Глава 4. Антон Павлович Чехов

(1860-1904)

Внук крепостных крестьян, сын купца третьей гильдии, имевшего в Таганроге собственную лавку, Антоша Чехов рос в многодетной семье. Отец А. П.Чехова, Павел Егорович, был строг, требователен, настойчив и даже упрям в достижении поставленной цели. Эти свойства личности он унаследовал от своего отца Егора Михайловича Чехова. А тот и после выкупа семьи у помещика Черткова оставался, по словам Антона Павловича, «ярым крепостником». Предприимчивый дед будущего писателя, купив свободу себе и своей семье, занял должность управляющего имениями графа Платова, сына атамана Платова, героя 1812 года. Поездки во время каникул в эти имения — лучшие впечатления детства А. П.Чехова:

«...Донецкую степь я люблю и когда-то чувствовал себя в ней как дока и знал там каждую балочку. Когда я вспоминаю про эти балочки, шахты, Саур-могилу, вспоминаю, как я ездил на волах в Криничку, то мне становится грустно и жаль, что в Таганроге нет беллетристов и что этот материал, очень ми­лый и ценный, никому не нужен». Эти впечатления неповто­римо проявились в творчестве самого А.П.Чехова. Вспомним для примера «Степь».

Детство Антона Чехова, казалось бы, могло быть вполне благополучным. Мальчик некоторое время посещал местную греческую школу, затем учился в гимназии. Но, став взрос­лым, он утверждал: «В детстве у меня не было детства». В его письме к брату Александру 2 января 1889 года конкретизиру­ется эта мысль: «Деспотизм и ложь исковеркали наше детст­во до такой степени, что тошно и страшно вспоминать... Отец теперь никак не может простить всего этого». Отец, стремясь воспитать предприимчивых деловых людей, упорно заставлял сыновей участвовать в его плохо удававшейся торговле. Вот зарисовка из воспоминаний Ал.Чехова. В короткий зимний день Антоша, при слабом свете сальной свечки выполняет урок по латыни. Появляется отец «в шубе и в глубоких кожаных калошах. Руки его серо-синие от холода». Отец приказывает сыну идти в лавку... «У мальчика навертываются на глазах слезы»... «В лавке холодно, — возражает он, — а я и так озяб, пока шел из гимназии.

— Ничего... Оденься хорошо, и не будет холодно.

— На завтра уроков много...

— Уроки выучишь в лавке... Ступай, да смотри там хоро­шенько... Скорее! Не копайся!..» Ни слезы сына, ни заступни­чество матери не помогают. «Мальчик, не переставая плакать, заходит за прилавок, взбирается с ногами на ящик из-под казанского мыла, обращенный в сидение перед конторкой, и с досадою тычет без всякой надобности пером в чернильницу. Кончик пера натыкается на лед: чернила замерзли... О латинском нечего и думать. Завтра — единица, а потом — строгий нагоняй от отца за плохую отметку...» Антон лишь издали видел счастливых детей: сам он не имел возможности ни побегать, ни порезвиться — не хватало времени. Довлел и отцовский запрет:

«...бегать нельзя, потому что «сапоги побьешь»; шалить запрещалось оттого, что «балуются только уличные мальчишки»;

играть с товарищами — «пустая и вредная забава»: «товарищи бог знает чему научат...»[xciv] Казалось бы, из самых лучших побуждений П.Е.Чехов, перестав быть регентом соборного хора, организует свой собственный хор из певцов-любителей пения и включает в него своих детей. Любитель церковного благолепия, служб и пения, он был захвачен этим своим увлечением и требовал такой же полной самоотдачи от всех хористов. Никакой поблажки не имели и его сыновья: «Тяжеленько приходилось бедному Антоше... Немало было пролито им слез на спевках и много детского здорового сна отняли у него эти ночные, поздние спевки»[xcv]. Детей будили и в два, и в три часа ночи и, невзирая ни на какую погоду, вели в церковь. Не меньше сил отнимали и домашние репетиции, выступления семейного трио в различ­ных присутственных местах... Перечитываешь воспоминания родных, друзей, знакомых о детстве, об отрочестве будущего писателя и невольно приходишь к заключению, что переезд семьи Чеховых из Таганрога в Москву по причине возраста­ющих долгов отца (1876 год) был благоприятен для учения Антона в старших классах гимназии. Шестнадцатилетний гимназист остался без материальной помощи родителей, но обрел свободу от отцовского деспотизма. Частные уроки гим­назист Чехов давал охотно, его ученикам было интересно общение с юным репетитором. Антон даже помогал родите­лям, высылал им в Москву часть своего гонорара. Главное - сам мог распоряжаться своим временем, определять увлече­ния, постепенно вырабатывая свою систему самовоспитания, саморазвития заложенных природой задатков. Самодисцип­лина, выработанная привычка сознательно организовать свой труд, режим жизни в значительной мере определили его ди­намичный интел-лектуальный, духовный рост, развитие не­сравненного таланта. Не случайно, уже став известным, в одном из писем А.П.Чехов предлагает такой замысел произведения:

«Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу, и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба, и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая»[xcvi].

А еще раньше, будучи гимназистом, он писал своему бра­ту в Москву: «...Не нравится мне одно: зачем ты величаешь особу свою «ничтожным и незаметным братишкой...». Ни­чтожество свое сознавай, знаешь где? Перед Богом, пожа­луй, перед умом, красотой, природой, но не перед людьми. Среди людей надо сознавать свое достоинство... уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничто­жество»[xcvii]. Воспитание чувства собственного достоинства, осо­знание порядочности, чести как ценностей — один из самых интересных и значительных жизненных уроков чеховского дет­ства и отрочества. После отъезда родителей из Таганрога Ан­тон стал много читать, начал выступать в гимназической печа­ти. Один из его гимназических товарищей вспоминает, что наряду с философской литературой среди гимназистов пользовались успехом юмористические журналы «Будильник», «Стрекоза». В них через несколько лет А.Чехов станет актив­ным и желанным сотрудником. В эти же годы он глубоко осваивал отечественную и мировую классическую художест­венную литературу, увлекся театром... Гимназическое началь­ство не разрешало посещать театр. Антон «шел к тетушке Марфб Ивановне», менял гимназический мундир на штат­ское платье, прятал лицо под козырьком нахлобученного на лоб дворницкого картуза и малоосвещенными переулками шел в театр. Здесь он приобщался к уже полюбившимся произве­дениям Гоголя, Островского, Шекспира. Смотрел и оперет­ты, водевили — все, что входило в репертуар. Пробовал сам сочинять. Пьесу «Нашла коса на камень» брат Александр показал в Москве знакомому драматургу С.Соловьеву. Тот, прочитав ее, сказал: «Слог прекрасен, умение существует, но наблюдательности мало, и житейского опыта нет. Со време­нем — кто знает? — может выйти дельный писатель». Это был первый отзыв профессионала на сочинения А.Чехова. Большое место в жизни гимназиста Чехова занимала театраль­ная самодеятельность. В «Ревизоре» Гоголя он любил играть городничего, в «Лесе» Островского — Несчастливцева...

В 1879 году Антон Чехов окончил гимназию и переехал из Таганрога в Москву. В этом же году поступил на медицинский факультет Московского университета. В 1880 году в № 10 юмористического журнала «Стрекоза» появляются первые его произведения: «Письмо к ученому соседу», «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т.п.?». Затем юмористи­ческие рассказы появляются в журналах «Будильник», «Зри­тель», «Сверчок», «Осколки»... Большая их часть была под­писана псевдонимами: Антоша Чехонте (так часто звали А.Че-хова еще в гимназии); Брат моего брата; Человек без селезенки... В год окончания университета — 1884 — А.П.Че-хов выпустил первый сборник рассказов «Сказки Мельпомены». И вскоре получил письмо от известного в те годы писа­теля Д.В.Григоровича: «У Вас настоящий талант, выдвигаю­щий Вас далеко из круга литераторов нового поколения. Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько пре­восходных, истинно художественных произведений. Вы со­вершите великий нравственный грех, если не оправдаете та­ких ожиданий. Для этого вот что нужно: уважение к таланту, который дается так редко...» Однако различные по эстети­ческим, идеологическим установкам критики, признавая та­лант А.П.Чехова, весьма неоднозначно трактовали его эсте­тические и гражданские позиции. Чуть подробнее об этом скажем ниже. Посмотрим сначала, какое место в его творче­стве занимают проблемы детства, образ ребенка.

О детях и для детей. Творческий период признанного гщ сателя А.П.Чехова был недолгим: первый сборник рассказов вышел в 1884 году, а в 1904 писателя не стало. Созданное за эти два десятилетия вошло в фонд вечного человеческого богатства. Имя А.П.Чехова — одно из тех, которые составля­ют гордость нашей национальной культуры, духовности. Имя — одно из самых уважаемых, известных и ценимых в миро­вой культуре. Его пьесы идут на сценах театров стран Евро­пы, Северной и Южной Америки, Азии, Австралии и Афри­ки: «В плеяде великих европейских драматургов... Чехов сия­ет как звезда первой величины даже рядом с Толстым и Тургеневым...» — утверждал Бернард Шоу.

Язык произведений Чехова — неиссякаемый источник ощущения поэтичности, богатств, изящества русской речи, своеобразия ее музыкальности, многозначности: «...Как сти­лист Чехов недосягаем, и будущий историк литературы, го­воря о росте русского языка, скажет, что язык этот создали Пушкин, Тургенев и Чехов» (А.М.Горький). Герои произве­дений, жизненные ситуации, составляющие их сюжеты, пси­хологические конфликты, борьба сознания и подсознания, запечатленная в них, — безграничны для понимания русско­го начала в природе, в быту, во взаимоотношениях людей всех сословий и возрастов. Не случайно гениальный Лев Тол­стой сказал об А.П.Чехове: «Очень, очень русский».

Творчество А.П. Чехова преодолевает схематическое пред­ставление о человеке, свойственное многим писателям 60— 70-х годов XIX века. Человек в его произведениях предстает в бесконечных измерениях, в постоянном движении мысли, чувствований, в сомнениях, в напряженном поиске истины. Художник ищет освобождения для человека от сухого рацио­нализма, оставляет его нередко наедине со своей совестью, в движении к своему «я». Признание за художественным твор­чеством задачи служить душевному, интеллектуальному само­анализу и самодвижению личности и было прежде всего при­чиной того, что А.П.Чехов не признавал «так называемой детской литературы»... «Детям надо давать то, что годится и для взрослых».

Но в 1889 году вышел в свет подготовленный писателем сборник рассказов специально для детей, включавший сле­дующие произведения: «Детвора», «Событие», «Ванька», «Бег­лец», «Спать хочется», «Степь»... Однако это далеко не все, что давно и прочно вошло в хрестоматийное детское чтение.

Вспомним еще: «Смерть чиновника», «Толстый и тонкий», «Хирургия», «Лошадиная фамилия», «Злоумышленник», «Тос­ка», «Мальчики», «Палата №б», «Каштанка» и многие другие рассказы. Проблемы детства рассматриваются и в пьесах, и в повестях, рассказах, которые не включаются в чтение детей. Прозоров, например («Три сестры»), говоря о городе, выра­жая явно позицию автора пьесы, утверждает: «В нашем горо­де нет ни одного, который не был бы похож на других... Только едят, пьют, спят, потом умирают... Родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отучнеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами... И неотрази­мо пошлое влияние гнетет детей, и искра Божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери». Эта же мысль — в «Моей жизни». Ее герой, сын архитектора, заявляет: «Ваши дома — проклятые гнезда, в которых сживают со света мате­рей, дочерей, мучают детей». Всего четыре страницы занима­ет текст рассказа «Отец семейства». А перед читателем — живая, не только сиюминутная картина обеда в семействе Степана Степановича Жилина, но, кажется, вся его предыс­тория и завтрашний день вырисовываются в деталях и зако­номерностях. Отец благородного семейства проснулся «в не­обычайно пасмурном настроении», потому что накануне про­игрался, выпил лишнего... Привычная разнузданность, вседозволенность, хамство сначала обращены к жене и при­слуге, а затем в полную силу адресуются молчаливому запу­ганному сыну... «Федя, семилетний мальчик с бледным бо­лезненным лицом» сидит за обеденным столом подобно за­гнанной серой мыши: «Сядь хорошенько!» — вопит отец.

«Федя поднимает вверх подбородок и вытягивает шею, и ему кажется, что он сидит ровнее. На глазах у него наверты­ваются слезы.

— Ешь! Держи ложку как следует! Погоди, доберусь я до тебя, скверный мальчишка! Не сметь плакать! Гляди на меня прямо!

Федя старается глядеть прямо, но лицо его дрожит и глаза переполняются слезами.

— А-а-а... ты плакать? Ты виноват, ты же и плачешь? По­шел, стань в угол, скотина!

— Но... пусть сначала пообедает! — вступается жена.

— Без обеда! Такие мерз... такие шалуны не имеют права обедать!

Федя, кривя лицо и подергивая всем телом, сползает со стула и идет в угол.

— Не то еще тебе будет! — продолжает родитель... —Болван! Дело нужно делать! Понимаешь! Дело делать! Отец твои работает, и ты работай! Никто не должен даром есть хлеб! Нужно быть человеком! Че-ло-ве-ком!..»

Жена по-французски просит разъяренного отца семейства не бранить ребенка «при посторонних», чтобы не стали гово­рить плохо о семье. Это — главный аргумент в пользу необ­ходимого приличия. Не менее бесчеловечны и возражения «рассерженного» отца: «Ты знаешь, сколько он мне стоит? Ты знаешь, мерзкий мальчишка, сколько ты мне стоишь?..» А на следующее утро, пробудившись в хорошем расположе­нии духа, вполне респектабельный, самодовольный, Степан Степанович Жилин, зайдя в столовую выпить кофе, «застает там Федю, который при виде отца поднимается и глядит на него растерянно». «— Ну что, молодой человек? — спраши­вает весело Жилин, садясь за стол. — Что у вас нового, моло­дой человек? Живешь? Ну, иди, бутуз, поцелуй своего отца». Что это? Лицемерие? Да нет же. «Нормальная» жизнь... Игра в маски, ставшая нормой взаимоотношений. Вот и в другой семье (рассказ «Не в духе») отец, проигравший восемь руб­лей, выпорол Ваню, сына своего, вспомнив вдруг, что тот «вчера окно разбил». Число аналогичных примеров можно множить. Даже и там, где одинокая мать искренне озабочена будущим сына («Случай с классиком»), объективная ситуа­ция сплетает свою паутину так, что и любимый сын, и любя­щая мать несчастны.

В рассказе «Случай с классиком» выразительна иронич­ная интонация картины проводов Вани на экзамен по гре­ческое языку. Муки освоения греческого и латыни А.П.Че­хов хорошо помнил по личному опыту учения в греческой школе Таганрога... Ваня провалился на вступительном экза­мене: «Я, мамочка... Спросили меня, как будет будущее от «феро» (несу. — Т.П.), а я... вместо того чтоб сказать «ойсо-май», сказал «опсомай». Потом... потом... облегченное ударе­ние не ставится, если последний слог долгий^ а я... я оро­бел... забыл, что альфа тут долгая... взял да и поставил облег­ченное... Несчастный... я человек... Всю ночь занимался... Всю эту неделю в четыре часа вставал...» Но мать несчастнее сына:

«Подлый мальчишка! Я у тебя несчастная! Щепку ты из меня сделал, ирод, мучитель, злое мое произведение!»

И верно, несчастны оба. И любящая мать видит один лишь выход — бить надо было сына сильнее: «Мало я тебя била, мучителя моего!» Жильца своего умного, который поет «те­нором», умоляет несчастная женщина: «— Будьте столь бла­городны, посеките моего... Сделайте милость!» Что происхо­дит? Здесь уже не маска. Здесь изнуряющее душу желание быть как все, быть не хуже других: другие в гимназию, и мой должен быть там же. И рабская покорность: других же се­кут... Ваня «покорно нагнулся и сунул свою голову» в колени жильца, поющего тенором, не отказавшего в искренней про­сьбе матери высечь сына. «Ваня не издал ни одного звука». Секут, значит надо...?!

А вот другой Ваня пытается изменить объективную ситуа­цию. Речь — о Ваньке Жукове, главном герое рассказа «Вань­ка»... Не может он терпеть издевательств, выволочек и пи­шет, как известно, письмо дедушке в деревню свою родную:

«..А ежели думаешь должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, или вместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка, милый, нету никакой возмож­ности, просто смерть одна». Нет, не на готовый хлеб просит­ся ребенок. Любую работу он готов выполнять, только бы не били, не издевались, не унижали... Живет в нем чувство соб­ственного достоинства, и вера в светлое еще не умерла: «Ми­лый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возь­ми мне золотой орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи — для Ваньки». Пос­ледние строчки рассказа подчеркивают трепетную, еще жи­вую веру мальчика в светлое, красивое: «Убаюканный слад­кими надеждами, он час спустя крепко спал... Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает пись­мо кухаркам... Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом». Письмо, понятно, дед не получит... Мы сочувствуем несчаст­ному мальчику. Его жаль: уж очень точно, зримо нарисова­но, как он получает выволочку, как хозяйка «взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать...». А если бы пись­мо дошло до дедушки, изменилось бы что-то в этой ситуа­ции? Нет, не изменилось бы.

Что же делать? Можно ли так жить дальше? Именно над этими вечными вопросами побуждает задуматься писатель. На это направляет авторская позиция, то жалостливая, то рационально-аналитическая, то ироничная, то добродушная юмористическая интонация как в реалистических рассказах, так и в полусказочных зарисовках. Например в «Репке», ко­торая имеет подзаголовок: «Перевод с детского». Вот полный текст этой зарисовки.

«Жили-были себе дед да баба. Жили-были и породили Сержа. У Сержа уши длинные и вместо головы репка. Вырос Серж большой- пребольшой... Потянул дед за уши; тянет-потянет, вытянуть в люди не может. Кликнул дед бабку.

Бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут и вытянуть не могут. Кликнула бабка тетку-княгиню.

Тетка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут, вытя­нуть в люди не могут. Кликнула княгиня кума-генерала.

Кум за тетку, тетка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут. Не вытерпел дед. Выдал он дочь за богато­го купца. Кликнул он купца с сторублевками.

Купец за кума, кум за тетку, тетка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут и вытянули голову-репку в люди.

И Серж стал статским советником».

Итак, решающую роль в социальном движении Сержа сыг­рали сторублевки богатого купца. Подчеркиваю это не только и не столько для того, чтобы еще раз сказать об актуальности творчества «тихого» писателя: так и почти сто лет назад, и теперь называют отдельные литературоведы А.П.Чехова.

А.П. Чехов в критике. Литературная критика начала века была многоликой, жанрово разнообразной, эмоциональной. Живо обсуждались, и не только в литературных салонах, но­ваторские по форме и мысли «Горные вершины» К.Бальмон­та (1904), «Книга отражений» И.Анненского и «Силуэты рус­ских писателей» Ю.Айхенвальда. Две последние появились в 1906 году. Немало споров вызвали исследования В.Брюсова «Далекие и близкие», Б.Садовского «Русская камена», М.Во­лошина «Лики творчества», А. Измайлова «Литературный Олимп». Интересен коллективный труд «Книга о поэтах пос­леднего десятилетия». И.Эренбург выпустил «Портреты со­временных поэтов...». В критике, как и в самом художествен­ном процессе, можно видеть различные мировоззренческие установки, течения. Народник Н. Михайловский критиковал модернистов. Р.Иванов-Разумник ценил философский смысл творчества, его нравственный пафос. С.Венгеров отстаивал историческую значимость наследия В.Г.Белинского, его пос­ледователей. Школа А. Веселовского рассматривала литера­туру как зеркало общественных настроений. Психологичес­кое направление в литературоведении, в критике во многом определялось трудами Д.Овсянико-Куликовского. Сосуще­ствовала с этим научным направлением и беллетристически-фельетонная критика К.Чуковского... После длительного (чет­верть века) цензурного вето вышло в свет полное собрание сочинений Д.И.Писарева. В это же время Л.Толстой публи­кует свою сказку «Карма», Ф.Сологуб в рассказе «Тени» говорит о превосходстве мечты над реальностью. Растет инте­рес к философии Ницше, к поэзии Бодлера, к драматургии Ибсена, прозе Уальда... Это тот подъем поисков истины, ра­боты мысли, о котором мы писали уже в первой главе, стара­ясь хотя бы приоткрыть общую полифоничную картину раз­вития культуры в начале XX века.

...В 1906 году вышла книга Ю.Айхенвальда «Силуэты рус­ских писателей», вызвавшая бурную противоречивую реак­цию различных специалистов. Чуковский, например, в статье «О короткомыслии» настаивал, что «Силуэты» свидетельству­ют о «полнейшем вырождении» критики. Но работа Ю.Ай­хенвальда и в те годы, и сегодня имеет своих восторженных интерпретаторов. Нередко можно встретить ее использование и без ссылок на автора... В данном случае нам интересен факт обращения к Чехову исследователя, отстаивающего импрес­сионизм в критике. «Силуэт», посвященный А.П. Чехову, со­стоит из трех частей: «Чехов. Дети у Чехова. Письма Чехова»[xcviii]. Ю-Айхенвальд артистично вписывает в свое видение мира свое прочтение А-П.Чехова. В этом, по его мнению, задачи крити­ка: «не описание, отражение или объяснение писателя, а про­должение его. Критик показывает читателям художественные сокровища, найденные посредством искусства медленного чте­ния, творчество писателя в основе своей бессознательно, кри­тик преимущественно сознателен», — так раскрывает замысел работы автор «Силуэтов». Их исследователь и публикатор В. Крейд подчеркивает: «Критик — это квалифицированный читатель, которому есть что сказать о писателе, и сказать так, как, вероятно, не скажет никто другой». Интересный взгляд. Нам, педагогам, он близок.

И все-таки! Очевидно, говоря свое о писателе, критик — грамотный читатель — обязан идти от писателя, от того, что, как и ради чего писатель замышлял и создавал... Ю.Айхен-вальд отрывает, отделяет, отчуждает писателя-личность от созданных им произведений. Читает их, оценивая лишь на основе своего ощущения. Критик пытается расшифровать душу писателя, его героев, их внутреннее состояние, не до­пуская при этом зависимости внутреннего мира от объек­тивной, реальной жизни. Автор «Силуэта» пишет мечтатель­но, но больше именно о своем ощущении жизни, а не о том, как Чехов видел, чувствовал этот мир: «Он был другом живо­писца Левитана, который умер раньше его, и оба они встают перед нами в каком-то ореоле мечтательной задумчивости, оба исполнены лиризма и грусти, ооа Безвременно отнятые у жизни и России. Война и революция заслонили от нас их прекрасные тихие образы. Но раньше... грезилось, что где-нибудь в доме с мезонином раскрывается окно и выглядыва­ет из него бледная девушка, типичная читательница Чехова, и держит она в руке томик его рассказов; и слышится ей, бледной девушке, будто в тишине лунного вечера играет Че­хов на какой-то волшебной скрипке и несутся издалека ме­ланхолические звуки, и плачет задушевная элегия — и серд­це замирает в истоме под этот пленительный напев...» Кра­сиво. Ласково манит... Но в это же самое время, тем временем где-то судят наивного «злоумышленника»; секут и провалив­шего греческий, и Ваньку Жукова; нянька-девочка Варька душит ребенка; экзекутор Иван Дмитриевич Червяков уми­рает от страха наказания за неуместное апчхи; извозчик Иона не находит среди людей никого, кто захотел бы его только выслушать, как заболел, как мучился и умер его сын. И бесе­дует он с лошадью... Да мало ли что еще далеко не лучезарное происходит в это же самое время. А.П.Чехов видит все это и показывает читателю, критик же рассказывает нам о его про­изведениях лишь то и так, что и как он, критик хочет видеть. На такой искусственной, непрочной субъективной платформе представляет Айхенвальд своему читателю только «тихого» Че­хова, лишь «сердце, замирающее в истоме», не слыша, не за­мечая болезненного и предсмертного биения других сердец.

«Почтеннейшая публика, читая «Дочь Альбиона», смеется и едва ли видит в этом рассказе гнуснейшее издевательство сытого барина над человеком одиноким, всему и всем чу­жим. И в каждом из юмористических рассказов Антона Пав­ловича я слышу тихий, глубокий вздох чистого, истинно че­ловеческого сердца... Никто не понимал так ясно и тонко, как Антон Чехов, трагизм мелочей жизни, никто до него не умел так беспощадно правдиво нарисовать людям позорную и тоскливую картину их жизни в тусклом хаосе мещанской обыденщины». Это — М.Горький. Он тоже применяет опре­деление «тихий». Но «тихий, глубокий вздох чистого», стра­дающего сердца писателя. Страдающего за людей. Стремя­щегося помочь им подняться, всмотреться в окружающее и задуматься. Стремящегося пробудить веру в возможность луч­шего. Не в стороне от жизни, а в самой ее душе — аналити­ческий и осердеченный ум писателя. Не ублажает, не усып­ляет, а пробуждает внимание, чуткость, зоркость читателей.

Красивая, но явно односторонняя трактовка Ю.Айхенваль-дом позиции А.П.Чехова спорна и в части его отношений к детям. Первое приложение к «Силуэту» Чехова — «Дети у Чехова» — начинается не случайно умилением по поводу тон­чайшей рефлексии художника, интересующегося «сознанием элементарным», то есть «сознанием» животных: «...его теши­ла примечательная игра, когда сложное отражается в про­стом. Он даже нарисовал мир с точки зрения Каштанки — мир, где все человечество делится на «две очень неравные части: на хозяев и на заказчиков», где двери театра, у кото­рых снуют лошади, но не видно собак, «как рты глотают людей», где раздается «ненавистная музыка». Буквальная пере­адресация авторской мысли, авторского текста животному нимало не смущает именитого литературоведа: «Лошаденка городского извозчика Ионы тоже погружена в мысли: кого оторвали от плуга, от привычных, серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать».

Критик говорит и о детях в той же интонации умиления мудреца перед «элементарным» их сознанием: «Тонкими чер­тами написал Чехов и элементарные души детей». Элемен­тарные?! Не только сегодня, в конце XX века, но и тогда, в его начале, когда одно за другим выходили в свет переизда­ния «Силуэтов...», научная мысль психологов, педагогов и высокое искусство всех видов отвергали ошибочный взгляд на детство как на примитивную пору развития человека. Твор­чество А.П.Чехова — одно из многих тому подтверждений. «У Чехова мы наблюдаем не только ребенка таким, как он кажется нам, но и самих себя, как мы кажемся ребенку», — пишет Ю. Айхенвальд. Здесь неверна исходная установка — идти от себя: мы наблюдаем ребенка таким, «как он кажется нам». Нет. По произведениям Чехова-художника и одновре­менно исследователя-психолога мы познаем, изучаем ребен­ка таким, каков он есть, — во всей его природной, возраст­ной, индивидуальной неповторимости. В этом — особая и эстетическая и научно-познавательная ценность настоящего искусства. А вот то, что «и самих себя» мы имеем возмож­ность увидеть глазами ребенка, оценить себя его критерия­ми, — это верно и весьма значимо. Но если под этим углом зрения представим любое из произведений Чехова (и не только его), в котором — правдивые картины взаимоотношений де­тей и взрослых, то еще и еще раз убедимся: дети отнюдь не примитивны. Их внутренний мир не беден. Он во многом полнее, более целостный, чем внутреннее «я» взрослого, уже «болеющего» расщепленностью рационального и эмоциональ­ного, желаемого и конформистского.

Теперь модно говорить о «восполнении» художественною процесса тем, что было «вынужденно» забыто... Вот и мы здесь снова обращаемся к работам философа В.В.Розанова, к его книге «О писательстве и писателях» (М.: Республика, 1995). Очерк «А.П.Чехов» относится к 1910 году. Голос, по­зиция В.В.Розанова оригинальны. Автор пишет спокойно, без тени сомнения в правоте своей. Очерк создавался в послед­ний год первого десятилетия нового XX века, когда, как уже было сказано, громко звучали голоса того направления, в центре которого были отрицатели историко-общественного, социального, личностно-оценочного анализа произведений художественного творчества. Розанов декларирует концепцию ценностного подхода, то есть определения значимости твор­чества для духовной культуры общества. Он анатомически подробно рассматривает некоторые, на мой взгляд, далеко не ценностные для общей культурологии особенности личности А.П. Чехова, заметно увлекается физиологическими (биоло­гическими) эпитетами. Например, обыгрывает интерес писа­теля к надгробным памятникам: «...бывало, мы бродим, бро­дим... Какие попадаются надписи — то ужасно смешные, то замысловатые, то трогательные. Это еще не разработанная часть русского словесного творчества». И даже, когда цити­руемый исследователь обращается непосредственно к опре­делению социально-исторической ситуации, мысль его в итоге сбивается на характеристику болезненности изучаемого пи­сателя: «Чехов жил и творил в самый грустный период нашей истории, кульминационно-грустный. Он не дожил до «осво­бодительных дней», и так как самые дни эти пришли случай­но... то в нем и не было никакого предчувствия взрыва, ожи­дания его. Гладко позади, гладко впереди было... По этой глади шел он, больной раннею чахоткой, о которой знал яз­вительным знанием медика».

Странное пристрастие к физиологической аргументации. Автор абсолютно уверен в своем праве личные пристрастия представлять как объективные суждения. Говоря о «Мужи­ках», критик не может умолчать, что выход этого произведе­ния «произвел переполох в печати». Как же это совместить с утверждением: «Гладко позади, гладко было впереди»? Не совместимо отмеченное и со следующим заключением: «С изнурительной чахоткой в груди, неудачник-медик, с нуж­дой в деньгах, не большой и не острой, но «все-таки» — Че­хов прошел недлинный путь по жизни, на все оглядываясь, все замечая, ни с чем бурно не враждуя... Он наблюдал, ви­дел, рассказывал...» Заканчивает свой очерк В.В.Розанов, вроде бы отвечая на главный вопрос: что, как, стремясь к чему «ви­дел и рассказывал...» Чехов? И отвечает: «Тиха Русь. Гладка Русь. Болотцем, перегноем попахивает, а как-то мило все». Отчего мило? Кому мило?.. «Ко всему принюхались», — ре­зюмирует критик. Что здесь преобладает: барская ирония в адрес всего, что критик находит «перегноем» в природе, в отношениях и в характере людей? Или некая брезгливость к Чехову? Пожалуй, и то и другое.

«И задумчивый художник, с полукритикой, без возмож­ности протеста и борьбы, шел и шел... к ночлегу ли, к стан­ции ли. Пресса и общество шумели вокруг него, неглубоким и не «своим» у каждого шумом. Лес шумит, а дерева не слыш­но. И среди шумящего леса шел путник-созерцатель, не вто­ря лесу, но и не дисгармонируя с ним, его не поддерживая, но и ему не противореча. У Чехова было столько же «хочу», сколько «не хочу». Именно как у Руси, у которой «не хочет­ся» так же много, как «хочется»... Все нерешительно, все не­ясно...» Может быть, Розанов таким образом утверждает, что Россия, как и Чехов, неизлечимо туберкулезна?.. Но если о Чехове, то позвольте спросить: почему же «шумела пресса»? Если все так тихо, спокойно, если все уравновешенно между «хочу» и «не хочу», то чем же возмущается гениальный граф Лев Толстой, в эти же годы утверждая во весь голос: так дальше жить нельзя! От какой это «уравновешенной» жизни бежали мальчишки Алеша Пешков и затем его герои? Вспомним хотя бы последний крик преданного людьми человека в рассказе «Убежал»? Отчего никто не защитил не спас Прошку в рас­сказе «Вертел» и его ровесника маленького шахтера? (Рас­сказ А.С.Серафимовича «Маленький шахтер».) Таких вопро­сов можно было бы изящно писавшему критику задать много.

Письма А.П.Чехова. Письма, как известно, жанр сокро­венный, особенно для таких людей, как честнейший и со­вестливый Чехов. Переписка занимает два последних тома в двенадцатитомном собрании сочинений. А в 1984 году изда­тельство «Художественная литература» выпустило «Перепис­ку А.П.Чехова» в двух томах. Их открывает интересная ста­тья М.П.Громова «А.П.Чехов в переписке с современника­ми», достойно противостоящая «ценностному» анализу личности писателя и его творчества, представленному в кри­тике В.В.Розановым, хотя, конечно, наибольший ценност­ный, познавательный и эстетический «вес» — в самой пере­писке: «...письма я берегу и завещаю их внукам: пусть... чита­ют и ведают дела минувшие...» — говорил Чехов А. Н. Плещееву в мае 1989 года.

Известно множество писем и телеграмм Чехова к Горько­му. Переписка развивалась по нарастающей до конца дней А.П.Чехова. Еще не будучи знакомым с ним лично, Горький восхищался его удивительным талантом[xcix]. Он видел за «че­ховскими людьми» не похожий на них образ автора: «Вы мо­гучий талант»; «Чайка»... написана могучей рукой». О себе он писал: «Вы так мощно волнуете мою душу». Говорил о себе как «человеке, плененном мощью таланта А.П.Чехова, готовом бороться с теми, кто «недостаточно внимательно читает» его произведения, кто «мало понимает их сердце и его голос». Горький пишет Чехову: «Вы, кажется, первый сво­бодный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел»; восторгается, что Антон Павлович умеет считать и считает литературу первым и главным делом жизни», и ого­варивается: «Я же, чувствуя, что это хорошо, не способен, должно быть, как Вы, — слишком много у меня иных симпа­тий и антипатий». Принципиальные, обоснованные горьков-ские оценки «Дамы с собачкой», «В овраге» выводят читате­ля из розановского «шумящего леса», в котором не слышно «отдельного дерева»: по мнению М.Горького, автор этих про­изведений видит конкретно-исторически обусловленную «нужду в героическом», выступает как «высочайший образец литературы будущего»: А.П.Чехов не певец сумеречного, не спонтанно пишущий художник, а «жестокий и строгий су­дья». Он враг пошлости, античеловечности, враг всего, что унижает человека. Чехову, как и Горькому, чужда была узко проповедническая литература и критика, узкая идеологич-ность различных интеллигентских группировок начала века, толкающая деятеля культуры к духовному рабству. Это было одной из предпосылок увлеченности новациями МХТ, на­следием Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского...

6 ноября 1898 года на сцене Нижегородского театра М.Горький смотрел «Дядю Ваню». В письме к автору пьесы (между 20 и 30 ноября) он признается: «...смотрел и — пла­кал... пришел домой оглушенный, измятый Вашей пьесой, написал Вам длинное письмо и — порвал его. Не скажешь хорошо и ясно того, что вызывает эта пьеса в душе, но я чувствовал, глядя на ее героев: как будто меня перепиливают тупой пилой. Ходят зубцы ее прямо по сердцу, и сердце сжи­мается под ними, стонет, рвется... Как Вы здорово ударили по душе и как метко! Огромный талант у Вас...» А шестого декабря еще письмо: «...Вы талант разительно сильный...

Говорят... что «Дядя Ваня» и «Чайка» — новый род драмати­ческого искусства, в котором реализм возвышается до одухо­творенного и глубоко продуманного символа... Это очень верно... В русской литературе еще не было новеллиста, по­добного Вам, а теперь Вы у нас самая ценная и крупная фигура... Я вообще не знаю, как сказать Вам о моем прекло­нении перед Вами, не нахожу слов, и верьте! — я искренен. Вы могучий талант»... Трудно цитировать письма Горького (как и письма А.И. Куприна) А.П. Чехову: их хорошо читать и перечитывать, наслаждаясь ясной, глубокой мыслью, величи­ем духа, и... открытостью: «Да, говорят, что Вы женитесь на какой-то женщине-артистке с иностранной фамилией. Не верю. Но если правда, — то я рад. Это хорошо — быть женатым, если женщина не деревянная и не радикалка. Но самое луч­шее — дети. Ух, какой у меня сын озорник! И очень умный — вот увидите, весной привезу его...» — из письма от 5 января 1900 года.

Думаю, что приведенные отрывки открывают талант А.П.Чехова с позиции, достаточно отчетливо иной, чем те, что представлены Ю.Айхенвальдом и В.В.Розановым. В пользу позиции Горького говорят и оценки А-И.Куприна. Он вос­торженно писал о трудолюбии Чехова. Подчеркивал его по­стоянную озабоченность не абстрактными «хочу» и «не хочу» в их равновесии или неравновеликости, а будущим Отечест­ва. В статье «Память Чехова» (кн. 3 сборника, изданного «Зна­нием» в 1904 году) Куприн приводит, в частности, такое при­знание Чехова о строительстве дачи и сада в Ялте: «...при мне здесь посажено каждое дерево, и, конечно, мне это дорого. Но не это важно. Ведь здесь до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и в чертополохе. А я вот пришел и сде­лал из этой дачи культурное красивое место. Знаете ли, — прибавил он вдруг с серьезном лицом, тоном глубокой веры, — знаете ли, через триста-четыреста лет вся Земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и удоб­на». И это — «неистовый пессимист», каким рисовали Чехова Ю.Айхенвальд, В.Розанов? О чем не устают говорить, повторяя своих предшественников, и некоторые из наших современни­ков?! Этот якобы «просто тихий» писатель-наблюдатель, по мысли АИ.Куприна, не уставал верить в «незримую, но упорную работу по преобразованию общества: «Кто из знавших его близко не помнит этой обычной, излюбленной его фразы, которую он так часто, иногда даже совсем не в такт разговору, произносил вдруг своим уверенным тоном: — «Послушайте, а знаете что? Ведь в России через десять лет будет конституция».

Нет, не «тиха», не «гладка», как писал В.В.Розанов, была Русь конца XIX—начала XX века. И лучший новеллист ее не был лишь «наблюдателем» и как художник, и как сын своего Отечества. Заметным его действием, например, бьыо выступ­ление вместе с другими влиятельными, любящими Родину людьми, против беззакония — отмены избрания М.Горького почетным академиком. Истина крылась в том, что обществен­ный авторитет, политические взгляды А.М. Пешкова противо­речили идеологии лиц, стоящих у руля академии. А.П. Чехов направил в президиум научного центра страны письмо:

«В декабре прошлого года я получил извещение об избрании А.М. Пешкова в почетные академики, и я не замедлил повидаться с А.М. Пешковым, который тогда находился в Крыму, первый принес ему из­вестие об избрании и первый поздравил его. Затем, немного погодя, в газетах было напечатано, что ввиду привлечения Пешкова к дознанию по 1035 статье выборы признаются недействительными, причем было точно указано, что это извещение исходит из Академии наук, что это извещение частью исходило и от меня. Я поздравлял сердечно, и я же признавал выборы недействительными — такое противоречие не укла­дывалось в моем сознании, примирить с ним свою совесть я не мог. Знакомство с 1035 статьей ничего не объяснило мне. И после долгого размышления я мог прийти только к одному решению, крайне для меня тяжелому и прискорбному, просить о сложении с меня званья почетно­го академика».

Этот «академический инцидент» — знак протеста против жандармского вмешательства в дела Академии наук — яркое, но далеко не единственное свидетельство независимости и личного мужества Чехова. Он много думал и писал о молоде­жи и студенческих волнениях, доказывая, что в жизни Рос­сии все яснее значение и ценность мысли, разума, ответст­венность честной интеллигенции не только за самих себя, но и за движение сознания всего народа. С этим связана и его поездка на остров Сахалин. В это время он активно перепи­сывался с А. С. Сувориным, часто спорил с ним: «...мы сгно­или в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассужде­ния, варварски, мы гоняли людей по холоду в кандалах де­сятки тысяч верст», — читаем в письме от 9 мая 1890 года. По материалам поездки на Сахалин написаны очерки «Из Сиби­ри» и книга «Остров Сахалин». Они занимают особое место не только в творчестве А. П.Чехова, но и во всей литературе конца XIX — начала XX века. Зная их, можно ли даже ради позы или легкой полемики писать об их авторе как о равно­душном наблюдателе? Подумаем об этом еще и еще раз...

Всей своей жизнью и творчеством, с наибольшей мерой яр­кости в произведениях, которые стали хрестоматийными, писатель доказал: все имеет свои причины, начало и свое продолжение. «Если бы у меня была охота заказать себе коль­цо, то я выбрал бы такую надпись: «ничто не проходит», — утверждается в «Моей жизни» А. П.Чехова.