Монако, 1978 г. notes 13 страница

Эпилог. Интервью

Вы правда думаете, такое может случиться? Подождем пару лет с ответом. Глупо писать литературное пророчество, которое вы, читатели, очень скоро сможете проверить. Скажем, я просто драматизировал определенные тенденции. В Англии профсоюзы явственно становятся все сильнее и нетерпимее. Но под профсоюзами я понимаю лишь наиболее воинственных профсоюзных деятелей. Как и более зрелищно Оруэлл до меня, за рамками я оставляю здравый смысл и человечность среднего рабочего. Я американец, и мне кажется абсурдным, что США могут когда-нибудь превратиться в Апатичный Штатовский Синдикат. Профсоюзы никогда не будут терроризировать общество. Вероятно, нет. Но я экстраполировал то, с чем некогда сам столкнулся в сфере американского шоу-бизнеса. Например, с тиранией профсоюза музыкантов на Бродвее. Трудно предсказывать будущее Соединенных Штатов. Какотопия Синклера Льюиса «Здесь этого не может случиться», пусть и была написана в тридцатых годах, все еще представляется самой убедительной проекцией. По крайней мере она показывает, как диктатура может возникнуть в результате американского демократического процесса, с насквозь проамериканским президентом, как говорится, своего рода квасным Уиллом Роджерсом, привлекательным для филистерского, антиинтеллектуального ядра американского электората. Ядра? Более чем ядра, для всего плода, за вычетом тонкой кожицы либерализма. Мой старый папа говаривал: «Скоро, сынок, не будет хороших книг, кроме Хорошей Книги. Пора длинноволосым интеллигентишкам получить по заслугам», и так далее. Отсюда – сожжение книг, расстрелы учителей-радикалов, цензура прогрессивных газет. На каждый акт репрессий у таких людей находится по цитате из Ветхого Завета и расхожее наплевательское оправдание. Думаю, самое время оставить пророчества романистам: они фантазируют, но не анализируют по-настоящему тенденции. Будущее, которое они рисуют, не может иметь корней в настоящем, каким мы его знаем. Верно. Романисты бросили придумывать будущее. Они оставляют это мыслителям из корпоративных «мозговых центров». Сегодня фантасты предпочитают переписывать прошлое, когда история пошла из какой-то точки по иному пути, и на основании такого прошлого создавать альтернативное настоящее, например «Павана» Кейт Роберт и «Операция» Кингсли Эмиса постулируют, что Реформация так и не добралась до англосаксов, что в обоих романах приводит к удушению духа эмпирических исследований, а это означает смерть науки. А потому мы имеем современный мир без электричества и могущественную теократию, правящую из Рима. Развлекает, стимулирует, но всего лишь игры со временем. Мы с вами говорим о том, что пророчества перестали быть сферой писателей. Вопрос в том: лучше ли справляются с этой задачей футурологи бостонского МИТ или другого университета? Дело не в пророчествах. Профессор Тоффлер говорит, что будущее уже наступило в том смысле, что нам навязываются технологии и образ жизни, которые не принадлежат ни прошлому, ни настоящему. Он говорит, что множество людей переживают шок от соприкосновения с тем, что считают чуждым настоящему. Когда ваше мышление, чувства и, главное, ваша нервная система отвергают те или иные новшества, значит, будущее уже наступило, и вам остается только его догонять. Симптомами этого отрицания выступают истерия или апатия или обе разом. При помощи наркотиков люди стараются заглушить настоящее, которое на самом деле есть будущее, или добровольно изгоняют себя в доиндустриальные культуры. Насилие, безумие, всевозможные неврозы множатся. Мы определяем будущее с точки зрения не временных параметров, а с точки зрения новых стимулов, которые перевозбуждают до маразма. Будущее – сродни невиданному прежде материальному объекту. Оно – как что-то, выброшенное на берег, что туземцы опасливо осматривают и от чего сбегают, но потом возвращаются, ощупывают и этот новый предмет принимают. Так будущее превращается в настоящее. Тогда мы ждем следующего нового материального объекта – с неизбежным синдромом предварительного отрицания. Но боимся мы, что будущее принесет с собой не новые материальные объекты, а войны и тиранию. Которые функционируют посредством материальных объектов. В Соединенных Штатах может установиться диктатура – не тирания синдикатов, как в Англии, а старый, добрый оруэлловский Старший Брат? Если да, то в результате войны. И действительно будет война? Не мелкая локальная война, какие идут сейчас в среднем по две в год, а по-настоящему крупная, масштаба Второй мировой? Ваши соотечественники, доктор Винер и доктор Кан, которые у себя в институте Хадсона разрабатывают концепцию того, что произойдет после 2000 года, приводят таблицу, в которой показывается, что порядок смены различных типов войны укладывается в определенную временную модель: 1000–1550 гг. – локальная война – феодальная, династическая; 1550–1648 гг. – тотальная война – религиозная; 1648–1789 гг. – локальная война – колониальная, династическая; 1789–1815 гг. – тотальная война – революционно-националистическая; 1815–1914 гг. – локальная война – колониальная, коммерческая; 1914–1945 гг. – тотальная война – националистическая, идеологическая. С 1945 года у нас было тридцать с чем-то лет локальных войн, которые велись по различным, зачастую надуманным причинам – территориальным, антиколониальным, идеологическим, каким хотите. Если история действительно следует предложенной модели, период локальных войн не может длиться вечно. Рано или поздно что-то должно снова полыхнуть в мировом масштабе. А ведь стоит вспомнить, что нынешние тридцать лет – самый долгий период, какой современный мир переживал без глобальной войны. Возможно, наши экономические затруднения, например необъяснимая связка рецессии и инфляции, произрастают из того факта, что мы не знаем, как управлять экономикой мирного времени. Военная экономика – иное дело, тут есть опыт и прецеденты. Мне привиделась мальтузианская мировая война, которая ведется неядерным оружием, которая может начаться, когда мировые лидеры осознают, что мощностей по производству продовольствия планеты не хватит, чтобы население планеты прокормить. В такой ситуации вместо голода и беспорядков у нас видимость националистической войны, истинная цель которой уничтожить миллионы или миллиарды людей. Я даже написал книгу, в которой АнГов воюет с КитГовом… Боже ты мой, это еще что? Англоговорящий союз и Китайскоговорящий союз. Третья мировая держава – РусГов, и вы знаете, что это. Такая война сводится к локализованным сеансам уничтожения, называемым битвами, в которых мужчины воюют с женщинами. Истинная война полов. А потом трупы увозят на консервные фабрики. Недавняя история с насильственным каннибализмом в Андах доказывает, что человеческое мясо и съедобно, и питательно, невзирая на новые диетические табу, которые заклеймили его ядовитым. Консервированную человечину продают в супермаркетах под маркой «чел», а лучше с китайскими иероглифами на этикетке, – чтобы непонятнее было. Сегодня люди что угодно съедят. Да будьте же серьезней! А я по-своему серьезен. Такая война была бы справедливой и полезной. Но миру придется подождать до 3000 года, прежде чем она начнется. Что до новой мировой войны, то она как эмбрион благополучно ждет своего часа во чреве времени, и кто может сказать, что послужит для нее искрой или на сколько она будет разрушительной? Мы уже неоднократно разыгрывали ее в кино и в книгах, а это свидетельствует о том, что какая-то часть нас отчаянно ее хочет. Какую чушь несут писатели и режиссеры, когда говорят, что их ужасные вымыслы должны сыграть роль предостережений. Ни о чем они не предостерегают. Это чистейшей воды воплощение желаний. Кто-то сказал, что война – феномен культуры. Это легитимный способ культуртрегерства, хотя передается обычно не та культура, какую мы ожидаем… То есть? Приведу банальный пример. В сороковых годах и позднее Северную Америку и Европу захлестнули популярные латиноамериканские песни и танцы вследствие потребности США превратить Латинскую Америку в «доброго соседа» – мы знаем, как сильны были пронацистские симпатии, скажем, в Аргентине. А это означало, что нам всем пришлось смотреть «Три кабальеро» и фильмы с Кармен Мирандой, танцевать конгу и самбу, петь «Бразилия» и «Доброй ночи». Пример менее тривиальный: американизации Японии и Германии лучше всего можно было добиться за счет военного разгрома этих стран и ограничения их послевоенного промышленного производства мирными товарами. Советская Россия привила разновидность марксистского режима Восточной Европе. Война – самый быстрый способ передать свою культуру, в точности так же как поедание мяса – самый быстрый способ усвоения протеина. Раньше можно было рассматривать войну как экономическую экзогамию, насильственное оплодотворение в большом масштабе – перенесите свое семя и произведите на свет жизнеспособные новые гибриды, избегайте усталого инцеста вечной эндогамии, которая есть скучный плод мира. Величайший военный сюжет всех времен – похищение сабинянок. Война использует международную политику лишь как предлог для удовлетворения глубинной потребности человека, в которой он боится признаться, поскольку ему не нравится увязывать рост качества жизни с убийством. Третья мировая? Может начаться где угодно. Будет позиционировать себя как идеологическая война. Будет вестись неядерным оружием. Окончится перемирием, до заключения которого погибнут миллион мужчин и женщин, но крупные города останутся нетронутыми. Пушечное мясо дешево и с каждым днем становится все дешевле. Крупные города содержат ценные артефакты, чья стоимость велика, а потому их лучше не бомбить. Пример тому компьютеры. Мы читали слишком много сценариев следующей войны, кому нужен еще один? А интересует меня сейчас то, как разновидность тоталитаризма может возникнуть в Соединенных Штатах из-за опасений, что враг у ворот. Например, свершившаяся при помощи китайцев коммунистическая революция в Мексике могла бы пошатнуть Армерику, заставить ее искать шпионов, пустить в ход огромные кибернетические и электронные ресурсы, чтобы держать под наблюдением собственных граждан. Затем – расширение полномочий президента, временный роспуск конгресса, цензура, затыкание рта инакомыслящим – и все это во имя безопасности. Нет необходимости в войне, достаточно угрозы войны, и в старом добром оруэлловском духе идея врага, действительного или потенциального, станет средством для оправдания диктатуры. Тут Оруэлл прав. Война необходимый фон для репрессий со стороны государства. Война как ландшафт, погода или обои. Причина не важна, врагом может быть кто угодно. Когда мы думаем о будущей мировой войне, нам вскоре наскучивает вырабатывать конкретные причины, поскольку они могут быть буквально какими угодно. Индия сбрасывает ядерную бомбу на Пакистан. В результате переворота в Восточной Германии сносят Берлинскую стену. Возмущенная влиянием американского капитала и американскими военными базами Канада просит США убраться. Помните, как Вторая мировая война начинается у Герберта Уэллса? В середине тридцатых годов он написал книгу под называнием «Облик грядущего», историю будущего, при том, так уж получается, по большей части абсурдного. Но война у него начинается в 1940 году в «Польском коридоре», что обернулось поразительно точным. Польский еврей ест орех, кусочек застревает у него в дырявом зубе. Он пытается выковырить его пальцем, и молодой нацист воспринимает его гримасы как издевку над своим мундиром. Он стреляет. Еврей умирает. Начинается война. То, что причина столь мелкая, что отправной инцидент такой тривиальный, – разве это не доказательство, что мы хотим войны ради самой войны? Я родился в 1951-м, но третьего дня я видел яркий сон о Первой мировой. Не о битвах. Я сидел в одном лондонском ресторане, и на настенном календаре был февраль 1918 года. Ресторан был полон, я пил чай, очень слабый чай, за столиком, где болтали две дамы. Одеты они были в стиле времени, который я знал по кинофильмам и фотографиям, – весь декор во сне был удивительно точен. Одна из дам воскликнуда: «Когда же закончится эта ужасная война!» Разумеется, я точно знал когда и едва не сказал: «11 ноября этого года», но успел прикусить язык. Но суть сна не в этом. Суть в том, что я прочувствовал период. Я мог чувствовать запах из подмышек дам, пыль на полу. Светильники как будто принадлежали этому периоду и никакому другому. Когда я думаю о будущем, меня не слишком занимают глобальные явления – тип правительства и так далее. Мне хочется чего-то более бытового, уровня повседневной жизни. Вы понимаете, о чем я? Прекрасно понимаю. Если сны вам этого не дадут, то романисты и поэты должны по меньшей мере попытаться. Мы сидим в комнате небольшой квартиры в Лондоне. Год за окном 1978-й. Я работал в этой комнате начиная с 1960-го, и она не слишком с тех пор переменилась. Стол и стул – те же самые, и ковер – тот же, хотя, надо признать, когда я его положил, он уже был достаточно потертый. Вполне возможно будет сохранить до 2000 года эту мебель, хотя и не пишущую машинку. Если отбросить возможность полномасштабного пожара или того, что городские планировщики решат снести весь квартал, можно предположить, что все в этой комнате останется как есть. Я, вероятно, умру, но неодушевленные предметы меня переживут. Поэтому мы уже в будущем, понимаете? Возьмемся за другие комнаты. Что еще останется прежним? Телевизор, уверен, до 2000 года заменят, и много раз. Я видел фотографию, на которой президент Картер и его первая леди смотрят телевизор. Они смотрели три канала разом. Мне пришло в голову, что так и будут смотреть в будущем. Учитывая, сколько в США телеканалов, глупо ограничиваться только одним. Мы учимся делить наше внимание, делать несколько дел за раз. Это станет определяющей переменой в том, как мы реагируем на внешние раздражители. Но ни в коей мере не изменится уверенность, что домашний телеэкран будет основным источником развлечения и информации. Я бы предсказал смерть широкоэкранных кинотеатров, на смену которым придут широкоэкранные телевизоры. Уже сейчас закрывается все больше и больше газет. Развивается технология подачи трехмерного изображения. Довольно долго она будет дорогой. Такова будет беда значительного числа новшеств – дороговизна. Сомневаюсь, что денег будет хватать на многое. Сомневаюсь, что удастся обуздать инфляцию, даже под конец века. Если только не объявится новый Мейнард Кейнс. Думаю, правительства поднимут акцизы на табак и алкоголь настолько, чтобы они вышли из употребления, и тем самым спасут нас от нас самих, но тогда им придется допустить свободную продажу безобидных стимуляторов и депрессантов. Что-то вроде сомы Олдоса Хаксли… Что еще вы увидели бы в своем широкоэкранном телевизоре? Старое кино. По два или три фильма за раз, как вы и предположили, – почему нет? «Касабланку» и «Эмиля Золя» и что-нибудь немое, например «Метрополис» Фрица Ланга. Новому кино не хватает неприкрытого насилия, но при этом оно безнадежно откровенно в том, что касается секса и полового акта. Добавьте сюда дебаты в прессе и ток-шоу о разнице между эротикой и порнографией. А еще новости. Неурядицы в промышленности, инфляция, экономическая помощь другим странам (что означает, что, возможно, надвигается вышеупомянутая тотальная война). Похищения и угоны самолетов группами диссидентов. Микробомбы с огромным разрушительным потенциалом в общественных зданиях. Более дотошные личные досмотры в аэропортах и на входе в кинотеатры и здания вокзалов – да, по сути, повсюду: посягательства на человеческое достоинство во имя человеческой безопасности. Новые нефтяные забастовки, но большая часть нефти в руках арабов. Рост происламской пропаганды. Преподавание ислама в школах как условие получения нефти. Поиски новых энергоносителей. Бензин очень дорог. Перелеты на сверхзвуковых «конкордах» – быстро, но чертовски дорого. Жизнь по большей части работа и телевизор. А вне дома что? Старые здания сносят, зато множатся небоскребы. Все города выглядят одинаково, хотя им не хватает обаяния беспутности старого Манхэттена. На улицах мало людей по ночам, учитывая неконтролируемую подростковую преступность. Женщины в брюках и мужчины в килтах – не все, конечно. Ив Сен-Лоран сделал килты дешевыми и популярными, утверждая, что мужчины, в отличие от женщин, анатомически не приспособлены к брюкам. А каков будет 2000 год на вкус и запах? Воздух должен стать чище. Счастье, что Америка сознает угрозу загрязнения окружающей среды, в то время как большая часть Европы, особенно Италия, загрязняет воздух, сама о том не зная или не заботясь. В 1951 году Англия пережила ужасный шок, когда смог прикончил не только людей, больных бронхитом, но и экспонаты Смитфилдовской Скотоводческой выставки – племенных коров и быков, которые стоят гораздо больше простых смертных. Такого не должно было повториться, поэтому Лондон превратили в бездымную зону. Теперь лондонским воздухом можно дышать, а такого не было во времена Диккенса, и в Темзу возвращается рыба. Пережив достаточно серьезный шок, мы готовы принять меры. Воздух будущего не будет пахнуть ничем. Увы, и пища не будет иметь какого-либо вкуса, если не считать вкусовых добавок. Постепенный упадок вкуса пищи, который я отмечаю с детства (а я-то помню, какая была еда на вкус в двадцатых), неуклонно продолжается. Человеческое тело станет лучше ухоженным, но будет предаваться удовольствиям меньше, чем сифилитическое тело Ренессанса. Даже удовольствие от секса уменьшилось, поскольку он так доступен. В молодости секс для меня был недостижимой икрой. Теперь он превратился в гамбургер, и есть его позволят десятилетним детям. Эпоха вседозволенности продлится до 2000 года, и кино и журналы станут упорно трудиться, изыскивая новые вариации базовой темы совокупления. Я бы подумал, есть предел. В экономике есть закон убывающей отдачи. Аборты будут дешевы и доступны. Способность бездумно скинуть одноразовый эмбрион хорошо сочетается с доступностью секса – и то и другое свидетельствует о дешевизне человеческой плоти. Религия? Христианское экуменическое движение достигнет своего предела, иными словами, католичество превратится в протестантство, а протестантство – в агностицизм. Молодежь по-прежнему будет искать диковинного и мистического – в новых культах и у невероятных проповедников типа Муна. Но ислам не утратит своей суровости. В начале этого века Г.К. Честертон опубликовал роман «Перелетный кабак», в котором нарисовал фантастическое будущее, где над Англией реют звезда и полумесяц, выпивка под запретом, и двое мужчин и собака скитаются по дорогам, катя бочку рома, спасаясь от мусульманской полиции и стараясь сохранить память о крепком спиртном. Я бы сказал, такое вполне может произойти приблизительно к 2100 году. Сверхъестественное чурается сверхвакуума. Со смертью институализированного христианства наступит распространение ислама. Я бы сказал, более вероятен всеобщий коммунизм. Разве в умах большинства американцев термин «коммунизм» не выступает неопределенным вербальным противопоставлением – сплошь овертона и никакой базовой ноты? Не позднее, возможно, 2000 года история докажет, что марксистская секвенция ошибочна. Маркс считал, что революция разразится в промышленно развитых странах, где рабочие поднимутся против угнетателей-капиталистов. А ответом на капиталистическое угнетение стала не революция, а синдикализм. Революции происходят в малоразвитых странах, и вполне возможно, что историческая последовательность выглядит как нищета-коммунизм-капитализм. Выбирайте диктатуру по своему вкусу. Я предпочитаю мягкую диктатуру философии потребления. У малоразвитых стран нет выбора. Коммунизм может прийти к власти в Нижней Слобозии, но не в Соединенных Штатах. Оруэлл писал, что новояз фундаментально важен для ангсоца, что новояз в некотором смысле и есть ангсоц. Разве невозможно, что с учетом развития или разрушения языка мы готовим наше сознание к неспособности совершать рациональный выбор и тем самым расчищаем место для философии диктатуры? В языке наблюдается мучительная раздвоенность. С одной стороны, научные и технические термины, значение которых точно определено, с другой – мы видим неопределенность и размывание смысла многозначительной болтовни. В американском английском мы видим шизоидную связку сленга и технического жаргона, благодаря которой возникают фразы: «Давай обнулимся до подразумеваемых параметров онтологического… дерьмо… как бишь оно там… ах да… констатации». Я отмечаю тенденции к чистой вербализации, особенно в публичных заявлениях, которые мы обычно считаем лживыми или уклончивыми. Я хочу сказать, утверждение может звучать так, словно имеет смысл, пока сохраняет связную синтаксическую структуру. Слова организованы в какую-то схему, но что значат сами эти слова, не важно. Например? Репортер спрашивает президента или члена кабинета министров, будет ли война, а в ответ получает: «Существуют различные параметры осуществимости потенциала, каждый из которых достоин серьезного рассмотрения в контексте следствий из вашего вопроса, Джо. Общая тенденция склонности к забастовке по обеим сторонам гипотетической глобальной дихотомии находится в процессе подробнейшего изучения, но затронутый темпоральный элемент пока, разумеется, невозможно достоверно исчислить. Это достаточный ответ на ваш вопрос, Джо?» И Джо остается только сказать: «Спасибо, сэр». Помимо такого «языка профессиональной уклончивости» налицо усиливающаяся тенденция прибегать в повседневной речи к техническому языку, притом не вполне понятному. Пример тому выражения вроде «значимые отношения», что должно подразумевать интрижку, или «вы чрезмерно реагируете», что, по всей вероятности, означает: «Вы чертовски и ненужно грубы». Затем множество акронимов и сокращений, которые люди употребляют в речи, притом не зная, как они разлагаются на составляющие. Правду сказать, я сам в такое играл, придумав, например, ХАОС. И что же такое ХАОС? Хартия аннигиляции организованного социализма, или, если хотите, Хор анафемы онанизма в сексе. Каким будет английский язык, скажем, в 3000 году? В фонетическом плане? В плане семантем и морфем? Давайте рассмотрим сперва фонетику. Если помните, существует много форм английского языка, и все они имеют равно респектабельные корни, но по обеим сторонам Атлантики мы принимает своего рода образованную норму – давайте назовем ее «английским диктором». Язык лондонских дикторов не слишком отличается от языка нью-йоркских. Нью-йоркский английский в плане фонетики консервативен: он ближе к английскому «Отцов-основателей» и «Паломника» или шекспировскому английскому. Лондонский английский сделал шаг в сторону изменения гласных. Так вот, я всегда утверждал, что если бы Чосер знал про нестабильность, присущую долгим гласным, то еще в XV веке смог бы предсказать, какой будет речь в XX веке. Например, он бы знал, что слово «mouse» – «мышь», которое он произносил на французский манер, в конечном итоге будет напоминать немецкий вариант. То есть сравнительно несложно предсказать, какие фонетические перемены произойдут в английском языке. Кстати, сомнительно, что фонетические изменения удастся затормозить, зафиксировав произношение через фильмы, кассеты и пленки. Разговорный язык имеет обыкновение идти своим путем. Рискну предсказать, как будут звучать к 3000 году гласные: все они имеют тенденцию сдвигаться к губам, приближаясь к звуку, какой мы издаем в конце слова «lava» и в начале слова «apart». Согласные с XI века изменились мало, и сомневаюсь, что многое изменится за ближайшую тысячу лет, но гласные будут все больше и больше походить друг на друга. Некоторые слова будут отличаться лишь последними согласными. Все это, наверно, звучит легкомысленно, но вы же хотели ощутить будущее… А как в плане значений? Вы обратили внимание на один любопытный и довольно трогательный момент в «1984»? Я говорю про склонность к деревенским метафорам и сравнениям, которую Оруэлл передал своим персонажам? О’Брайен говорит об отымании ребенка от материнской груди как о забирании яйца из-под несушки. О трех сверхгосударствах говорится, что они опираются друг на друга, как три скирды на сенокосе. Уинстон и Джулия не сомневаются, что птица, чье пение они слышали, именно дрозд. В этом романе, разворачивающемся в предельно урбанистическом обществе, слишком много сельского. И в языке будет происходить то, что уже происходит, а именно вытеснение сельских и природных реалий, так что названия различных пород деревьев не будут иметь большого значения: вяз, дуб или секвойя будут называться просто «дерево». Все птицы станут «птицей». Цветы – «цветком». Словарный запас будет становиться все более абстрактным, носители такого языка временами будут бунтовать против тенденции все более изобретательным сквернословием, но и бранные слова будут носить общий характер. На смену словам, так сказать, «от природы» возникнет обширный технический словарный запас – слова для обозначения частей холодильника, магнитофона и так далее. Но язык будет оторван от своих корней в плане фундаментального физического опыта. Это будет язык скорее мозга, чем тела. А как насчет слов вроде «любовь», «честь», «долг», «бог», «верность», «предательство», «ненависть», «бесславие»? В отсутствие традиционной системы нравственных ценностей крайне сложно будет придать подобным словам какое-либо точное значение. Уже сейчас каждому присовокуплены смутные эмоциональные коннотации, но ничего больше. И тут кроется опасность. Любой диктаторский режим может завладеть этими словами и извлечь выгоду из порождаемой ими эмоциональной реакции, но давать им собственные определения. «Бог – высшее существо. Я – высшее существо. Следовательно, я Бог». – «Да, мужик, но ты же вроде, как сам знаешь, не слишком по части духовности». – «Что ты подразумеваешь под духовностью?» – «Вот ты мне и скажи». – «С удовольствием». Кестлер писал, что мы можем избавиться от национальной вражды, основанной на международных недопониманиях, только при наличии мирового языка. Такой язык возможен? У нас уже есть мировой вспомогательный язык – английский. Это язык коммерции и воздушных сообщений. В тридцатых годах Огден и Ричардс создали усеченную разновидность английского, ограниченного приблизительно 850 словами, которую назвали «базовый английский». Британское правительство купило на него права, и как раз в этом Оруэлл увидел возможность ясного, простого и ортодоксального языка, который будет навязан народу государством. Внедрение своего рода «базового английского» во всех странах мира как второго языка, которому обязательно обучают в школах, допустимо. Но никогда нельзя позволить, чтобы он подменил собой основной язык. Может ли правительство указывать нам, какие слова употреблять, а какие нет? Как в новоязе? Нам, несомненно, уже указывают, какие слова не употреблять. Причем не столько правительство, сколько группы влияния, которые воздействуют на правительство. Не сомневаюсь, что рано или поздно в Великобритании будет принят Акт о языковых ограничениях. Определенные расистские термины, такие, как «япошка», «гомик» или, хуже всего, «ниггер», уже табуированы, как некогда были табуированы ругательства из трех букв. Следующим шагом будет официально объявить их вне закона. Движение в защиту прав секс-меньшинств (которому следовало бы помешать, силой закона, если потребуется, превращать замечательное староанглийское слово «gay» – «веселый» – в нечто манерное и совершенно произвольное) потребует, чтобы такие выражения, как «педик», «гомик» или «гомесек», объявили вне закона. Даже есть «голубцы» может оказаться противозаконным, если только не будете называть блюдо фаршем в капустном листе. Далее Движение за права женщин может потребовать переориентации личных местоимений, чтобы «он» и «его» использовалось для обоих полов и вообще общее выражение «человек» должно быть заменено каким-нибудь сфабрикованным чудовищем вроде «мужежен» или, еще лучше, «женомуж». Права женомужа. Филологи этого движения, вполне возможно, присовокупят ко всем словам окончания женского рода или даже уничтожат ряд слов. Мы движемся в сторону все большего ограничения не только в поступках, но и в речи, но лишь очень немногие эти ограничения внедряются из жажды централизованного контроля, как у Старшего Брата. Они – следствие того, что, наверное, следует окрестить демократизацией. Значит, перед нами аномалия: подверженные давлению правительства сознают, насколько слабы, и при этом ограничивают свободы? Правительства западных стран – и вскоре это может стать верным и для правительств стран советского блока – больше заботит сбор налогов с граждан, чем политическая ортодоксальность. Фискальная тирания – не самая худшая из существующих, но достаточно мерзкая и станет только хуже. Она применима только к людям с деньгами, а большая часть населения Земли слишком мало зарабатывает, чтобы облагаться налогом. И вообще не лучше ли перестать зацикливаться на будущем Запада, размышляя, будет ли тогда больше свободы или меньше, и сосредоточиться на будущем планеты? Это уже чересчур. Как сказал Вольтер, нам надо возделывать свои Геспериды. Геспериды? Сады Запада. Прогресс возникает не в результате раздела и разжижения, когда все становятся одинаково бедными. Вы пессимистично смотрите на человека или женомужа? Человек пережил первые тридцать три года эры атомной бомбы. Он переживет и новые ужасы, которые его ожидают. Он на удивление изобретателен. А если не переживет? Всегда остается Жизнь. Помните слова Лилит в конце «Назад к Мафусаилу» Бернарда Шоу? А я помню:
«Бесконечна только жизнь, и хотя мириады ее звездных дворцов покамест необитаемы, а другие мириады и вовсе не построены, хотя необозримые ее владения все еще безотрадно пустынны, будет день, и семя мое утвердится в них, подчинив себе материю до последнего предела. А что за этим пределом – этого не различает даже взор Лилит. Довольно и того, что за ним что-то есть».
Вот во что я верю – в разум, в свободный разум, старающийся постичь не только себя, но и внешний мир, и к черту мелких людишек, которые пытаются перекрыть кислород любознательности и талдычат, дескать, государство превыше всего и ни у кого нет права слушать Бетховена, пока третий мир голодает. Вы арестованы. Прошу прощения? Вы арестованы. Вы шутите, да, шутите. Я каким-то образом понял, что вы шутите. Но на мгновение подумали, что я серьезен? Да, помоги мне Боже, подумал. Вы думаете, даже право на свободу речи может быть усыпляющей уловкой Старшего Брата? Вы думаете, он действительно за нами наблюдает? Что он публичная маска какого-нибудь промышленного картеля, эдакого международного спрута и объявится, когда мы меньше всего его ожидаем? Нам надо быть начеку. С этим я согласен.

Монако, 1978 г. notes

Примечания