Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Советуем прочитать. Маршак С. Воспитание словом: Статьи






Маршак С. Воспитание словом: Статьи. Заметки. Воспо­минания. — М.: Сов. писатель, 1961.

Я думал, чувствовал, я жил: Воспоминания о Маршаке. — М.: Сов. писатель, 1988.

Сарнов Б.М. Самуил Маршак: Очерк поэзии. — М.: Худ. лит., 1968.

Сивоконь С. И словом, и делом. (Самуил Маршак)// Сивоконь Сергекй. Уроки детских классиков. — М.: Дет. лит., 1990. - С.98-135.

Чуковский К. Высокое искусство: О принципах художе­ственного перевода. — М.: Искусство, 1964. — С.202—221.

Глава 4. АРКАДИЙ ГАЙДАР (1904-1941)

Детство. Юность. Псевдоним А.П.Голикова — Аркадий Гайдар —истолковывается по-разному. Писатель Р.Фраерман, близкий друг А.П. Голикова, утверждает следующее: «На мон­гольском языке... Гайдар — это человек на коне, то есть всад­ник или верховой, которого обычно высылают впереди войска на дозор»[cxiv]. Такая трактовка псевдонима близка личности А.Голикова — легендарно смелый, даже отчаянный, реши­тельный и непоседливый, остро испытывающий потребность разведки, сражения не только и не столько, конечно, в пря­мом «военном» смысле, сколько в символическом — широ­ком: постоянно в поиске истины, выявления сущности, смыс­ла явлений, фактов; находящийся в пути, в движении к исти­не, к идеалу, к открытию. В движении к мечте. И практически почти постоянно — в дороге.

Однако выясняется, что в монгольском языке слова «гайдар» в том значении, как его раскрыл Фраерман, нет. Журна­лист Б.Закс утверждает, что и сам Гайдар не всегда придер­живался одной и той же версии своего псевдонима. Б.Закс вспоминает и такое объяснение. Когда А. П.Голиков коман­довал полком в степях Хакассии, у Минусинска, местные жители называли его «гайдар Голиков». Это означает — «на­чальник Голиков»[cxv]. В хакасском языке есть слово «хайдар», переводимое: «куда, в какую сторону». На этом основании Б.Камов делает заключение: «Когда хакасы видели началь­ника боевого района по борьбе с бандитизмом Голикова во главе войск, они спрашивали друг друга: Хайдар Голиков? Хайдар? — Куда едет Голиков? В какую сторону?»[cxvi].

Сын А. П.Гайдара — Тимур Гайдар в книге «Голиков Ар­кадий из Арзамаса (Документы, воспоминания, размышле­ния)» тщательно исследует мотивацию действий своего отца на протяжении всей жизни. В его трактовке псевдоним полу­чает еще одну, совершенно иную интерпретацию и обосно­вание. 1925 год. А.П.Голиков приехал в Пермь. Пришел в газету «Звезда», где была вакантной должность заместителя ответственного редактора. Журналистка Александра Плеско вспоминает: «Вошел к нам в комнату большой, широкопле­чий человек в серой солдатской шинели, в серой кепке, вы­соких сапогах, с трубкой в зубах. И таким ясным было его широкое, чуть скуластое лицо с добрыми, с лукавинкой гла­зами, с детскими, чуть припухлыми губами, что сразу он стал своим, как бы давно знакомым товарищем и другом...» Через несколько дней в праздничном (к годовщине Октябрьской революции) номере газеты появился первый материал ее но­вого сотрудника, рассказ «Угловой дом», подписанный «Гайдар». Эта подпись пока и рассматривается как первое ис­пользование псевдонима.

Но когда же Аркадий Голиков нашел, придумал этот свой литературный псевдоним? Тимур Гайдар размышляет так.

Версия «Гайдар — всадник, скачущий впереди» романтична и для многих неразрывно слилась с образом Аркадия Гайда­ра. Имен похожих на Востоке немало. В Индии, например, есть даже город и штат Хайдарабад. Но почему и зачем взду­малось А.П.Голикову «брать иноплеменное, хотя и звучное имя»? Видимо, в этом проявилось одно из примечательных свойств характера — Аркадий с детства был выдумщик. При­думывал нередко шифры для обозначения определенных дей­ствий, предметов. Например: «Любезад тонай» — «Написать стихи». Игриво переиначивал имена друзей, знакомых «на французский лад» (французский Аркадий знал с детства). Вот отрывок из письма другу — литератору Ивану Игнатьевичу Халтурину: «Жан, же сюи он ом тре мальоре. Парсе ку тю э юн кашон э тю не ве па екрир рьен а пропо оп подлую ви...»[cxvii].

Далее Тимур Гайдар напоминает, что «во французском языке приставка «д» или «де» указывает на принадлежность или происхождение. Например: д'Артаньян — из Артаньяна. Дальнейшее просто.

«Г» — первая буква фамилии Голиков.

«АЙ» — первая и последняя буквы имени Аркадий.

«Д» — по-французски «из».

«АР» — первые две буквы названия родного города.

Г-АЙ-Д-АР: Голиков Аркадий из Арзамаса.

Так и возник псевдоним, в котором слились и зазывное детское «айда!», и вольное слово «гайдамак», да еще перека­тывается под барабанной палочкой любимое Аркадием «р-р-р-р»[cxviii]. А в 1925 году, когда его охотно, дружески встретили в газете, когда появилась ситуативная потребность игры вооб­ражения, тогда и вспомнилось с детства живущее в памяти не очень легко разгадываемое слово. Скажем, пожалуй, так: как бы ни трактовался псевдоним писателя, он давно и все­ми принят как отвечающий облику писателя и как удиви­тельно к месту пришедшийся символ его жизни и творчества.

Жизнь А.Гайдара героична, легендарна. Пока в истории литературы XX века нет аналогов. В тринадцать лет арзамас­ский гимназист Голиков настойчиво добивается, чтобы ему позволили быть участником подпольной деятельности мест­ной организации большевиков: ночное патрулирование, рас­пространение листовок... В тринадцать лет — первое боевое крещение: был ранен ножом в грудь. Это — 1917 год. В авгус­те 1918 подростка Аркадия Голикова по его неоднократным упорным просьбам принимают в Коммунистическую партию «с правом совещательного голоса по молодости и впредь до законченности партийного стажа». В партию коммунистов Аркадий вступал осознанно. Закономерно, что уже в декабре этого года Арзамасский уездный комитет РКП(б) утверждает его в партии на полных правах.

Еще летом 1917 года он вытащил из бархатного семейного альбома свою самую первую фотографию в трехлетнем воз­расте и на обороте ученическим пером фиолетовыми черни­лами подписал: «Титан первой Русской революции. Из серии «Будущие Революционеры». Сами по себе эти факты еще ждут, видимо, осмысления, психологического анализа: чем объяс­нить раннее взросление, раннюю социализацию личности подростка при сохранении в нем всего мальчишеского? Б.Ка-мов и Тимур Гайдар уже провели в этом плане исследования. Но проблема не исчерпана. Интересно, что подростком, от­вечая на вопрос анкеты: «Твое любимое занятие?», Аркадий Голиков отвечал кратко: «Книга». В списке любимых писате­лей первым поставил Гоголя, а за ним Пушкина, Лермонто­ва, Толстого, Гончарова, Достоевского, Короленко, Шекс­пира, Марка Твена... В школьном дневнике — записи о чте­нии Чарльза Дарвина, «Истории цивилизации в Англии» Бокля. Преподаватель математики реального училища М.Н. Онищенко вспоминает: «...Пришел с просьбой порекомен­довать ему книгу по истории математики древнего и совре­менного периода, что я и выполнил тут же, передав ему эле­ментарную историю математики». А когда в сентябре 1917 года его класс выбирал классный комитет, Аркадий получил наибольшее число голосов. И не без гордости сообщал отцу в письме: «Нас теперь не оставляют «без обеда», а всякие класс­ные инциденты разрешает комитет». И сетует: «У нас в учи­лище все учителя — кадеты, ну и столкнулся с ними!» При­знается: «Я бы с удовольствием уехал отсюда». А вот еще письмо: «Милый, дорогой папочка! Пиши мне, пожалуйста, ответы на вопросы: 1.Что думают солдаты о войне? Правда ли говорят они так, что будут наступать лишь в том случае, если сначала выставят на передний фронт тыловую буржуа­зию и когда им объяснят, за что они воюют? 2. Не подорвана ли у вас дисциплина? 3.Какое у вас, у солдат, отношение к

большевикам, к Ленину? Меня ужасно интересуют эти во­просы... 4.Что солдаты? Не хотят ли они сепаратного мира? 5.Среди состава ваших офицеров какая партия преобладает? И как они вообще смотрят на текущие события? Неужели «война до победного конца», как кричат буржуи, или «мир без аннексий и контрибуций»? Пиши мне на все ответы, как взрослому, а не как малютке».

Приведенного, полагаю, достаточно, чтобы отметить: в свои тринадцать-четырнадцать лет А.Голиков действовал не как озорной мечтатель, готовый сбежать из дома в дальние края в поисках романтики, но как человек, продуманно, целенаправ­ленно выстраивавший свой жизненный путь. Он не был узко ортодоксальным юнцом. Не был зашоренным революцион­ной романтикой самолюбиво смелым подростком. Навстречу революции, будущим сражениям широкоплечий голубоглазый Аркадий Голиков стремился, имея внутреннюю личную про­грамму.

Здесь, думаю, важно акцентировать в наше время еще и следующее. Жизнь, образ Аркадия Голикова убеждают, что в революцию, в ряды бойцов и командиров Красной Армии добровольно, по зову сердца вливались лучшие не только из так называемых низов, то есть из необразованной бедноты, но и сыновья интеллигентных родителей, дети интеллекту­альной среды.

Отец Аркадия Голикова — Петр Исидорович Голиков — сын отставного солдата, внук крепостного Данилы Голикова. Тот отслужил двадцать лет в рекрутах, участвовал в обороне Севастополя. После Крымской войны Данила Голиков соро­ка лет стал вольным человеком, получил свой надел земли. Его сын Исидор — дед Аркадия Голикова — служил в солда­тах уже не двадцать, а семь лет. Стал мастером по изготовле­нию прялок. А его сын Петр — отец героя нашего рассказа — первым из Голиковых овладел грамотой, закончил уездное училище, посещал занятия в Марьинской сельскохозяйствен­ной школе. В 1896 году он подал прошение о «внесении в списки имеющих держать приемные испытания» в Курскую учительскую семинарию. Блистательно выдержал конкурсные испытания по всем предметам, особо проявив незаурядную эрудицию в отечественной литературе. Через три года ему было вручено свидетельство: «Удостоен звания учителя и при поступлении на означенную должность имеет пользоваться всеми правами той должности присвоенными». В город Льгов, где и работал в школе, приехал вместе с красавицей женой Натальей Аркадьевной.

В 1909 году Голиковы переехали в Вариху, недалеко от Нижнего Новгорода, в 1910 — в Нижний Новгород, в 1912 — в Арзамас. Мать Аркадия закончила в 17 лет гимназию, вы­шла замуж без разрешения отца, отставного поручика. Он не простил своеволия дочери и тогда, когда она подарила ему внука, назвав своего первенца Аркадием в честь своего отца. Наталья Аркадьевна была артистична, владела приятным пев­ческим голосом, любила поэзию. Брак был счастливым. «Жили небогато, но, как говорится, в любви и дружбе. Много рабо­тали, много читали. Книг в доме всегда было в достатке. Подрастали дети. Поднимался яблоневый сад... Вечерами, уложив малышей, Наталья Аркадьевна помогала мужу изу­чать французский язык. Она владела им свободно»[cxix]. Отец Аркадия в феврале 1917 года на фронте вступил в партию. Письма Аркадия отцу на фронт первой мировой войны, позд­нее письма с фронтов гражданской войны пронизаны уваже­нием, чувством привязанности к родному дому, любви и до­верия к родителям, заботой о сестрах (было три сестры — Наташа, Катя, Оля). Очевидно, что родители с детьми были ласковы, внимательны, не подавляли инициативу.

Близко знавшие жизнь семьи Голиковых вспоминают: «Очень любил живность: ежиков, ящериц, однажды из леса сову на плече принес. Ловил в пруду тритонов. Все банки у Натальи Аркадьевны перетаскал. Ужей держал в сарае. Поил молоком. Иногда эта нечисть вылезала...» «Если мяч попадал на крышу, Аркадий туда — первым. Достанет, да еще с мячом по коньку крыши пройдет, рукой машет, улыбается. Иногда не слезет, а спрыгнет. Мы думали — ему нравится. Потом Наташа сказала мне по секрету, что ее брат высоты не любит и себя «самопере­воспитывает». Мать подарила ему тетрадку. Красивую, в крас­ном переплете. Аркадий свои стихи в нее записывал. Бывало, когда его нет дома, мы с Наташей достанем и читаем. Нам очень нравилось». Это выписки из бесед Тимура Аркадьевича Гайдара с А. И. Бабакиной. Она жила в одном доме с Голиковы­ми. Была сверстницей старшей сестры будущего писателя, иг­рала с ней и другими детьми. И в других воспоминаниях посто­янна мысль о склонности Аркадия к «самовозделыванию» свое­го характера. Во всех воспоминаниях прорисовывается образ остроумного, живого, любознательного, бесконечно деятель­ного, находчивого, смелого, способного рисковать ребенка. Все это позднее проявится и в его жизни, и в творчестве.

Жизнь свою А. Голиков упорно определяет сам. Прибавив три года к своему возрасту, он уходит добровольцем в Крас­ную Армию. Закончил Киевские военно-пехотные курсы, вое­вал на шести фронтах гражданской войны, в декабре 1919 был ранен в ногу, контужен в голову. За этим последовало, естест­венно, продолжительное лечение. Однако и после лечения он — в бою: Аркадий Голиков — самый молодой в Красной Ар­мии командир полка. «Три года Аркадий Голиков командо­вал, отдавал приказы, посылал красноармейцев в бой, может быть, на гибель, и вескость его приказам давал не только но­вый дисциплинарный устав, но прежде всего личный автори­тет командира. Каково заслужить, удержать такой авторитет, если подавляющее большинство подчиненных заметно стар­ше по возрасту, а многие годятся в отцы?» — слова из книги сына писателя, контр-адмирала Тимура Аркадьевича Гайдара. Он и по личному опыту знает, как непросто, как нелегко быть командиром, иметь авторитет даже немолодому офицеру. За­кономерно, что нервы молодого командира полка через три года были перенапряжены: «Дорогая сестренка! Никто еще в хандру впадать на собирается, хотя мне и приходится уезжать на месяц в физиобальнеотерапевтический институт в Томск. На днях был созван консилиум, и врачи определили: истоще­ние нервной системы в тяжелой форме на почве переутомле­ния и бывшей контузии, с функциональным расстройством и аритмией... Я-то сам знал об этом уже давно. Через три дня уезжаю». Это из письма комполка А. П.Голикова сестре Ната­ше....Его долго лечили в Красноярске, Томске, Москве. 23 августа 1923 года был отдан приказ о предоставлении шести­месячного отпуска с сохранением содержания. Но это было по сути начало прощания с Красной Армией, что понимали не только строгие военные врачи, но и их пациент... Ему пред­стояло начать новую жизнь человека мирной профессии. Воз­можно, однако, что уже в тот день в его вещевом мешке рядом с предметами солдатского обихода, который стал для него при­вычным и достаточным на всю жизнь, лежала и ученическая тетрадь. В правом верхнем углу на ее обложке была нарисова­на звездочка. Ее лучи освещали слова: «В дни поражений и побед» — заглавие первой автобиографической повести, кото­рую больной комполка начал писать в госпитале. Позднее звез­дочка в правом верхнем углу титульного листа станет постоян­ной приметой авторской принадлежности произведения и вы­разительным символом поэтики его творчества.

Т.А. Гайдар вспоминает об этом времени: работал он мно­го, увлеченно, «перечеркивал и часто ночами писал заново.

Это была его первая повесть «В дни поражении и побед». Создавая эту книгу, отец хотел показать, что выпало на долю его поколения, хотел передать молодым красноармейцам свой боевой опыт. Тогда он еще не знал, что литература станет главным делом его жизни, и, заполняя анкету, на вопрос:

«Не считаете ли Вы себя специалистом-работником просве­щения и культуры?» — совершенно искренне ответил: «Нет». А в графе «Основная профессия» написал: «Военная»[cxx].

Может быть, в этом определении своей профессии и стерж­ня личности А. Н. Голиков (тогда он еще жил с этим именем) был прав: став профессиональным писателем, он сохранил солдатскую непритязательность в быту и одновременно аб­солютную аккуратность, дисциплинированность, собранность, упорство в достижении поставленной задачи, ответственность не только за свои сугубо личные поступки, чувство товари­щества, привязанность к друзьям, открытость в мыслях и чув­ствах. И главное, став гражданским человеком, остался абсо­лютно и категорически верен высокому человеческому и граж­данскому смыслу присяги служить Отечеству: быть всегда готовым встать на его защиту, если этого потребует ситуа­ция. Чувство сыновнего долга перед Родиной — стержень личного идеала и норма жизни А.П.Голикова и писателя А.Гайдара.

Пусть светит. Профессиональную деятельность литератор Голиков начал корреспондентом периодических изданий. Это дало возможность утолить давнюю страсть к открытию ново­го, к движению, возможность быть не в прогулочной поезд­ке, а в деловой командировке. Он работал корреспондентом в «Правде Севера» (Архангельск), «Звезде» (Пермь), «Тихо­океанской звезде» (Хабаровск) и других периодических изда­ниях. Написанное А. Гайдаром значительно превосходит из­вестное четырехтомное собрание его сочинений. Только в уральских газетах за два года работы им было опубликовано более 150 фельетонов, очерков, рассказов, повестей, стихов. В этот первый период литературного творчества было заду­мано и частично исполнено — выражено в судьбах, характе­рах героев публикуемой публицистики, в ее социальном и эмоциональном пафосе — большинство тех художественных произведений, которые составили основу названного собра­ния сочинений. В 1970 году газета «Комсомольская правда» познакомила читателей с несколькими ранее не публиковавшимися ранними очерками под общим заглавием «О том, как хоронили Левку»[cxxi]. Здесь видны интонации, сюжетные особенности стиля более поздних и популярных произведе­ний: «Военная тайна», «Пусть светит», «Судьба барабанщика».

Следует, видимо, сделать еще один акцент. Творчество А. Гайдара — светлое. Оно оптимистично, страстно, проник­нуто верой в добро, в порядочность, в несокрушимость чело­веческого в человеке. Оно жизнелюбиво, как и его автор. Но спорна мысль, свойственная значительной части критичес­ких публикаций, что А. Гайдар — военный писатель. Не слу­чайно, мол, он сам на совещании о литературе для детей в январе 1941 года говорил: «Пусть потом когда-нибудь люди подумают, что вот, мол, жили такие люди, которые из хит­рости называли себя детскими писателями. На самом же деле они готовили краснозвездную крепкую гвардию». Названное совещание было посвящено прежде всего и главным образом трудовому воспитанию. Обсуждались актуальные не только тогда проблемы включения детей в общественно полезную деятельность. Обсуждались формы, методы организации вне­школьной работы патриотической направленности. В этой связи речь шла о внимании к героико-патриотической про­блематике чтения, проведения различных игр с детьми, на­пример по типу тимуровского движения.

Автору этих строк довелось не раз беседовать о совеща­нии 1941 года и, конечно, о выступлении А. Гайдара с писа­телем Н.В.Богдановым — одним из первых пионерских во­жатых, с Н.В.Колокольцевым, который тоже был одним из зачинателей пионерского движения (Коля Колокольчиков), а позднее, в 60—70-е годы, — профессор, автор одного из учебников по литературе для детей. Оба они (и не только они) придерживались мысли, что ошибочно говорить о до­минанте военной идеи творчества А.Гайдара. В 30-е годы литературе была свойственна тема мира, равенства народов. Одними она решалась декларативно, другими хотя и публи­цистично, но очень проникновенно, эмоционально пронзи­тельно. Каждый, естественно, писал на том жизненном мате­риале, под знаком той звезды, которая ему близка. Речь — о направленности художественного творчества. Интересна в этом плане статья Тимура Гайдара, опубликованная в журна­ле «Новый мир» (1986. — № 6). Автор говорит о необходи­мости преодолевать привычный, но неточный подход к твор­честву отца. Обоснованно подчеркивает его гражданскую

природу, совестливость, суровую высокую нравственность, смущающуюся перед явной наглостью, нахальством, обма­ном. Смущающуюся, но не отступающую перед бесстыдной ложью, способную предопределить сознательно альтруисти­ческое жизнеповедение. Всем известные Тимур из повести о нем и его команде, мальчишки-герои «Р.В.С.», «Дальних стран», «Судьбы барабанщика», «Горячего камня» — именно такие герои. Точнее — именно такие живые, порывистые, смелые и совестливые, а если нужно — самоотверженные мальчишки.

Критик Вера Смирнова близко знала Аркадия Гайдара, тщательно изучала его творчество. Когда вышел фильм «Ти­мур и его команда», она опубликовала в «Литературной газе­те» (1941, №3) статью «Сценарий и фильм» (журнал «Дет­ская литература» перепечатал ее в № 2 за 1989 год). Каждая новая книга Гайдара, читаем в названной статье, «всегда ка­кое-то свое, гайдаровское слово, сказанное удивительно во­время и потому приобретающее особо важный смысл и значе­ние, как лозунг в политической борьбе, как военная команда в бою. Таким словом, подлинно счастливой находкой писате­ля явилась сейчас придуманная писателем команда».

Верно, когда впервые была опубликована повесть «Тимур и его команда» (Пионер. — 1940. — № 7, 8), она была «сло­вом», «сказанным удивительно вовремя». Но разве только тогда? Жизнь убедила, что художественное произведение не было «лозунгом в политической борьбе». Не было и «воен­ной командой к бою». Прогностически мыслящий писатель, чуткий, внимательно исследующий жизнь во всем безмерном объеме ее проявлений, нашел выразительную и увлекатель­ную форму изображения извечно присущей тяги подростков к действенному участию в жизни взрослых. Точнее, во «взро­слой жизни» — так обычно сверстники Тимура определяют свою готовность не только играть в жизнь, но именно по-деловому участвовать в ней.

Правда, потребность быть взрослым, ощущение готовнос­ти к этому далеко не всегда, не во всем соответствуют реаль­ной возможности подростка. Как правило, названная потреб­ность проявляется именно в игре. Форма ее обусловлена и психологически, и социально. Исходя из этого реального факта, Гайдар сочинил, нарисовал игру, которая отражала социальную психологию общества того времени и возрастную психологию детей, ставших героями повести. Но разве по­мощь нуждающимся и слабым — сигнал лишь того времени? Да, в те годы, когда создавалась повесть, семьи, из которых мужчина ушел в армию, оставшиеся без кормильца, без главного — сильного человека (именно о таких беспокоились тимуровцы), были менее защищенными. Незащищенность таких семей стала еще болезненнее в годы Великой Отечест­венной войны и послевоенные годы. А сегодня? Разве осиро­тевшие матери, одинокие старики, или дети-сироты, или просто социально незащищенные люди уже не нуждаются в любви, помощи, соучастии хотя бы подростков? И только ли в нашей стране? Тимуровское движение — отклик чуткого сердца на боль общечеловеческого свойства.

Тимуровское движение стало одним из знаков и символов взаимопомощи, соучастливости, взаимодействия не только детей, но и жизненного диалога детей и взрослых в нашей и других странах. Такова сила большой правды, которую Гай­дар умел раньше других подметить и впечатляюще воплотить в художественном произведении. Гайдар как бы зажигал ог­нем поэзии мальчишескую игру! Придавал песенный, чаще близкий к музыке марша строй обычным жизненным фра­зам; поэтически-романтический смысл обыденному делу (на­полнить бочку водой, собрать поленницу дров...). Тимур, ко­нечно, сын своего времени, своей страны. Одновременно он близок вечно живому Тому Сойеру. Авторский диалог Гайда­ра со своими читателями жизнелюбив, лукав, местами даже весел, часто ласков. Он уверен в своей правде. Пройдя труд­нейшие испытания жизнью, не потерял жизнерадостной ис­кренности, простоты, прямодушия, что когда-то придавало особую силу приказам юного комполка.

Гайдар — редкостно целостная личность. Писатель и че­ловек неотделимы. Чудо его художественно-публицистичес­кого таланта в социальном предвидении, вытекающем из ана­литически объективной оценки конкретной исторической ситуации. Он видел то, что характерно и предопределено именно в этой ситуации и останется с нею в истории. И то, что делает эту временную ситуацию продуктивной для буду­щего. Что при движении вперед станет его опорой, силой движения. Произведения гуманистически устремлены в ис­тинно человеческое будущее. Они не «приказ» на «сегодняш­ний день», хотя порождены этим временем. Все, чем заняты, чем захвачены Тимур и его друзья, — это игра-жизнь. Но не игра в жизнь. Дети увлечены жизнью. В ней переплетено доброе, чистое, светлое и трудное, драматическое, даже тра­гическое: действие происходит сразу после войны с Финлян­дией, когда в «воздухе пахло» новой военной грозой. Быв­ший комдив, писатель Гайдар чувствует это. 14 июня 1940 года он записывает в дневнике: «Сегодня начал «Дункан», повесть. Война гремит на земле. Нет больше Норвегии, Гол­ландии, Дании, Люксембурга, Бельгии. Германцы наступают на Париж. Италия на днях вступила в войну». А 27 августа 1940 года в дневнике новая запись: «Сегодня закончил по­весть о Тимуре — больше половины работы сделал в Москве за последние две недели». Конечно, произведения писателя были органичны атмосфере времени своего рождения. Но повторяю, устремлены в день грядущий.

Однако, чтобы этот день был счастливым (тема счастья --одна из ведущих в творчестве Гайдара), надо, чтобы уже тог­да каждый был на своем месте. Вот один из заключительных абзацев повести «Тимур и его команда»: «Будь спокоен! -~ отряхиваясь от раздумья, сказала Тимуру Ольга. — Ты о лю­дях всегда думал, и они тебе отплатят тем же». Эта же мысль венчает «Военную тайну». Вспомним, проводив Альку и Сер­гея, «Натка вышла на площадь и, не дожидаясь трамвая, по­тихоньку пошла пешком. Вокруг нее звенела и сверкала Мос­ква. Совсем рядом с ней проносились через площадь глазас­тые автомобили, тяжелые грузовики, гремящие трамваи, пыльные автобусы, но они не задевали и как будто бы берег­ли Натку, потому что она шла и думала о самом важном.

А она думала о том, что вот и прошло детство и много дорог открыто.

Летчики летят высокими путями. Капитаны плывут сини­ми морями. Плотники заколачивают крепкие гвозди, а у Сер­гея на ремне сбоку повис наган...

И она знала, что все на своих местах и она на своем месте тоже. От этого сразу же ей стало спокойно и радостно... И мальчик, пробегавший мимо нее, рассмеялся и убежал». Ин­тонация радости, покоя венчает сказку о самой удивитель­ной «тайне» XX века. Она была главной силой Великой По­беды над фашистскими полчищами. Сохранение, укрепле­ние этой «тайны» — залог благополучного вхождения в грядущий XXI век.

«Пусть светит» — рассказ 1933 года. Был опубликован в журнале «Пионер» (№ 17, 18, 19). Это своеобразная поэма в прозе. Мысли, поступки юных героев овеяны счастьем доро­ги в прекрасное завтра. Вера и Борис заражают свободой выбора своего пути. Практический поиск дороги для выхода из окружения тоже символичен. А название рассказа симво­лично в целом для эстетической позиции писателя-реалиста, как символично и название повести «Дальние страны». Она вышла на год раньше рассказа. В дневнике Гайдара находим запись, обозначенную датой: «1931—7—22. Крым. Гурзуф. Аптек». Читаем: «Выехали из Москвы с Тимуром 16-го. При­были в Артек к ночи 18-го.

Шли пешком по берегу моря. Разговаривали. «У моря дру­гого берега нет»(Тимур).

Шли, шли и пришли наконец.

В — «Дальние страны».

Эта запись и повесть «Дальние страны», рассказы «Голу­бая чашка», «Чук и Гек» открывают богатство лиризма в душе автора, в его отношении к жизни вообще, к детям — в наи­большей степени, что не мешает гражданственному звуча­нию произведений. Любовь, сдержанная нежность Гайдара проявляются и в лаконичной, как в дневнике, конкретности языка; во внимании к речи детей (в дневнике: «Уморя другого берега нет» — Тимур); в точности, в естественности интона­ции; в синтаксическом построении фраз, передающих осо­бенности мировосприятия ребенка: «Зимою очень скучно. Разъезд маленький. Кругом лес. Заметет зимою, завалит сне­гом — и высунуться некуда. Одно только развлечение — с горы кататься. Но опять, не весь же день с горы кататься? Ну прокатился раз, ну прокатился другой, ну двадцать раз про­катился, а потом все-таки надоест, да и устанешь. Кабы они, санки, и на гору сами вкатывались. А то с горы катятся, а на гору — никак» — это начало повести «Дальние страны».

Действительно, беда, если санки в гору не катятся. Здесь нет иронии. Писатель и сам именно так расценивает труд­ность катания с горы. В нем жива память детства. Она сохра­няет не столько факты, сколько именно состояние души, чув­ствования, ощущения: было хорошо, уютно, тепло, радостно или было плохо; помнится, что все это было неприятно, как-то грустно; хотелось или не хотелось... Вот и здесь, в повес­ти: «Петька да Васька дружили. А Сережка вредный был. Драться любил». Так рассказчик вводит читателя в свои вос­поминания-чувствования. Все естественно, правдиво и про­сто. Далее в повести разворачиваются события необыкновен­ные — идет энергичное строительство, принципиально изме­няющее жизнь разъезда. Дети не наблюдатели, хотя и наблюдать за происходящими изменениями интересно. Они включаются в дела взрослых и случайно, и сознательно... Сюжет увлекает, потому что конфликты мальчишек натураль­ны. Еще бы: «Дальние страны, те, о которых так часто мечта­ли ребятишки, туже и туже смыкали кольцо, надвигались на безымянный разъезд № 216». В итоге он «с сегодняшнего дня Уже не разъезд, а станция «Крылья самолета», и Алешине, и новый завод, и эти люди... и Петька — все это части одного огромного и сильного целого, того, что зовется Советской страной».

Любить и беречь свою страну. Рассказ «Чук и Гек» (1939) — одно из самых лучших творений писателя. Прозрачно чис­тый, точный язык. Светлый юмор. Лирическая интонация. Занимательна загадочная напряженность неизвестности даже самых ближайших событий. Буквально солнечная детская ра­дость открытия братьями новых мест, новых людей. Сама по себе поездка в ту сказочную «далекую советскую Сибирь», куда возгласами «Счастливого пути!» провожали скорые поезда маль­чишки с разъезда № 216, а потом со станции «Крылья самоле­та»... А за всем за этим, за словами ~ ласковая и лукавая улыб­ка автора. Он все понимает и все знает наперед. Но он чувст­вует, переживает все так же зажигательно непосредственно, как и реальные герои семейного путешествия в тайгу, где за­просто можно наткнуться на волка или на медведя.

Началось все самым обыденным образом. Поссорились, как обычно, Чук и Гек. Гек выбросил в окно металлическую коробку Чука. А в ней вместе с другими нужными вещами — «серебряные бумажки от чая, конфетные обертки (если там был нарисован танк, самолет или красноармеец), галчиные перья для стрел, конский волос для китайского фокуса и еще всякие очень нужные вещи» — со всеми этими вещами вмес­те лежала непрочитанная телеграмма... Она извещала, что по­ездку в Сибирь надо отложить, потому что папа отбывает в экспедицию. Но... то ли «коробка попала в сугроб и теперь лежала глубоко под снегом, то ли она упала на тропку и ее утянул какой-нибудь прохожий, но, так или иначе, вместе со всем добром и нераспечатанной телеграммой коробка навеки пропала».

С первых страниц, с первой встречи нам интересны за­пасливый практичный Чук, спрятавший телеграмму в завет­ный свой сундучок — металлическую коробку, и Гек, у кото­рого «такой коробки не было. Да и вообще Гек был разиня, но зато он умел петь песни». Именно за это он явно особо мил писателю. В теплой, доброй усмешке автора, в картинах природы, во встречах наших героев с ямщиком, со сторожем станции, где жили геологи-разведчики (в их числе и папа мальчишек), ушедшие к ущелью Алкараш (об этом извещала телеграмма), — во всем чувствуется проникновенная любовь к большой родной стране, к уважительным, доброжелатель­ным и смелым людям. Во всем — вера в добрую силу челове­ческого любящего сердца. Поэтому и заключительные слова естественны как завет писателя всем, кто был до нас, нам и тем, кто будет после нас. Маленькая камерная история не­ожиданного приезда детей, их мамы в Сибирь в исполнении Гайдара сама по себе становится знаком закономерного обе­регаемого благополучия и счастья обыкновенной семьи, с обыкновенными озорными и чуткими мальчишками.

В эстетике писателя весьма существенна роль песни как символа воспроизводимого явления, факта. Вспомним, что даже лермонтовское стихотворение «Горные вершины спят во тьме ночной» (из Гете) трактуется как солдатская песня без какой-либо натяжки. Вот рассуждение о песне в драма­тической повести «Судьба барабанщика»:

«— Папа, — спросил как-то я. — Спой еще какую-нибудь солдат­скую песню.

— Хорошо, — сказал он. — Положи весла. Он зачерпнул пригорошню воды, выпил, вытер руки о колени и запел:

Горные вершины

Спят во тьме ночной.

Тихие долины

Полны свежей мглой.

Не пылит дорога,

Не дрожат листы...

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.

— Папа, — сказал я, когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой. — Это хорошая песня, но ведь это же не солдатская.

Он нахмурился.

— Как не солдатская? Но вот: это горы. Сумерки. Идет отряд. Он устал, идти трудно. За плечами выкладка шестьдесят фунтов... винтов­ка, патроны. А на перевале белые. «Погодите, — говорит командир, — еще немного, дойдем, собьем... тогда и отдохнем. Кто до утра, а кто и навеки...» Как не солдатская? Очень даже солдатская!»

Поэзия доблестного солдатского долга! Счастье мирного труда нуждается в том, чтобы его ценили и охраняли. Гайдар это знал. Гайдар этому посвятил и жизнь, и творчество. Эта тональность придает особую возвышенную гайдаровскую ок­раску даже самым мирным сюжетам. Такими, кроме рассказа «Чук и Гек», являются, например, сюжеты «Горячего камня», «Голубой чашки».

Уже было сказано о лиризме большей части сугубо реа­листических произведений А. Гайдара, в их числе и рассказа «Голубая чашка» (1936). Он уникален тем, что здесь, пожа­луй, впервые в литературе XX века, адресованной читателям Раннего детства, лирическая тональность применяется не толь­ко для анализа симпатий и антипатий между детьми, любви между детьми и родителями, но и собственно любви родителей. При этом автор великолепно использует незатейливые детали при характеристике и передаче нюансов различных оттенков сложнейшего чувства. Рассказ начинается по-гай-даровски: очень конкретно, просто, даже информационно, но, пожалуй, в этом и заключена одна из тайн стиля. Полу­чая четкую, детально жизненную информацию, мы, читате­ли, непроизвольно оказываемся во власти вопроса: «Ну и что из этого?» Вот начало рассказа:

«Мне тогда было тридцать два года. Марусе двадцать девять, а доче­ри нашей Светлане шесть о половиной. Только в конце лета я получил отпуск, и на последний теплый месяц мы сняли под Москвой дачу.

Мы со Светланой думали ловить рыбу, купаться, собирать в лесу грибы и орехи. А пришлось сразу подметать двор, подправлять ветхие заборы, протягивать веревки, заколачивать костыли и гвозди.

Нам все это очень скоро надоело, а Маруся одно за другим все новые и новые дела и себе и нам придумывает...»

Что бы это значило? Обычное дело — выехали на дачу, надо обустроиться. Чем-то они, Светлана и ее отец, были в то лето явно обижены на Марусю... Еще через строчку узна­ем, что на третий день, когда все было сделано и можно было бы идти всем втроем погулять, к Марусе приехал ее друг юности — полярный летчик. Маруся долго разговаривала с ним, сидя под вишнями... «Вот и предательство, — подумали отец и дочь, — забыты». Итак, подозрение. В итоге растет раздражение, и обиженные люди уходят от своего дома дале­ко-далеко, куда глаза глядят. Снова обычная житейская си­туация. Однако герои наши действительно идут далеко. Сле­дуя за ними, мы, как и они, открываем раньше не замечен­ное, красивое и значительное. Маленькие радости одна за другой согревают посуровевшие было души. Светлана и ее отец — души истинно родственные. Тридцатидвухлетнему мужчине, как и шестилетней дочери, интересно, почему под­бежавший к ним Санька «слезы ситцевым кулаком вытира­ет». Узнав, что пионер Пашка Букамашкин Саньку «драть хочет», путешественники, направлявшиеся в даль-далекую, конечно, не задумываясь, принимают участие в судьбе маль­чишки, возмущаются: «Посмотрела на него Светлана. Вот так дело! Разве же есть в Советской стране такой закон, чтобы бежал человек в колхозную лавку за солью, никого не трогал, не задирал, и вдруг бы его ни с того ни с сего драть стали?

— Идем с нами, Санька, — говорит Светлана, — не бойся. Нам по дороге, и мы за тебя заступимся.

Пошли мы втроем сквозь густой ракитник».

Отец Светланы, следуя требованиям совести и сердца, явно в соответствии с представлениями писателя, не мешает де­вочке, забыв о своем горе, включиться в чужие заботы. И сам он живет уже ее мыслями. Постепенно таким образом и чи­татель становится не сторонним наблюдателем. Узнает, что Саньку, оказывается, Пашка хочет наказать за дело. Он оп­ределил его поведение в отношении к другой девочке как фашистское:

«— Папа, — говорит дочь отцу, возмущенная чужой ви­ной, но и сомневающаяся в столь тяжком обвинении. — А может быть, он вовсе не такой уж фашист? Может быть, он просто дурак?» На Саньку-«фашиста» с удивлением смотрит и старый сторож колхозных садов:

«— Странные я слышу разговоры... Видно, я шестьдесят лет прожил, а ума не нажил. Ничего мне не понятно. Тут, под горой, наш колхоз «Рассвет». Кругом это наши поля: овес, гречиха, просо, пшеница. Это на реке наша новая мельница. А там, в роще, наша большая пасека. И над всем этим я главный сторож. Видал я жуликов, ловил я конокрадов, но чтобы на моем участке появился хоть один фашист — при советской власти этого не было ни разу. Подойди ко мне, Санька — грозный чело­век. Дай я на тебя хоть посмотрю. Да постой, ты только слюни подбери и нос вытри. А то мне и так на тебя взглянуть страшно».

Как и в других случаях, здесь искренность и хитринка ста­рика, лукавинка — в подтексте. Все достоверно. Разговор, по­ведение персонажей рассказа воспринимаются как лично чи­тателем увиденное и услышанное.

Все впечатления согревают душу отца и дочери, отводят от той обиды, которая была причиной ухода из дома. Психо­логически точно раскрыта эволюция душевного состояния: от обиды-горя к сомнению в существовании действительной причины для обиды, затем ощущение, что причины для ухо­да из дома не было. Маруся любит и дочь и ее отца. Возника­ет чувство вины перед Марусей, сочувствие к ней:

«Папка, — взволнованно спросила тогда Светлана. — Это ведь мы не по правде ушли из дома? Ведь она нас любит. Мы только походим, походим и опять придем.

— Откуда ты знаешь, что любит? Может быть, тебя еще любит, а меня уже нет.

— Ой, вре-ешь! — покачала головой Светлана. — Я вчера ночью проснулась, смотрю, мама отложила книгу, повернулась к тебе и долго на тебя смотрит.

— Эко дело смотрит! Она и в окошко смотрит, на всех людей смот­рит! Есть глаза и смотрит.

— Ой, нет! — убежденно возразила Светлана. — Когда в окошко, то смотрят совсем не так, вот как...

Тут Светлана вздернула тоненькие брови, склонила набок голову, поджала губы и равнодушно взглянула на проходящего мимо петуха.

— А когда любят, смотрят не так.

Как будто сияние озарило голубые Светланины глаза, вздрогнули опустившиеся ресницы, и милый задумчивый Марусин взгляд упал мне на лицо».

В приведенном все точно. Сказано так и столько, как и сколько нужно, чтобы ушла грусть, исчезли все сомнения у тридцатидвухлетнего мужчины, чтобы он радостно подхва­тил дочку и, счастливый, задорно и беззаботно, неожиданно для себя и как бы ставя точку на пережитом чувстве ревности, спросил: «— А как ты на меня вчера смотрела, когда разлила чернила?» Обращение мысли в абсолютно иную тему эмоци­онально убедительно. Как убедительно и то, что девочка пере­дала в своем взгляде желанное для отца чувство Маруси... Закономерно, что этот рассказ с полным основанием, логи­чески безупречно заканчивается мыслью: «А жизнь, товари­щи, была совсем хорошая!»

Рассказ — для детей. Интересен же он и юным, и взрослым. Каждый читатель увидит, почувствует то, что именно для него ценно. А. Гайдар подтверждает продуктивность заповедей К.И.Чуковского: а) произведение для детей, созданное талант­ливым писателем, интересно и для взрослых; б) оно создано как бы на вырост читателя; в) его автор должен быть счастли­вым человеком, быть человеком, ощущающим счастье жить.

А.Гайдара упрекали в сентиментальности. Но может ли литература для маленьких быть лишена сентиментальности? Этот вопрос переплетается с вопросом: нужно ли человека жалеть? Не унижает ли жалость человека? А разве может чело­век жить, если его никто не жалеет? Разве возможна любовь без жалости? А уж без любви литература для детей, как и само детство, невозможна, даже опасна. Вопрос, видимо, в том, на чем держится жалость, сентиментальность. На выдуманных сюжетах или на подлинных человеческих драмах? На истори­ческой сыновней тревоге взрослых и мальчишек с девчонками за судьбу любимой Родины? Такая тревога была близка сердцу А. Гайдара с детства. Поэтому самые сильные выражения чувств в его произведениях, кажущиеся кому-то экзальтированными, по сути глубоко правдивы. Истинность чувств побеждает в каждом произведении. Победила она и в «Голубой чашке», хотя начинается рассказ, вспомним, с драмы — разрыв в се­мье. Любящий муж Маруси отступает перед полярным летчи­ком... И эта драма оказалась возможным предметом анализа в рассказе для маленьких.

Такова же природа большой правды и в «Судьбе барабан­щика». Акценты психологические, нравственные и здесь точ­ны: главный драматизм не в доверчивости и ошибках одино­кого мальчишки, а в том, что арест любимого отца перевернул душу Сережи. Б.Камов верно пишет, что Гайдар задумал по­весть «о внезапно осиротевших детях, на которых падает по­зор ни в чем не повинных отцов».

А. Гайдар бесстрашен и открыт как в жизни, так и в кни­гах. В этом и состоит, очевидно, главный секрет его талан­та — он ничего не скрывал от своих читателей. Он шел к ним кратчайшим путем: от сердца — к сердцу. Этим объясняется и отказ писателя исправить конец «Военной тайны» (1935). Дети писали автору, что очень нравится произведение, но жаль героев, «пусть Алька останется живым». «Конечно, лучше, что­бы Алька остался жив. Конечно, лучше, чтобы Чапаев остался жив. Конечно, неизмеримо лучше, если бы остались живы и здоровы тысячи и десятки тысяч больших, маленьких, извест­ных и безызвестных героев. Но этого в жизни не бывает»[cxxii]. Заметим, Гайдар и в письме верен суровой правде жизни.

Отвечая на просьбу изменить судьбы героев сочиненного им произведения, он выводит детей на размышление не о сю­жете произведения, в поворотах которого, как известно, автор тоже не всегда волен, а о сюжетах реальной жизни. Он откры­то говорит о десятках тысяч «известных и безызвестных геро­ев». Произведения А. Гайдара включают мысль детей, их со­знание в серьезнейшие трагические проблемы жизни, исто­рии своей страны, исторических событий других стран. Алька Ганин, такой обаятельный и так рано повзрослевший созна­нием мальчик, несет в себе печать судьбы своей матери-комсо­молки Марицы Маргулис: ее замучили «в суровых башнях ру­мынской тюрьмы». Другой друг Альки — Владик Дашевский — поляк. Он грустит о сестре-комсомолке, брошенной белополя-ками в тюрьму. Способный быть великодушным, мальчик го­ряч, нередко подвластен самым различным выдумкам. Но как он, познавший уже горе утраты близкого человека, сознателен в отношении к другому страдающему! Вспомним: Владик ре­шительно отказался возвратить карточку Альки и на просьбу Натки заявил: «— Вот скажи, что убьешь, и все равно не отдам...» Но когда Натка ласково сказала, что Алькиному отцу «очень, очень больно. Ты отдан, отнеси... Тут губы у Владика запрыгали... Голос его дрогнул, и непривычные крупные сле­зы покатились по его щекам». Это реакция не мальчишки, но человека, знающего боль от большого горя. Гайдар сердцем чувствовал и точно, честно, правдиво выражал правду своего времени, правду эпохи во всех ее сущностных чертах. Гово­рить правду — лучший способ воспитания.

Помогать человеку с детства посмотреть на себя со сторо­ны, сравнив свои оценки, свои беды с оценками жизни тех людей, которым она, жизнь, нанесла непроходящие раны, но не сломила, не искалечила их души, — непременное условие гуманистического воспитания, хотя себя можно представить и в оценке еще более младшего человека. Такова ситуация в полуторастраничном рассказе «Совесть». Это как бы один лишь незаметный случай из жизни девочки Нины Карнауховой. Она захотела прогулять урок, потому что не подготовилась по ал­гебре. Спрятав учебники и пакет с завтраком, девочка случай­но наткнулась на малыша, «который смотрел на нее доверчи­выми добрыми глазами...». Нина начала было строго отчиты­вать «несчастного прогульщика». Но оказалось, что тот испугался собаки и не может дойти до школы. Пришлось ре­бенка проводить, скрыв, конечно, по возможности, что она сама как раз и есть «несчастная прогульщица...». В итоге — «очень тяжело было на сердце, которое грызла беспощадная совесть».

Идея самооценки, самовоспитания, самообразования и раз­вития себя по пути к идеалу совестливой, нравственной, сме­лой и ответственной личности близка Гайдару-писателю, про­верена им на своем жизненном опыте. Удивительный по мысли и выразительности рассказ-притча «Горячий камень» опубликовали, когда автор был уже на фронте (Мурзилка. — 1941. — № 8—9)... Живой, смекалистый и озорной Ивашка заблудился в лесу, набрел на горячий камень. А на нем над­пись: «Кто снесет этот камень на гору и там разобьет его на части, тот вернет свою молодость и начнет жизнь сначала». Печатью закреплена была эта надпись. Ивашке было всего восемь лет. Начинать жить сначала? Значит, «опять на вто­рой год оставаться в первом классе». Этого не хотелось. Но сердце Ивашки бьыо добрым. Не мог он пропустить такой необычный случай сделать доброе дело, поэтому и предло­жил колхозному сторожу воспользоваться силой камня. Сто­рож — «слаб, плел корзины, подшивал валенки, сторожил от мальчишек колхозный сад и тем зарабатывал свой хлеб». «Был он хром, не по годам сед. От щеки его через гуоы проле! кривой рваный шрам. И поэтому, даже когда он улыбался, лицо его казалось печальным и суровым». «Так пусть же не­счастный старик хорошую жизнь увидит», — великодушно и твердо решил Ивашка в тот день веселого праздника Первое мая, когда нарадовался сам и насмотрелся с удовольствием на других радостных людей.

Ивашка втащил тяжелый камень на гору. Пришел и ста­рик, приглашенный начинающим волшебником Ивашкой. Но не взял с собой дед ни молотка, ни топора, чтобы разбить камень. Не захотел он начинать жизнь заново. Не считал он возможным разбивать, разрушать прожитое время. «— Ты, конечно, думал, что я стар, хром, уродлив и несчастен, — говорил старик Ивашке. — А на самом деле я самый счастли­вый человек на свете».

«Ударом бревна мне переломило ногу, но это тогда, когда мы — еще неумело — валили заборы и строили баррикады, поднимали восстание против царя, которого ты видел только на картинках.

Мне вышибли зубы, но это тогда, когда, брошенные в тюрьмы, мы дружно пели революционные песни. Шашкой в бою мне рассекли лицо, но это тогда, когда первые народные полки уже били и громили белую вражескую армию.

На соломе, в низком холодном бараке метался я в бреду, больной тифом. И грозней смерти звучали надо мной слова о том, что наша страна в кольце и вражья сила нас одолевает. Но, очнувшись вместе с первым лучом вновь сверкающего солнца, узнавал я, что враг опять разбит и что мы опять наступаем.

И счастливые, с койки на койку протягивали мы друг другу костля­вые руки и робко мечтали тогда о том, что пусть хоть не при нас, а после нас наша страна будет такой вот, какая она сейчас, — могучей и великой. Это ли еще, глупый Ивашка, не счастье?! И на что мне иная жизнь? Другая молодость? Когда и моя прошла трудно, но ясно и честно!»

С тех пор прошло много лет. Проходили мимо камня раз­ные люди. А камень цел. Побывал возле него и повзрослев­ший герой, когда-то притащивший на гору волшебный ис­точник возможной второй молодости. Однажды чуть было не разбил его, но «вовремя одумался». «Э-э! — думаю, скажут, увидав меня помолодевшим, соседи. — Вот идет молодой дурак! Не сумел он, видно, одну жизнь прожить так, как надо, не разглядел своего счастья и теперь хочет тоже начинать сначала!»

Приведенное так отчетливо, просто и ясно по мысли, так откровенно, что сдерживает комментарии. Прочитаем еще раз цитаты. Не звучит ли рассказ старика как исповедь авто­ра? И одновременно как сердечное напутствие всем нам?






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.