Ботинок для Бенджамина Бриттена

Как-то раз великий музыкант Мстислав Ростропович и его жена, великая оперная певица Галина Вишневская, пригласили погостить в СССР своего друга — великого-превеликого английского композитора Бенджамина Бриттена. Главной проблемой при этом, естественно, была кормежка: чем угощать гостя, привыкшего к магазинам страны с рыночной экономикой и не знающего, что такое советская торговля? Эту проблему, впрочем, находчивый Ростропович сумел решить. Бриттен вместе с хозяевами отправился в Армению, где с мясом (не говоря уж о коньяке) было получше, нежели в Москве, а с гостеприимством — так и просто отлично. Однако внезапно возникла иная трудность.

Наивный британский лорд продырявил ботинок и, выбросив негодную пару, решил купить себе новую. К счастью, Ростропович успел перехватить старый хлам и припрятать его на время. Ведь купить что-то приличное в магазине нельзя было ни за какие деньги. Но как объяснить это гостю? И как уговорить его сохранить старые башмаки, абсолютно негодные по лондонским меркам?

Созвали “совет старейшин” армянских композиторов. Стали думать, как не ударить в грязь лицом. Мстислав Леопольдович пригрозил, что, если не придумают, он обратится за поддержкой к грузинам, у которых всегда все есть. Этого гордые армяне перенести не смогли и в итоге нашли сапожника, который замечательно починил ботинок Бриттена. А затем Ростропович уговорил гостя отказаться от сомнительной покупки. К счастью, армянского сапожника звали Отелло, и эта приятная для любого английского сердца подробность в конечном счете решила дело. Репутация советской экономики была спасена.

На самом деле понятно, что проблема состояла отнюдь не в полном отсутствии ботинок на прилавках, а в том, что показать барону Бриттену эти прилавки было бы просто стыдно. В СССР 1960-х—1970-х годов они были часто завалены обувью и одеждой так, что прикрыть тем или иным образом тело не составляло никакого труда. Однако качество оставляло, мягко говоря, желать лучшего. Не говоря уж о степени соответствия моде.

О том, что могло ждать неосторожно доверившегося советской обувной промышленности лорда-путешественника, говорит история, случившаяся в 1965 году с уже упоминавшейся Ирэн Андреевой. Она собиралась ехать за границу, и для путешествия (где, естественно, много ходят пешком) нужна была мягкая удобная обувь. Конечно, не на шпильках. В магазинах найти ничего подходящего не удалось, и Андреева обратилась (по знакомству) к директору Общесоюзного (!) дома моделей. Туфли ей быстро подобрали, однако, надев их как-то раз во Франции, несчастная жертва Общесоюзного дома моделей с трудом дотянула до обеда. “Мои ноги распухли, горели как на сковороде и стонали от нестерпимой боли, как скрипка на похоронах. У одного фонтана я наконец просто их (туфли. — Д. Т.) сняла, опустила ноги в воду, а затем пошла к автобусу босиком”.

Такая же ситуация была с одеждой. Плохо пошитых советской промышленностью костюмов хватало на всех, но модные импортные вещи чрезвычайно ценились даже элитой, которая, казалось бы, ни в чем не нуждалась. Как-то раз главный режиссер БДТ Г. Товстоногов приобрел финский костюм. Георгий Александрович был узкоплеч и широкозад, а потому пиджак ему подошел, а брюки — нет. В итоге Товстоногов уступил их своему актеру Владимиру Рецептору, причем явно не из скупости, а потому что нельзя же пропадать столь хорошей одежде. Так и носили они один костюм на двоих.

В поколении шестидесятников недовольство тем, что “дает” народу советская легкая промышленность было практически всеобщим. За границей чулки, известные женщинам с незапамятных времен, стали вдруг дополняться колготками. Казалось бы, можно и у нас начать их выпускать. Однако “фабрики встали насмерть: не будем делать! — отмечает И. Андреева. — Ведь это почти три пары чулок, а по расходу сырья и затраты времени в два раза больше! Как план по валу выполнять? Нет, нет и нет. Так и не было советских колготок почти двадцать лет. Из-за границы все оркестры, ансамбли, спортивные команды везли их чемоданами — и прямо в комиссионные магазины. Самые же модные, цветные, рисунчатые можно было достать только у спекулянток. Цены сумасшедшие. Колготки были в это время богатым подарком, как шелковые чулки для королей в XVI—XVIII веках. Нашим манекенщицам выдавали всего по две пары колготок на месяц. А показы в Доме моделей шли всю неделю по три сеанса в день”.

Как-то раз Г. Данелия приобретал в Италии этот диковинный товар, не зная итальянского языка и не зная еще толком, что такое колготки. Для начала он со свойственной южанам экспрессией стал на себе демонстрировать примерный размер той женщины, которую предполагалось осчастливить покупкой. Продавец, не врубившийся в тонкости положения советского человека, предложил покупателю брюки. Данелия продолжил свою пляску. Тогда “сообразительный” торговец вынес кальсоны. Когда же и это не устроило кинорежиссера, продавец сильно напрягся, подозревая, по-видимому, некую не вполне традиционную ориентацию советского гостя, столь страстно желающего обрести колготки. Но вот, наконец, товар оказался подобран. Проблема обострилась, однако, тем, что покупатель не подозревал о присущем колготкам свойстве растягиваться, а потому требовал от хозяина маленького магазинчика чего-то гигантского.

Менталитет советского начальства не принимал новшеств, а поскольку в СССР безгранично господствовал принцип “Я — начальник, ты — дурак”, возникали порой совершенно дикие истории. В середине 1960-х советская торговля, например, категорически отказывалась закупать в Чехословакии мужские трусы с гульфиком (в просторечии ширинкой). “Куда же в таких трусах мужчина может пойти? — кричала на совещании по данному вопросу директор крупного московского универмага. — Это ведь срам в них на пляже показываться. И в бане засмеют”.

А вот другая история. Как-то раз в конце 1960-х И. Андреева появилась в сапогах-чулках, являвшихся тогда последней новинкой моды, на семинаре, где председательствовал заместитель министра легкой промышленности. Стоило моднице двинуться к трибуне для доклада, как тот, нисколько не стесняясь зала, где было 600—700 человек, заорал во включенный микрофон:

— Что это на тебе напялено?

— Где?

— Да на ногах, я спрашиваю?!

— Сапоги-чулки, разве вы еще таких не видели?

— Вон со сцены! Иди переодень что-нибудь приличное, тогда и будешь доклад делать! — Так отчитывал начальник известного дизайнера, квалифицированного специалиста, да к тому же далеко уже не девочку по возрасту.

Зал при этом хохотал не останавливаясь. Ситуация, впрочем, была скорее грустной, нежели смешной, поскольку именно от таких людей, как этот замминистра, зависело, будет ли советская промышленность выпускать новую продукцию.

После окончания заседания, когда начальник слегка поостыл, да к тому же понял, каким идиотом выглядел в глазах многих людей, он попытался рационально объяснить причины своего консерватизма: “Что ты себе позволяешь? Ведь на тебя люди смотрят. Значит, завтра они ко мне придут — давай и нам такие сапоги. А где я их возьму? На каждую пару нужно кожи больше, чем на пять пар туфель. Ты сама подумай, что ты на себе пропагандируешь”.

Это, впрочем, был разовый случай начальственного идиотизма. Но через пару лет, в начале 1970-х годов при попытке пройти в здание одного из крупных советских министерств И. Андреева столкнулась с иным проявлением консерватизма. Охранник, проверявший пропуска, загородил вход и сказал: “В штанах не пущу”. Выяснилось, что запрет на брючные костюмы для женщин был вовсе не личной инициативой бдительного стража, а письменным приказом коменданта здания. Весь персонал этого и некоторых других министерств был вынужден следовать инструкциям начальства, считавшего по какой-то причине, что “штаны” являются одеждой недостаточно приличной.

Точно такая же история случилась с кинорежиссером Аллой Суриковой в 1976 году в здании ЦК компартии Украины: ее не пустили в брюках. А вот чешская аспирантка ленинградского Института культуры все же как-то раз прошла в здание, несмотря на претензии стоявшего в дверях ректора. Она сняла брюки, дала их ему в руки и двинулась дальше в одних колготках. Эту историю описал профессор Института культуры Григорий Тульчинский.

Кстати, не следует думать, будто лютовало в отношении веяний моды одно лишь начальство. Простой советский обыватель часто считал свое мнение эталоном для всех и активно стремился его навязать иной части общества. Вот, например, “шедевр” народного поэтического творчества, который влиятельная “Литературная газета” опубликовала в октябре 1969 года: “И чтобы мода не позорила нас, / Надо эту импортную моду ликвидировать как класс”. Так высказался о мини-юбках один из консервативно настроенных читателей.

А вот впечатление балерины Майи Плисецкой, которая в 1966 году осмелилась выйти на центральную улицу Москвы в каракулевой черной макси-шубке, прошитой кожаными аппликациями:

“Первая же взбаламученная видом моим москвичка окрестила себя православным знамением и гневно взвизгнула:

— О Господи, греховница-то…”

Относительно новшеств мужского гардероба советский обыватель был не менее строг. Например, летом 1973 года писатель Юрий Нагибин прошелся по сельской местности в шортах. “Ишь срамотища! — крикнула вахтерша дома отдыха — Старый мужик, а бесстыжий! Чего задницу заголил? ”

В 1970-х годах навязать свое мнение модникам обыватель уже не мог, однако еще в конце 1950-х — начале 1960-х инициативные комсомольцы зачастую срезали “неправильные” штаны с ног того, кто им вдруг не понравился. Сегодня, мол, носит “Адидас” (вариант — танцует джаз), а завтра родину продаст.

Поколение 1970-х (от Путина, родившегося в 1952 году, до Пескова, родившегося в 1967-м) сформировалось в борьбе за свои права на мини-юбки, женские брючные костюмы, модные сапоги, шорты и, естественно, джинсы — “Райфлы” и “Ливайсы”, покорившие в то время даже юного Дмитрия Медведева (1965 г. р.) — будущего Президента России. К концу эпохи запреты и прямые консервативные выпады “отцов” и “дедов” в адрес “детей” практически повсюду исчезли. Товары на прилавках, естественно, до наступления эпохи рыночной экономики не появились, однако моральную победу поколение 1970-х одержало.

Правда, моральная победа эта потребовала и невероятных моральных усилий. Юность, проведенная в борьбе за дефицитные вещи, не могла не сказаться на менталитете поколения. Вещь стала чрезвычайно значительной ценностью. Возможно, большей ценностью, чем все остальное, что есть в человеческой жизни. И уж всяко большей, чем, скажем, такая непрактичная вещь, как демократия. Общество товарного изобилия стало в конце концов непосредственным итогом работы поколения 1970-х. И никакой дефицит свобод не может поколебать глубокой удовлетворенности этого поколения достигнутой победой.

2. “Народ и партия едины, но ходят в разные магазины”

В предыдущей статье цикла речь шла о том, как был устроен быт советского человека, страдавшего от дефицита товаров. Теперь мы поговорим
о том, какие существовали инструменты решения этой проблемы.

“СовПисы”, “ЖеПисы” и “МуДоПисы”…

В дневниках Анатолия Черняева есть запись о том, как дагестанский поэт Расул Гамзатов, являвшийся “по совместительству” еще и членом президиума Верховного Совета, ездил во главе делегации в Канаду. Там он беспробудно пил и полный шок у хозяев вызвал тем, что на приеме в Монреале, придвинувшись вплотную к жене одного из лидеров местной компартии, сделал ей предложение в истинно поэтической форме: “Царица, королева, выходи за меня замуж, брось его… Я некрасивый, но богатый. Будет тебе хорошо”. После чего известный деятель советской многонациональной культуры упал на колени и пополз целовать ноги своей канадской избранницы.

“Моральный облик” Гамзатова мы обсуждать не будем. Интересно другое. Гражданин СССР, где вроде бы все должны быть равны, делает упор на своем богатстве. Неужто впрямь, как в известной притче “Скотный двор” Джорджа Оруэлла “все животные равны, но некоторые животные равнее других”? Ответ на вопрос о богатстве некоторых советских писателей содержится на другой странице цитированного выше дневника.

Как-то раз в приемной политбюро А. Черняев встретил заведующего отделом культуры ЦК КПСС товарища Шауро — начальника над писателями, артистами и прочей творческой интеллигенцией. У Шауро, по всей видимости, сильно наболело, и он стал жаловаться на одного из “подведомственных” писателей: “Знаете, Софронов выпустил первый том своего собрания сочинений и получил за него семьдесят пять тысяч рублей! Что делается! ”

Средний советский человек в то время зарабатывал пару тысяч в год. Соответственно, сумма, которую Софронов получил за первый том (были ведь еще второй, третий…), для простого врача или учителя равнялась трудовым доходам всей долгой жизни. Впрочем, не следует думать, будто каждый писатель тогда как сыр в масле катался. Доходность труда товарища Софронова объяснялась тем, что он был главным редактором массового журнала “Огонек”, то есть скорее номенклатурным пропагандистом, нежели рядовым творцом.

“Главных писателей” издавали немереными тиражами, причем вне всякой связи с реальным спросом на их книги, а просто по приказу сверху. Историк Н. Эйдельман видел, как это делается. Один раз за всю жизнь
(к юбилею) он решил попросить начальство издать его книгу. Высший чин из Союза писателей позвонил в издательство и приказал включить Эйдельмана в план. Никто не изучал спрос, не оценивал рентабельность. Книги печатали за счет бюджета и из этого же источника платили гонорары.

Случай с Софроновым, по-видимому, из ряда вон выходящий. Недаром так возмущался товарищ Шауро. Средний доход высокопоставленного руководителя страны не столь сильно отличался от дохода рядового гражданина, как гонорар высокопоставленного писателя. Скажем, генерал Чурбанов дал такую информацию о своем месячном заработке: “Должностной оклад заместителя министра внутренних дел — 550 рублей. Выплата за генеральское звание — 120—130 рублей. Плюс выслуга лет. На момент увольнения у меня выслуга составляла 29 с хвостиком, то есть я расписывался
в ведомости за 1100 рублей”. Это примерно в 4 раза больше средней зарплаты. Доходы Чурбанова превышали даже доходы заведующего сектором ЦК, которые, по оценке исследователя советской номенклатуры М. Восленского, составляли 827 рублей.

Впрочем, для Советского Союза, где все было дефицитом, вопрос разрыва в зарплате между богатыми и бедными оказывался далеко не самым актуальным. Гораздо более важным преимуществом номенклатуры был непосредственный доступ к разного рода потребительским благам. У писателей, например, как и у прочих “инженеров человеческих душ” (киношников, художников, артистов), имелись дома творчества, где за умеренные деньги можно было неплохо отдыхать. Простые человеческие души, не имевшие отношения к номенклатуре, сильно завидовали “совписам”, “жеписам” и “мудописам” (советским писателям, женам писателей и мужьям дочерей писателей), которым не надо было снимать втридорога угол в частном секторе, чтобы отдохнуть на море. Естественно, закрытые для широких народных масс дома отдыха имелись не только у “творцов”, но также у партийно-государственной элиты, хозяйственных руководителей высшего звена, генералов Советской армии и т. д.

Но главной формой доступа к благам были, впрочем, не ведомственные дома отдыха, а распределители продуктов, где по специальным талонам можно было получить все самое вкусное, качественное и дефицитное. Причем по явно заниженным ценам. В Москве было четыре таких распределителя, стыдливо называвшихся столовыми лечебного питания. Мол, это не кормушки для начальства, а помощь сирым, убогим и больным. Однако в отличие от знаменитого Старсобеса из “Двенадцати стульев”, где помимо старух кормились еще молодые родственники завхоза, в номенклатурные распределители обычных страдальцев, нуждающихся в лечебном питании, даже на порог не пускали.

Одна такая столовая, по рассказу хорошо знавшего этот вопрос журналиста Андрея Колесникова, находилась в знаменитом Доме на набережной: там еще со сталинских времен жили многие высокопоставленные работники. Другая — в Большом Комсомольском переулке, где кормились в свое время старые большевики. Третья и самая главная — на улице Грановского, то есть прямо возле того места, где концентрировалась элита в брежневские годы. Четвертая — в Рыбном переулке: ее открыли последней — в то время, когда номенклатура сильно разрослась и в трех старых точках возникли очереди. Словом, как шутили в советское время, “народ и партия едины, но ходят в разные магазины”.

Впрочем, некоторой части народа время от времени тоже доставались разноцветные талоны на “лечебное питание”. Власть подкармливала тех, кто ей нравился. Например, известных артистов. Вот как описывает, например, свое приобщение к кормушке Сергей Юрский:

“На талоне был указан адрес (каждый раз новый) и час, когда нужно явиться по этому адресу. Возле неприметной двери в странной задумчивости перетаптывалась группа людей с пустыми сумками разных размеров. Я присоединился к группе. Разговоры были на уровне шпионских паролей:

— У вас на десять? У меня на девять тридцать.

— По синим с полоской идут греча и шпроты, а без полоски — сайра
и макаронные изделия”.

Особо титулованные артисты наряду с писателями типа Софронова получали постоянный доступ к номенклатурным благам. Народная артистка СССР Галина Вишневская отмечала, что как только она в 1966 году получила свое звание, ей позвонили из Кремлевской больницы, ласково осведомились о здоровье и сделали предложение: “Дорогая Галина Павловна, мы ждем вас в любое время, умоляю — придите. Мы сделаем все исследования. Может, вы хотите полежать у нас несколько дней, отдохнуть, голубушка? Мы комнатку хорошую приготовим в нашей больнице за городом, погуляете в лесу… Детки ваши тоже теперь будут у нас лечиться…” А на случай, когда больница помочь уже была не способна, для номенклатурных персон и знаменитостей еще при жизни резервировались места на Новодевичьем кладбище.

Вернемся, впрочем, к благам, раздаваемым при жизни. Номенклатурные распределители существовали не только в столице, но и в провинции, хотя качество снабжения провинциальной номенклатуры было, по всей видимости, ниже. Например, в Костроме, согласно дневникам Игоря Дедкова, буфет облисполкома предоставлял “усиленный дополнительный паек” — УДК, который местные острословы расшифровывали как “умрешь днем позже”.

Во время работы качественное питание по низким ценам обеспечивалось в столовых номеклатурных учреждений: начиная с ЦК КПСС, где можно было по низким ценам отведать язык, красную рыбу, маслины, крабов, гусиную печень, паштеты, чешское пиво, и заканчивая Институтом мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), где я во время преддипломной практики зимой 1982—1983 годов поражался тем, как кормили ученых, консультирующих временами высшее руководство страны.

А сотрудник ИМЭМО Георгий Мирский, в свою очередь, описывает такую историю. Он был в Петропавловске-Камчатском, где делегацию московских ученых встречали на высшем уровне. Сводили, в частности, в ресторан и накормили прекрасными крабами, абсолютно недоступными для простого человека того времени. На следующий день москвичи решили вновь зайти в тот же самый ресторан и насладиться крабами. Увы, вкус их был уже совсем не тот. Недоумение развеялось очень быстро. Намедни они обедали
в обкомовском зале, а придя “с улицы”, попали, естественно, в обычный зал, где угощались граждане, имеющие деньги, но не принадлежащие к высшей номенклатуре.

Еще одной формой обеспечения советской элиты были закрытые мероприятия. Человек, который оказывался делегатом какого-нибудь съезда (партийного, комсомольского, профсоюзного и т. д.), получал доступ к благам, о которых раньше даже не мечтал. Вот как описывает свои впечатления актриса Елена Проклова, ставшая в 1975 году делегатом съезда комсомола. “Я была совершенно ошарашена объемом льгот, свалившихся на меня < …>. Талоны на дефицитные сапоги, колготки, сумочки кожаные — совершенно невиданные и недоступные для простых смертных < …>. В перерывах я приходила в буфет и ела икру ложками — за цену, меньшую чем брали с меня
в театре за квашеную капусту”. А ко всему этому делегатам полагались еще
и суточные, которые были равны месячному окладу. В итоге Проклова
с другими комсомольскими избранниками имела возможность гулять по ресторанам все то время, пока длился съезд.

Свободный доступ к товарам выбивал из номенклатурных граждан психологию советского человека, гоняющегося за дефицитом. Номенклатурщики могли выбирать. И. Дедков, например, описывает такую историю. Однажды в костромской универмаг поступили три хорошие шубы, и заведующая отделом купила одну из них сама. Вскоре явилась жена первого секретаря обкома и распорядилась, чтобы одну шубу продали ей, а две другие отправили в районы. При таком раскладе во всей Костроме подобная шуба была бы лишь у нее. Но заведующая заупрямилась, и тогда высокопоставленная жена отказалась от покупки.

История умалчивает, какой оказалась последующая судьба строптивой дамы из универмага, но нам интересно другое. Жена секретаря обкома наверняка могла приобрести себе дефицит в другом месте, иначе бы не отказалась от покупки.

Реальные преимущества номенклатуры состояли не в большой зарплате,
а в доступе к дефицитным товарам. И точно так же жилищные преимущества сводились не к большим квартирам, а к “служебным” дачам. Фактически именно они были для многих постоянным местом проживания. В пользовании маршала Ахромеева, например, имелась дача площадью свыше 1000 кв. м,
а у маршала Соколова она составляла 1432 метра.

В таких условиях можно было жить неплохо. Но одна вещь серьезно угнетала советских людей, имеющих разнообразные привилегии. Эти блага не передавались по наследству. Стремление элиты капитализировать номенклатурное положение сыграло большую роль в том, что советская система со временем трансформировалась в рыночную.