Глава двадцать шестая. Уже несколько дней Золя путешествует по босской округе

Уже несколько дней Золя путешествует по босской округе. Он был бы похож на туриста, если бы маршрут его поездок не повторялся и не пролегал бы по таким унылым и ничем не примечательным местам. Впрочем, исходным пунктом его путешествия был Шартр. 4 мая 1886 года Золя осмотрел Шартрский собор и не пришел в восторг. Он показался ему «пустым и немного заброшенным», особенно внутри. Огромный, холодный, мрачный, куда дневной свет еле пробивается через цветные витражи. В Шартре Золя побеседовал с депутатом округа — господином Ноелем Парфэ и наметил дальнейший путь следования. Его интересует босская долина. Именно здесь собирается он развернуть действие своего нового романа.

Удобно устроившись в ландо, специально нанятом для поездок по Бос, Золя вглядывается в бескрайние дали зеленеющих полей. Май здесь чудесен, говорят, что такой же июнь, а в июле зелень сменяется золотом зреющих хлебов, остальные месяцы — летние и зимние — глаз не радуют уж очень однообразен пейзаж. И все же в однообразии есть своя прелесть. С чем это сравнить? Пожалуй, с морем! Дует ветер, и все приходит в движение. Как волны, ритмично опускаются и поднимаются набирающие силы посевы. И все это переливается красками — голубоватыми, алеющими. Колокольни, виднеющиеся на горизонте, напоминают мачты кораблей, а разбросанные там и сям деревни похожи на небольшие сероватые острова. И уж если продолжать сравнение, то очертания далекого леса — это берег целого континента. Да, это море.

Золя жмурится от пронзительных лучей утреннего солнца и вдыхает аромат полей. Его взору сейчас открылось сразу несколько деревень и разбросанные далеко друг от друга отдельные фермы — утром они кажутся голубоватыми. От них потянулись дороги — белые, без единого деревца, резко выделяющиеся среди окружающей зелени. На горизонте — телеграфные столбы, маленькие купы деревьев, рощица.

Золя курсирует между Шатоденом и Клуа — двумя опорными пунктами своих поездок. В Шатоден он приехал 6 мая, остановился в гостинице «Добрый земледелец» и сразу же отправил письмо Сеару: «Мой дорогой Сеар, после суток, довольно бесполезно проведенных в Шартре, я нахожусь здесь со вчерашнего дня и держусь за кусок земли, который меня сильно заботит. Это маленькая долина в четыре лье отсюда, в кантоне Клуа, между Перш и Бос».

Золя не теряет времени даром. В тот же день он присутствует на распродаже скота, разузнает об именитых людях Шатодена, которые могут быть ему полезны. На другой день рано утром он едет в Клуа.

Недалеко от Клуа начинается граница босской долины. После недолгих поисков Золя облюбовывает деревню Ромилли, которая должна стать главным местом событий романа.

Клуа и Шатоден могут войти в роман под собственными именами, а вот деревню необходимо переименовать. Живут там пять сотен человек, знающих друг о друге все. Золя же намерен заселить деревушку вымышленными героями и рассказать о событиях, о которых в Ромилли никто и не слышал. Но место годится!

Золя хозяйским глазом оглядывает Ромилли и окрестности. Новое название придумано с ходу — Ронь (в переводе на русский язык «чесотка», «парша»). Таких колоритных названий здесь много. Затем Золя приходит мысль перепланировать деревню, по иному ее расположить. Ромилли находится на склоне левого берега речушки Эгре. Золя поворачивает ее лицом к югу и перемещает на правый берег. На левом берегу он все же оставляет несколько домов. Он сдвигает дорогу, ведущую в Клуа, переделывает церквушку со шпилем XV столетия, покрывает ее продырявленной и небрежно починенной кровлей, сокращает население деревни с пятисот до трехсот человек. Возвращаясь в Шатоден или Клуа Золя использует каждую минуту, чтобы пополнить свои наблюдения. В первый четверг каждого месяца в Шатодене устраивается ярмарка, и Золя спешит туда, чтобы посмотреть на многоликую пеструю толпу, занести в блокнот заметки о типах крестьян, их одежде, их нравах. Нельзя сказать чтобы Золя вовсе не знал деревни. Бродя по окрестностям Экса в дни юности, он знакомился с крестьянами, всякие занятные истории из деревенского быта рассказывал ему когда-то дед, десятилетнее пребывание в Медане также оказалось полезным. Живя в окружении крестьян, Золя проявлял интерес к мелким происшествиям, случавшимся в округе, а в январе 1881 года дал согласие на избрание себя в члены муниципального совета. Однако всего этого недостаточно чтобы уверенно отдаться избранной теме. А тема эта зрела давно. По свидетельству Эдмона Гонкура, Золя еще в январе 1884 года собирался приступить к работе над романом «Крестьяне»[8]. Но этот замысел заслонила другая тема — забастовка на угольных рудниках. После опубликования «Жерминаля» Золя еще год работал над романом «Творчество», и только в феврале 1886 года он мог сообщить Сеару: «Сейчас я захвачен своим романом о крестьянах. Он меня терзает, спешу заняться поисками материала и составлением плана. Намереваюсь полностью посвятить себя этому».

Золя принялся за роман не без некоторого душевного трепета. Уж очень необъятной и трудной представлялась ему выбранная тема. Личных наблюдений было далеко не достаточно, и он изучает книги и статьи, посвященные сельскому хозяйству и сельской жизни: «Малый сельский справочник» Арно Беркена, «Деревенские посиделки» и «Жизнь полей» Жуаньо, «Сельское хозяйство во Франции» Бодриллара, «Сельское хозяйство и народонаселение», «Сельская экономика Франции» Леонса де Лавернье. Он делает вырезки из газет. Некий землевладелец, член землевладельческого общества и редактор сельскохозяйственного отдела газеты «Новеллист де Руан», Эли Кассе, предложил Золя свою добровольную помощь в собирании нужных материалов. Золя охотно согласился и вступил с ним в переписку.

Еще работая над «Жерминалем», Золя изучал труды социалиста Жюля Геда. Теперь он решил лично с ним познакомиться и попросил Поля Алексиса организовать такую встречу. По словам Алексиса, Гед «очень любезно согласился». Встреча состоялась, и Золя занес в свои блокнот интересную запись. Гед говорил о революции 1789 года, которая «была роковой», о 93-м годе — «не слишком опасном». Великая французская революция, по его словам, сделала очень мало по сравнению с тем, что должна сделать грядущая революция. «Необходимо, чтобы власть перешла в руки другого класса — рабочих, для того чтобы навсегда исчезли капиталистическая каторга и буржуазное правительство». Говорили о деревне, о крестьянах. На Золя эта беседа произвела большое впечатление — «он совсем не анархист, наоборот, организатор».

Пришло время, когда можно было сесть за составление плана.

«(Зима, конец октября, 60, суббота) Жан засевает поле. Другие. Широкое описание местности: зима, чернозем, луга, обнаженные деревья. Франсуаза и корова. Случай с коровой. Жан спасает Франсуазу. Они идут на ферму. Время завтрака. Болтают о Фуане». И так далее, сцена за сценой, деталь за деталью.

«Я все еще сижу за планом моего будущего романа «Земля» и начну писать его не ранее чем недели через две», — писал Золя своему голландскому переводчику Ван Сантен Кольфу в июне 1886 года.

«План» и «Набросок» к роману занимают, как всегда, много времени. Золя стремится очень точно формулировать свои мысли. Такое уж у него правило — чем яснее представляешь себе замысел, тем легче пишется роман.

«Я хочу создать жизненную поэму о земле, но человечно. Без всякой символики, сначала дать любовь крестьянина к земле, любовь непосредственную, желание обладать ею, захватить как можно больше, потому что в его глазах она — единственное богатство. Потом более возвышенно любовь к земле-кормилице, к земле, которая порождает нас, дает нам жизнь и в которую мы возвращаемся. Прежде всего — крестьянин-хищник, человек со своими мелкими страстями на громадной земле…» (начальные слова «Наброска»).

Но это только часть замысла. По существу, «Земля» должна стать художественным исследованием современной писателю деревенской жизни. Облик тогдашнего французского крестьянина сложился исторически под влиянием различных социальных явлений. К тому же крестьянская масса неоднородна. Богатый крестьянин отличается от бедного; по-разному проявляется у крестьян инстинкт собственника; казалось бы, человек земли далек от политики, но на самом деле его роль в политической жизни страны значительна и будет все возрастать.

«Этот роман страшит меня самого, ибо, при всей своей простоте, он будет более других насыщен материалом. Я хочу в нем вывести наших крестьян, отразить их историю, нравы и ту роль, которую они играют в обществе; хочу заняться вопросом социальной природы собственности; хочу показать, куда мы идем в условиях нынешнего серьезного кризиса сельского хозяйства. За какое исследование я теперь ни берусь, я неизменно наталкиваюсь на социализм. Мне хочется, чтобы «Земля» сделала для крестьян то же, что «Жерминаль» для рабочих. К тому же я намерен остаться художником, писателем, сложить волнующую поэму о земле, поэму, в которой будут времена года, полевые работы, люди, животные — словом, деревня во всей полноте… Скажете, что я возымел дерзость изобразить в моей книге всю жизнь крестьян, их труд, любовь, политику и религиозные воззрения, их прошлое, настоящее, будущее, — и будете правы».

Это письмо Ван Сантен Кольфу (июнь 1886 года) примечательно во всех отношениях. Золя говорит о дерзости своего замысла, не скрывает трудностей, но в его словах слышится также гордость человека, не привыкшего отступать. После «Жерминаля» Золя все чаще будет обращаться к социалистическим идеям, и если он в чем-то не согласен с учением социалистических теоретиков, то его уважение к ним все больше будет расти, а сами идеи покажутся ему настолько грандиозными, что он склонен будет поверить в их будущую победу. И в «Жерминале», и в «Земле», и в «Деньгах», и в «Разгроме», и в циклах романов «Три города» и «Четвероевангелие» так или иначе присутствуют социалистические идеи, в которые Золя все пристальнее вглядывается. Он черпал их не из книг, а нашел в самой жизни, работая над «Ругон-Маккарами». И это кажется ему особенно важным. Значит, эти идеи не плод ума праздных философов. Они неизбежно рождаются в условиях несправедливо устроенного общества, противостоят ему, вселяют надежду в сердца угнетенных, они жизненны, они необходимы. Золя немного пугает количество оттенков этих идей, великое множество мнений о том, как лучше приложить теоретические выводы к жизни. Особенно неприятно ему, что и здесь нельзя обойтись без политики, которую он глубоко презирает. Но он был дружен с Валлесом, познакомился с Жюлем Гедом, он слышал о Марксе, о Международном Товариществе Рабочих. Это идейные люди, не похожие на Гамбетту или Флоке. Но что сталось бы с ними, приди они к власти? Может быть, и они забыли бы свои прошлые мечты, свои революционные фразы? Такое уже было с левыми республиканцами. Но это только «может быть», а сейчас Золя уважает их, уважает сами идеи и пишет о себе как о «старом республиканце, который в будущем непременно станет социалистом».

Работа над романом идет между тем своим чередом. В июне Золя составлял только «план», а в конце июля уже определил для себя срок окончания книги: «Моя работа над романом «Земля» в полном разгаре, но это настоящая каторга, не рассчитываю закончить книгу раньше марта и сомневаюсь, стану ли печатать ее фельетонами» (Золя — Ван Сантен Кольфу, 29/II 1886 г.).

К марту 1887 года было закончено всего две трети романа. Золя не укладывался в им же определенные сроки. Только в августе написана последняя фраза и поставлена последняя точка: «Вчера утром я закончил «Землю» (Золя — Сеару, 19/VIII 1887 г.).

Золя все же пришлось печатать роман фельетонами. Газета «Жиль Блаз» загодя оповестила своих читателей, что на ее страницах начиная с 28 мая 1887 года «начнет печататься большой роман Эмиля Золя «Земля». В сообщении давалась краткая характеристика нового произведения, которую составил сам автор: «Земля» — это этюд о французском крестьянине, о его любви к земле, о его вечной борьбе за обладание ею, о его обременительном труде, о его маленьких радостях и больших страданиях… В итоге автор пытается сделать для крестьян то, что он сделал для народа предместий и для рабочих большого индустриального центра в «Западне» и в «Жерминале»…»

Но как бы хорошо ни была составлена рекламная заметка, печатание романа небольшими отрывками не пошло ему на пользу, помешало его целостному восприятию. Разрушалась эпическая основа романа, оставался в тени своеобразный философский лиризм произведения, и, наоборот, становились более назойливыми натуралистические детали, подчас очень грубые и откровенные. Еще не была напечатана и половина романа, как критика пришла в движение, и страницы газет заполнились скороспелыми статьями о «Земле». Роман ругали почти единодушно, так же как в свое время «Западню» и «Нана», и даже больше. И хотя Золя привык к этому, чувство досады его не оставляло. Самым обидным было, пожалуй, то, что подвергалась сомнению поведанная им правда о крестьянине. В письме к Октаву Мирбо он так и сказал: «Всякий швыряет мне в лицо «своего крестьянина». С какой же стати один лишь мой оказывается фальшивым? Поверьте, я так же ходил к первоисточникам, как и все вы».

Золя закончил роман 18 августа, и в тот же день ему был преподнесен неприятный сюрприз. Пять молодых писателей, которых читатели хотя и не очень-то хорошо знали, но считали приверженцами натуралистической школы, выступили с коллективным посланием в газете «Фигаро»: «Земля» Эмиля Золя». Это походило на манифест, призывавший к свержению автора «Ругон-Маккаров». Они выступали от имени молодежи, от имени будущего французской литературы:

«Метр опустился до самых глубин гнусностей. Ну что же! Это кладет конец его проделкам. Мы со всей энергией отказываемся от этой лживой литературы достоверности, от этого стремления совместить разум и сомнительный успех. Мы отказываемся от этих молодцов, рожденных золяистской риторикой, от этих огромных силуэтов, нечеловеческих и несуразных, лишенных сложности душевных переживаний, которых просто выкинули на проплывавшие нивы из окна промчавшегося экспресса. Не без сожаления, но решительно мы отворачиваемся от «Земли» — этого ублюдка, последнего произведения, порожденного великим умом, некогда создавшим «Западню». Мы взволнованы, отказываясь от человека, который относился к нам очень дружески.

Наш протест является гласом безукоризненной честности, утешением совести молодых людей, озабоченных тем, чтобы защитить свое творчество — хорошее или плохое — от возможного уподобления извращениям метра.

Необходимо, чтобы все силы нашей трудолюбивой молодежи, все прямодушие нашей артистической совести, выдержку и достоинство мы противопоставили бы литературе, лишенной благородства; мы протестуем от имени здорового и возмужалого честолюбия, во имя нашей веры, нашей глубокой любви и высшего уважения к искусству».

Подписали: Жозеф Рони-старший, Поль Боннетэн, Люсьен Декав, Поль Маргерит, Гюстав Гиш.