Советская Гавань.

Вскоре после того как 13 апреля 1953 года родился мой брат Юра, отца перевели служить в гарнизон, который располагался на полуострове «Меньшиков» и входил в состав города Советская Гавань на Дальнем Востоке.

Отец.

Отец с моим братом Юрой (слева) и со мной.

Папа, мама и мы с братом.

Мама со мной и с отцом.

Советская Гавань - это место, где была база наших кораблей, которые назывались «эсминец», то есть – эскадренный миноносец, «ТК» - так называли торпедные катера, и подводных лодок. Вход в бухту был закрыт подводным забором-решёткой, чтобы не могли пробраться вражеские подлодки и водолазы. В хорошую погоду стоя на берегу Тихого Океана можно было увидеть на горизонте слабые очертания снежных вершин гор на острове Сахалин, который был от нашего полуострова через Татарский пролив.

Весь полуостров был поросшим деревьями и непроходимым кустарником. Говорили, что где-то на побережье были расположены зенитные батареи, которые, в случае чего, должны были отражать налеты вражеской авиации. Наш барак и еще два или три стояли на небольшой поляне. Буквально со всех сторон их обступал лес, десять шагов, и ты в лесу и можешь заблудиться. А та сторона, которая выходила к Татарскому проливу была голой, и заканчивалась обрывом к воде высотой метров 7 -10. Там был устроен желоб, куда домохозяйки выбрасывали мусор и помои.

На полуострове я впервые увидел, как брали березовый сок. В стволе березы диаметром в два обхвата сверлили дырку, в неё вставляли пучок соломинок, связанных ниткой. Вечером устанавливали, утром была полная трехлитровая банка сока.

Там произошел случай с моим братом, который так и остался загадкой. Дело было так. Мама стирала в комнате бельё и выходила во двор вешать его сушиться. Юра едва только начинал ходить, больше ползал. Выходя на улицу, мама всякий раз видела, что её ребенок играется возле крыльца. В очередной раз она вышла, а ребенка возле крыльца нет. Стала звать его, не отзывается. Никого посторонних вокруг не было. Мама бегала вокруг барака, нет нигде. В конце - концов, подняли по тревоге матросов, стали прочесывать лесной массив – нигде нет ребенка.

Оставалось последнее – упал в пропасть. Но в это трудно было поверить, так как от крыльца барака до обрыва было довольно далеко, метров 50-70, ребенок не мог туда самостоятельно добраться. Заглянуть с обрыва вниз было невозможно, ничего нельзя было разглядеть, мешали выступавшие камни, кусты. Оставалось только спуститься вниз, к воде. Но сделать это можно было только по старой полусгнившей деревянной лестнице, которая была кое-как прикреплена к скалистому обрыву, и находилась метрах в трехстах в стороне от нашего поселка. Её назначения никто не знал, говорили, что сделали её еще во время войны для каких-то военных целей, а потом забросили за ненадобностью. Но всем было понятно, что последний вариант, если ребенок упал в пропасть, означает только одно - что он мертв.

Группа смельчаков полезли по этой лестнице, и мама вместе с ними. Спустившись, стали пробираться вдоль берега примерно до того места, где был мусорный жёлоб, куда сбрасывали помои. Идти было непросто, так как весь берег был усеян обломками скал, огромными морскими валунами, завален гниющей морской травой и всяким мусором, который океан выбрасывает на берег. И вот на огромном гладком валуне все увидели ребенка. Мама потеряла сознание. Ребенок был жив, на нем не было даже царапины. Когда выбрались на поверхность, уже поджидала машина, и Юру срочно повезли в Советскую Гавань, в госпиталь. После тщательного осмотра врачи констатировали, что ребенок полностью здоров, что у него нет ни ушибов, ни переломов, ни даже царапин.

Так эта история и осталась неразгаданной загадкой. Как мог ребенок, практически не начавший еще самостоятельно ходить, добраться до пропасти, свалиться туда, оказаться на высоком камне, и остаться невредимым. Высказывались разные предположения, что возможно его туда отнесла какая-то неведомая большая птица, или зверь. Теперь бы сказали, что это инопланетяне.

После этого события жизнь пошла своим чередом. Но однажды ночью я проснулся, потому что горел свет, и плакала мама. Родители мне сказали, что умер Сталин, они услышали об этом по радио – чёрной круглой «тарелке», что висела у нас на стене.

Это радио было для меня единственной возможностью ощущать себя жителем большой страны, слушая передачи. Помню то ощущение, когда ты лежишь в кровати, маленький-маленький, где-то на краю земли, а по радио слышишь позывные сигналы: «ши-ро-ка-стра-на-мо-я-род-на-я…» и понимаешь: это Москва, столица, как же она от тебя далеко. Помню, какие прекрасные песни передавали по радио, о Москве, о Родине. Наверное, вот эти вот чувства и заложили во мне первое понятие о моей прекрасной стране.

Такое же ощущение, только ещё более сильное, я испытал, когда мы на поезде поехали в отпуск. Поезд был на паровозной тяге. Рельсы были не везде двухпутные, и часто поезду приходилось стоять на полустанках или прямо в степи или в лесу на разъездах и ждать когда пройдет встречный поезд чтобы следовать дальше. Такие вынужденные остановки иногда длились довольно долго. И тогда пассажиры выходили из вагонов, чтобы поразмяться, ведь до Москвы ехали тогда больше недели. Помню, как на одной такой остановке пассажиры вышли из вагонов: кто собирает полевые цветы (а это была лесостепь), кто полез на кедры за шишками.

Но вот проходит встречный состав, наш паровоз дает длинный гудок, и вся публика бежит к своим вагонам. На всем пути следования за несколько дней в дороге, я видел просторы нашей необъятной Родины. Мимо проносились большие и малые города, деревни, менялась растительность, солнечные дни сменялись дождливыми и обратно. На станциях к вагонам выходили местные жители и предлагали купить у них ягоду (морошку, бруснику, голубику, клюкву и т.п.), квашеную капусту с горячей вареной картошечкой, жареную или вяленую рыбу и так далее, и так далее, и так далее.

Какой бы скромной не была станция, на ней обязательно был или бюст Сталина, или слова «Сталину слава» (или вроде того), и всегда это было аккуратно покрашено или побелено известкой, и сияло чистотой и ухоженностью. Поэтому на протяжении всего пути ты мог видеть всякое, в том числе убогие деревни, но обязательно ты видел символы, которые внушали тебе мысли о великой стране.

Особенно сильные переживания я испытывал, когда поезд начинал подходить к Москве. Примерно за час до Москвы в поезде по внутреннему радио начинали звучать патриотические песни. Это поднимало настроение, волнение нарастало: скоро, совсем скоро ты увидишь Москву. За окном уже мелькали пригородные платформы, дачные поселки, и вот поезд на медленной скорости въезжает в Москву. С детства у меня чувства к Москве как к чему-то святому. И в эти годы, и позже, когда я приезжал в Москву, я обязательно приходил на Красную площадь. Стоя на площади, я смотрел на смену караулы у Мавзолея Ленина, на величественные стены с зубцами, на седые ели вдоль кремлевских стен, на красное полотнище государственного флага над Кремлем.

Продолжение в томе 2.