Ливер вместо мяса

В начале 1953 года молодой офицер Борис Васильев — будущий писатель — получил неприятное предложение от начальства: “Сделаешь обстоятельный доклад на партсобрании о евреях — убийцах в белых халатах”. В то время раскручивалось так называемое “дело врачей”. Ряд ведущих медиков страны обвинили в убийствах крупных руководителей и в намерении покуситься на самого Сталина.

Делать подлый доклад Васильев отказался, понимая прекрасно при этом, что вскоре последуют репрессии лично против него. И впрямь его сразу обвинили в… семитизме. По-крупному, правда, чекисты развернуться не успели, поскольку Сталин умер и ситуация в стране сильно изменилась. Однако
в одном Борис Львович пострадал. Ему велено было поменяться жилплощадью с соседом по коммуналке. При этом отдавал Васильев две комнаты, а получал лишь одну.

Интересно здесь то, что главным свидетелем на офицерском собрании по проблеме “семитизма” оказался тот самый сосед, благо скопилось у него много “полезной” информации. “Получив слово, он достал общую тетрадь и начал зачитывать сделанные в ней записи с точным указанием дат и времени, а также имен присутствующих у нас гостей. Это был даже не донос — это было филерское „дело“, полный отчет о слежке за „объектом“”.

Советская система коммунального проживания объективно стимулировала соседей к совершению подлостей. Ведь это был один из немногих способов увеличить свою жилплощадь. Многим гражданам донос на соседа, в том числе ни в чем не повинного, давал возможность выбиться из унизительной нищеты. Переселить страдальцев было некуда, и лишь в том случае, когда сосед оказывался виновным, появлялась жилплощадь для решения собственных проблем.

Понятно, что в 1960-х — 1970-х годах массовых репрессий уже не было
и организовать эффективный донос на соседа было гораздо труднее, чем
в сталинское время. Однако стимул к совершению подлости сохранялся. Если человек исчезал, глубина жилищной проблемы смягчалась. Так сказать, нет человека — нет проблемы.

Специфику квартирного вопроса брежневской эпохи лучше всего, наверное, выразил Юрий Трифонов в цикле городских повестей, и прежде всего
в “Обмене”. Его герои — супруги среднего возраста — живут в тесноте с подрастающей дочкой и вдруг узнают о том, что мать мужа смертельно больна. После смерти ее комната не будет унаследована, а отойдет государству. Поэтому необходимо срочно осуществить обмен — съехаться из разных мест в одну двухкомнатную квартиру. Лишь в этом случае жилплощадь для семьи не будет утрачена. Беда лишь в одном: умирающая женщина при столь скоропалительных квартирных пертурбациях поймет, что обречена, а ее близкую кончину цинично используют сын с невесткой.

Не только дефицит жилья, но и бесконечный дефицит продуктов уродовал сознание советского человека, порождал особую бесчеловечную психологию. Вот дневниковая запись Игоря Дедкова. В Костроме на улице Чайковского стоит длинная очередь за майонезом. Прямо на нее с крыши свалился оползень — снег вперемешку с глыбой льда. Две женщины тут же погибли, три оказались
в больнице в тяжелом состоянии. Впрочем, тела еще лежали на земле в ожидании “скорой помощи”, как очередь, вначале отхлынувшая в страхе с места трагедии, вновь сконцентрировалась и стояла, прижимаясь к стенке, где безопаснее. “Как они ели потом этот майонез? ” — задается риторическим вопросом автор дневника.

В 1979 году секретарь ЦК КПСС Борис Пономарев собрался ехать к избирателям. Выборы, понятно, были формальными, партийный иерарх в любом случае без проблем обретал мандат депутата. И все же сложившийся церемониал требовал, чтобы “кандидат” выступил перед народом. А поскольку люди жили
в условиях дефицита, к ним требовалось найти какой-то подход. Требовалось их как-то утешить и по возможности примирить с печальными реалиями.

Сотрудник Пономарева А. Черняев записал откровения шефа, сделанные
в узком кругу: “„…у них там в Твери, небось, ни мяса, ни молока теперь нет… Надо же им сказать что-то в успокоение: что там (при капитализме) кризис, безработица, инфляция (?!)…“ сам невесело смеется”. Секретарь ЦК вряд ли надеялся ссылкой на кризис капитализма и впрямь облегчить восприятие дефицита, но он должен был по церемониалу что-то произносить и относился
к этому весьма спокойно. С известной долей презрения к тем, кто безропотно терпит подобную жизнь. Да еще и аплодирует на собраниях, где выступает начальство.

Впрямую “вожди” нечасто говорили людям, что те обречены на скотскую жизнь. Однако встречалось порой и такое. Наверное, самым вопиющим случаем начальственного цинизма является трагическая история в Новочеркасске, закончившаяся расстрелом рабочих.

В самом начале 1962 года на Новочеркасском электровозостроительном заводе было проведено значительное снижение расценок. Для получения той же самой зарплаты, что и раньше, рабочим требовалось теперь вкалывать намного больше. При этом часть своего дохода многие из них вынуждены были отдавать за съемное жилье, поскольку государственных квартир не хватало. К несчастью, одновременно со снижением расценок произошло резкое повышение цен на мясо, молоко, яйца и другие продукты. Рабочие стали возмущаться.
И тут директор завода подлил масла в огонь. Выслушивая недовольных
в одном из цехов, он вдруг обратил внимание на женщину с пирожками
в руках. Директору захотелось то ли сострить, то ли умышленно унизить собеседников. “Не хватает денег на мясо и колбасу, — сказал он, — ешьте пирожки с ливером”.

На первый взгляд фраза была сходна с той, которая, по легенде, породила Великую французскую революцию. Мария-Антуанетта сказала про парижан: “Если у них нет хлеба, пусть едят бисквиты”. Однако королева ляпнула это по глупости, не представляя реального положения дел. Она не стремилась специально поиздеваться над народом. В Новочеркасске же директор, прекрасно знавший истинное положение дел, вел себя издевательски, спровоцировав тем самым забастовку, а вместе с ней и кровавую развязку событий.

Цинизм был одной стороной сознания советской элиты. Другой же стороной являлось двоемыслие. Тупое, жестокое охранительство сочеталось в головах
с прогрессивными взглядами, со стремлением к переменам. Первое проявлялось открыто и обеспечивало карьеры. Второе таилось в глубинах сознания и ждало изменения политических условий. Лучший пример такого двоемыслия — Михаил Горбачев, человек, обеспечивший после 1985 года именно такие изменения.

Михаил Сергеевич задумывался о совершенствовании социализма задолго до прихода к власти. Однако прямо своих взглядов не декларировал, поскольку тогда попал бы в оппозиционеры и карьеры не сделал.

Более того, ради карьеры Горбачеву приходилось давить других людей за те самые взгляды, которых втайне придерживался сам. Работая в Ставропольском крайкоме КПСС, он однажды устроил разнос местному философу за книгу, где высказывались положения, на которых позднее Михаил Сергеевич основал свою перестройку. В другой раз он обвинил ставропольского журналиста в том, что тот, мол, занимает идейно вредную позицию. Как в первом, так и во втором случае виновных сняли с работы. Горбачев в мемуарах признал потом, что его мучала совесть за учиненную над людьми расправу. Однако он сознательно шел на подобные действия, и это помогло ему укрепиться в карьерном плане,
а затем подняться до самых высот.

Такого рода моральный выбор, как у Горбачева, имел отношение только
к руководящим работникам. Однако и тем, кто находился на более низкой ступени иерархии, часто приходилось адаптировать свою мораль к условиям функционирования общества. Например, деятелям культуры приходилось участвовать в официальных славословиях по адресу вождей. “Вылизывание” разменивалось на возможность снять хороший фильм, опубликовать яркую книгу или получить роль, о которой мечтал много лет. Например, в 1976 году по случаю юбилея Брежнева актриса Софико Чиаурели от имени женщин Грузии просила разрешения “влить наши чувства в тот огромный океан благоговения, благодарности и любви, которые питают все честные люди планеты к вам, дорогой Леонид Ильич”. Из подобных цветистых выражений любви со стороны деятелей культуры можно было б, наверное, составить целую книгу. Но если б не наговорили писатели и артисты такой пухлый том славословий, то, может быть, не было бы сегодня целого ряда книг, фильмов и спектаклей, которыми гордится отечественная культура.

Проще всего обвинить в подлости или бесчувствии Горбачева, Чиаурели, трифоновских героев или костромичей из очереди за майонезом. В известном смысле такие обвинения будут справедливы. Но стоит задуматься, наверное,
о том, что порождались проблемы не только внутренним миром советского человека, а еще и социальной средой — теми условиями, в которые он оказался поставлен.