Киевичи в истории славянской державности 10 страница

Возможно, что лишь тогда, когда Калокир получил сообщение об убийстве Никифора, он решил при опоре на Святослава поднять мятеж и захватить власть [86, с. 188].

Весной 968 г. русские ладьи приплыли в устья Дуная и разбили не ожидавших нападения болгар. Русских воинов было немного – около 8–10 тыс., но им на помощь пришла печенежская конница. В августе того же года русы разбили болгар около Доростола. Царь Петр умер, и Святослав оккупировал Болгарию вплоть до Филипполя. Это совершилось при полном одобрении греков, торговавших с Русью. Еще в июле 968 г. русские корабли стояли в гавани Константинополя.

За зиму 968–969 г. все изменилось. Калокир уговорил Святослава, поселившегося в Переяславце, или Малой Преславе, на берегу р. Враны, посадить его на престол Византии. Шансы для этого были: Никифора Фоку не любили, русы были храбры, а главные силы регулярной армии находились далеко, в Сирии, и были связаны напряженной войной с арабами. Ведь сумели же болгары в 705 г. ввести во Влахернский дворец безносого Юстиниана II в менее благоприятной ситуации! Так почему же не рискнуть [7, с. 232]?

Комментируя намерения Святослава расширить пределы Руси и перенести ее столицу на Дунай, Л.Н. Гумилев отмечает: “Святослав думал о бессмысленности возвращения в Киев, где его христианские недруги в лучшем случае отправили бы его еще куда-нибудь. Болгария примыкала к Русской земле – территории уличей. Присоединение к Руси Восточной Болгарии, выходившей к Черному морю, давало языческому князю территорию, где он мог быть независимым от своей матери и ее советников.

Святослав представляется в этой коллизии отнюдь не викингом-головорезом, а трезвым и предусмотрительным политиком, решавшим перенести столицу в удобное для себя место. То же самое произвел 730 лет спустя Петр I с большим успехом, но и с большими затратами пота и крови [7, с. 232–233].

А.Н. Сахаров, характеризуя деятельность Святослава на международной арене, акцентировал внимание на том, что “Внешняя политика князя Святослава Игоревича явилась закономерным продолжением усилий, предпринятых еще Олегом и особенно Игорем по укреплению позиций Руси в Северном Причерноморье, на восточных торговых путях, на подступах к Балканам” [88, с. 199].

Лев Диакон акцентировал внимание на том, что патрикий Калокир уговорил Святослава “собрать сильное войско и выступить против мисян (болгар) с тем, чтобы после победы над ними подчинить и удержать страну для собственного пребывания, а ему помочь против ромеев в борьбе за овладение престолом и ромейской державой. За это Калокир обещал ему огромные, несказанные богатства из царской сокровищницы” [86, с. 44].

Миссия Калокира в событиях, связанных с походом Святослава на Балканы в настоящее время до конца не выяснена. Вряд ли можно сомневаться, что часть населения Древней Руси видела в войне выгодный промысел, форму “кровавой” работы особого рода. Однако во внешнеполитической деятельности русских князей явственно выступали вполне конкретные государственные задачи. Исходя из этого, Святослав независимо от миссии Калокира мог после удачных войн с хазарами стремиться к распространению государственности Руси на Балканах.

Немаловажным фактором, обусловившим поход Святослава на Балканы являлось и то, что по договорам, с Константинополем, сохранившим в то время свою силу, Древняя Русь являлась союзником империи.

Лев Диакон следующим образом рисует дальнейшее развитие событий: “Выслушав слова Калокира, Сфендослав не в силах был сдержать своих устремлений: возбужденный надеждой получить богатства, видя себя во сне владетелем страны мисян, он, будучи мужем, горячим и дерзким, да к тому же отважным и деятельным, поднял на войну все молодое поколение тавров. Набрав, таким образом, войско, из шестидесяти тысяч цветущих здоровьем мужей, он вместе с патрикием Калокиром, с которым соединился узами побратимства, выступил против мисян” [86, с. 44]. Калокир, возведенный Никифором в сан патрикия, считался его приверженцем и не мог надеяться на успех своей карьеры при Цимисхии, убийце Никифора.

Убедительным представляется, что версия о начальном этапе действий Калокира, изложенная Львом, исходила от официальных кругов правительства Иоанна Цимисхия. Реальные истоки интриг Калокира следует искать в недовольстве военной аристократии по поводу расправы над Никифором и возведениия на престол его убийцы; также необходимо сопоставить активность Калокира с выступлением Фоки, происшедшим как раз в то время [86, с. 188].

Овладев столицей Болгарии Преславой, Святослав послал сказать грекам: “Хочу на вас идти, взять ваш город”. Вслед за этим русы стали готовиться к походу на Царьград. Они усилили свое войско болгарами, которые были недовольны господством Византии, наняли отряды печенегов и венгров. В это время на царский престол в Византии вступили Иоанн Цимисхий, искусный военачальник и отважный воин. В 970 году под Адрианополем произошло сражение, в результате которого греки потерпели поражение, принесли дары Святославу и пообещали мир.

В это время к Святославу прибыло из Киева небольшое подкрепление. Не имея достаточных сил и полагаясь на договор с Цимисхием, Святослав не занял горные проходы через Балканы и оставил открытым устье Ду­ная. Это была его крупная стратегическая ощибка. Кроме того, рать ру­сов оказалась разделенной на две части: главные силы находились в Доростоле, отряд под командованием Сфенкела был расположен в Пресла­ве [84].

Этим воспользовался Цимисхий. Он собрал 300 судов, вооруженных “греческим огнем”, и в 971 году двинул флот к устью Дуная, чтобы запереть русам обратный путь на родину. Сам император выступил в поход с сильным передовым 2-тысячным отрядом “бессмертных” (отлично вооруженной личной гвардией), 13-тысячной конницей и 15-тысячной пехотой и без труда преодолел Балканы. За ним следовали остальные силы и большой обоз с осадными и огнеметными машинами и продовольствием.

13 апреля 971 года Цимисхий начал бой на подступах Преславы. В результате этого боя византийцы захватили Преслав, и только немногим русам во главе со Сфенкелом удалось прорваться и уйти в Доростол.

17 апреля Цимисхий двинулся к Доростолу, заняв по пути ряд болгарских городов. 23 апреля византийское войско, значительно превосходившее рать русов, подошло к Доростолу. Передовой отряд византийской пехоты осматривал окрестные леса и овраги в поисках засады.

Первый бой под Доростолом произошел уже 23 апреля 971 года. Русы напали из засады на передовой отряд византийцев. Они уничтожили этот отряд, но и сами погибли. Когда Цимисхий подошел к городу, русы ожидали врага на ближних подступах к Доростолу, “сомкнув щиты и копья, наподобие стены”. Греки перестроились в боевой порядок: посредине стала пехота, на флангах – конница в железных латах; спереди, прикрывая фронт – легкая пехота: стрелки из лука и пращники – они непрерывно пускали стрелы, метали камни. Бой был упорный, русы отразили 12 атак. Победа колебалась: ни та, ни другая сторона не брала верх. К вечеру Цимисхий сам повел всю свою конницу против утомленного противника. Под ударами многочисленной конницы византийцев пехота русов отступила и укрылась за городскими стенами Доростола [84].

Характеризуя ситуацию, сложившуюся под Доростолом, Л.Н. Гумилев отмечает: “В 971 году князь со своей дружиной оказался в окружении под стенами болгарского города Доростола: “...После того, как пал смертью храбрых витязь Икмор, и надежда на победу была утрачена, русы вышли в полночь при полной луне на берег Дуная. Сначала они собрали тела павших бойцов и сожгли их на кострах, а потом, совершая тризну, предали смерти множество пленников и пленниц... – они топили в водах Дуная грудных младенцев и петухов – жертвоприношения злым богам” [7, с. 227–228].

Святослав собрал военный совет и стал думать с дружиной, как им быть и что делать дальше? Одни предлагали спасаться бегством в темную ночь, другие советовали начать мирные переговоры. Тогда Святослав, тяжко вздохнул, отвечал так: “Деды и отцы завещали нам храбрые дела! Станем крепко. Нет, у нас обычая спасать себя постыдным бегством. Или останемся, живы и победим, или умрем со славой! Мертвые сраму не имут, а, убежав от битвы, как покажемся людям на глаза?! ” Выслушав своего князя, дружина решила сражаться.

Четвертый, последний бой был дан 22 июля. Рать русов вышла в поле, и Святослав приказал запереть городские ворота, чтобы никто не мог думать о спасении за крепостными стенами. Войско Цимисхия также вышло из лагеря и построилось для боя.

Победа долго склонялась, то в одну, то в другую сторону.

На следующий день Святослав предложил Цимисхию начать мирные переговоры. Несмотря на то, что византийцы имели численное и техническое превосходство, они не смогли разбить своего противника в открытом бою и штурмом взять Доростол. Войско русов стойко выдержало трехмесячную осаду. Враг вынужден был согласиться на условия, предложенные Святославом. После заключения мира Святослав обязан был не воевать с Византией, а Цимисхий должен был беспрепятственно пропустить ладьи русов и выдать им по две меры хлеба на дорогу. Обе стороны скрепили свои обязательства клятвами.

После заключения мира состоялось свидание Святослава с Цимисхием. Они встретились на берегу Дуная [84]. Император стремился поразить славянского полководца великолепием византийского царского убора, но сам был поражен простотой одежды князя: “...в позлащенном вооружении, на коне приехал к берегу Истра, сопровождаемый великим отрядом всадников, блестящих доспехами. Святослав переезжал через реку на скифской ладье и, сидя за веслом, греб наравне с прочими без всякого различия” [85, с. 562]. Цимисхий, император византийский, как пишет Лев Диакон, охотно принял “условия руссов”, покинувших пределы империи на условиях почетного мира.

Л.Н. Гумилев, характеризуя период после болгарских походов Святослава, акцентирует внимание на том, что Святослав, завершивший дела в Болгарии, обнаружил, что в Киеве он совсем не ко двору. Там крепла христианская община, и ее не устраивал князь-язычник. Сам Святослав не жаловал христиан, да и вообще ему было “не любо сидеть в Киеве”. Надо сказать, что появившаяся у Святослава идея устроить новую столицу на окраине своей земли, отмечает Л.Н. Гумилев, была не так уж нелепа. То же самое сделал Петр Великий, создавший Петербург, в котором сосредоточилась шумная жизнь нового общества. И точно так же, как шведы не хотели иметь рядом с собой столицу Петра, греки не желали близкого соседства с воинственным Святославом [87].

Во многом это предопределялось имперской ментальностью Византии, принципом “Разделяй и властвуй! ”. Император Константин Багрянородный в поучении сыну определяет следующим образом политику Византии по отношению к восточным славянам: “Итак, знай, что все северные племена по природе своей жадны до денег, алчны и совершенно ненасытны. Их натура поэтому всего жаждет и до всего вожделеет и не положены пределы ее влечениям; всегда ей хочется большего, и из малой пользы она желает извлечь больше выгоды” [86, с.188].

Этой заповедью-наставлением определялась стратегия внешнеполитической линии Византии по отношению к окружающим народам. Конкретика “Разделяй и властвуй! ” проявилась в том, что коварные византийцы предупредили печенегов о том, что русы идут малой дружиной и с богатой добычей. Печенеги – ветвь древнего этноса “канг”, населявшего страну Кангюй – степь между Иртышом и Аралом. Предки их упроминаются в истории при описании хунно-китайских войн II в. до н.э.

Природные условия, а именно климатические, были немилостивы к кангам. Они населяли экстрааридную зону, и поэтому засухи III и X вв. весьма сильно ударили по их хозяйству. Но они же толкнули часть кангов на переселение в чужие страны. Так, в 889 г. те из них, которые носили имя “пацзынак” (печенег), еще в начале надвигающейся засухи перебрались в Причерноморье, где пережили тяжелое время. Когда же степи вновь зазеленели, овцы нагуляли жир, а кони – силу, печенеги воспряли вместе с природной средой [7].

После неудачи в Болгарии, князь Святослав был вынужден отступить на территорию Киевской Руси. Однако на обратном пути, когда Святослав подошел к днепровским порогам, “напал на него Куря, князь печенежский, и убили Святослава, и взяли голову его и сделали чашу из черепа, оковав его, и пили из него...” [25].

Характеризуя данные Нестора-летописца о гибели Святослава, Н.Ф. Кот­ляр отмечал: “Следующая статья “Повести временных лет” под 972 г. отразила народное предание о трагическом финале яркой жизни киевского князя: “Когда наступила весна, отправился Святослав к порогам. И напал на него Куря, князь печенежский, и убили Святослава, и взяли голову его и сделали чашу из черепа, оковав его, и пили из него”.

Обычай изготовления чаши из черепа поверженного врага был достаточно распространен в исторической действительности рассматриваемого периода и в эпосе. Еще В.Н. Татищев сопоставлял его с мировым культом черепов, ссылаясь при этом на античных писателей: “Сосуды же из голов неприятельских делать есть... обычай древний у многих народов”. За полтора столетия до кончины Святослава Игоревича, в 811 г., болгарский военачальник Крумм победил жестокого угнетателя Болгарии византийского императора Никифора и приказал оправить череп убитого врага в серебро, после чего пользовался на пиршествах этим своеобразным кубком” [60, с. 131].

Л.Н. Гумилев высказал гипотезу о том, что в гибели Святослава был заинтересован не только Константинополь, но и...Киев: “Страшные сцены происходили в Белобережье (остров Березань) после возвращения из Болгарии. Князь и его языческое окружение приписали русским христианам, сражавшимся в том же войске, вину за поражение, нанесенное их единоверцам, объяснив его гневом богов на христиан. Святослав замучил насмерть своего брата Углеба (Глеба), а его воины так же поступили со своими боевыми товарищами, страдавшими от ран и нуждавшимися во враче, а не в палаче. Особенно плохо пришлось священникам, которые были в русском войске для напутствия православных русов. Святославу изменил даже интеллект: он послал в Киев приказ сжечь церкви и обещал по возвращении “изгубить” всех русских христиан. Этим заявлением Святослав подписал себе приговор” [7, с. 227–238].

Византийский историк Лев Диакон так рисует портрет Святослава: он был среднего роста, глаза голубые, плоский нос, густые брови и длинные усы, мало волос на бороде и без волос на голове, имелся только один клок, что означало его знатное происхождение. Внешне выглядел мрачно и сурово, грудь широкая, шея плотная. На одном ухе носил серьгу с двумя жемчужинами.

Ю.Ф. Козлов рисуя образ князя-рыцаря, отмечал: “Святослав являлся образцом воина, но не примером государя великого. Он покинул Русскую землю для подвигов отдаленных, славных для него, но не всегда полезных для Руси. Он почти не был князем на своей земле, за него правила мать. Святослав оторвался от Руси, действовал только с одною своею дружиною, а не сплотил соединенные силы всех племен, что могло бы иметь, при великом таланте самого Святослава, большое значение для судьбы Киевского государства, а возможно и для Восточной Европы. Таким был князь Святослав Игоревич” [70, с. 30–31].

Попытки представить Святослава как образец варяжского рыцаря, не отвечает летописным данным о нем. Некоторые историки обвиняют Святослава в излишней воинственности, безрассудной драчливости, характеризуя его как вождя бродячей дружины, постоянно ищущей добычи и славы, или называя походы его “военными авантюрами”.

Опровергая данную точку зрения на князя-рыцаря Святослава, Е.А. Рыдзевская отмечает: “Переходя к летописным преданиям о Святославе, существенно дополняемым Львом Диаконом – автором, более близким к нему по времени, чем самый ранний из наших летописцев, мы встречаемся в лице этого русского князя с одним из самых ярких эпических образов, которые рисует летопись. Привлекая некоторые предания о нем к основной теме настоящего исследования, мы решительно отвергаем представление о Святославе как о северном викинге и о его окружении как о преимущественно норманнском по своему происхождению. Святослав – не викинг, пересаженный на южнорусскую почву. И сам он, и окружающая его среда, и вся его бурная деятельность представляют собою нечто, безусловно, родственное, в общем, тому, что буржуазные ученые называют “духом эпохи викингов”; если в дружине Святослава были варяги, то, вероятно, чувствовали себя там весьма недурно. Но поставить здесь знак равенства было бы грубейшей и антиисторической ошибкой” [47, с. 203].

Показательно, что перед сражением Святослав вдохновлял свое войско речами. Византийский историк Х в. Лев Диакон приводит одну из речей Святослава: “Итак, с храбростью предков наших и памятуя, что русская сила была до сего времени непобедима, сразимся мужественно за жизнь нашу. У нас нет обычая бегством спасаться в отечество, но или жить победителями, или, совершив знаменитые подвиги, умереть со славой” [85, кн. 2, с. 560].

Исходя из данных фактов, можно заключить, что если у Святослава и были некоторые нормандские связи, то, во всяком случае, не ими определяется характеристика и его самого, и его времени. Они стушевываются в той сложной, богатой и многогранной культурной обстановке, какую мы находим в южной Руси с ее тесными и разнообразными связями с Хазарским каганатом, с придунайскими и балканскими странами, с азовско-черноморским юго-востоком [47, с. 203].

Н.М. Карамзин следующим образом характеризовал трагический эпизод гибели Святослава: “Таким образом, скончал жизнь сей Александр нашей древней Истории, который столь мужественно боролся и с врагами, и с бедствиями, был иногда побеждаем, но в самом несчастии изумлял победителя своим великодушием, равнялся суровою воинскою жизнью с Героями Песнопевца Гомера и, снося терпеливо свирепость непогод, труды изнурительные и все ужасное для неги, показал Русским воинам, чем могут они во все времена одолевать неприятелей. Но Святослав, образец великих Полководцев, не есть пример Государя великого, ибо он славу побед уважал более государственного блага, и, характером своим, пленяя воображение Стихотворца, заслуживает укоризну Историка” [17].

Оценивая деятельность князя Святослава, академик Б.А. Рыбаков писал: “Подводя итоги короткому, но блистательному княжению Святослава, мы видим, что он вовсе не был “безрассудным авантюристом”, бродившим где попало по степям. Его волжско-хазарский поход был жизненно важен для молодого государства Руси, а его действия на Дунае и за Балканами были проявлением дружбы и солидарности с народом Болгарии, которому Святослав помогал отстаивать и свою столицу, и своего царя, и политическую самостоятельность от посягательств Византии. Поражение Святослава было концом суверенной Болгарии, возродившейся только два столетия спустя.

По отношению к Руси вся стремительная деятельность не была невниманием к ее интересам, или неосознанным стремлением “охабить”, пренебречь ею, но наоборот – все было рассчитано на решение больших государственных задач, требовавших напряжения всех сил” [90, с. 382].

Итожа деятельность князя Святослав, его вклад в создание великой империи – Киевской Руси – Н.Ф. Котляр подчеркивал: “Осуждающая деятельность Святослава надпись на его черепе-чаше явно перекликалась с упреком, брошенным киевлянами своему князю после избавления от печенежской осады: “Ты князь, ищешь чужой земли... а свою покинул”. Это – отражение не одобряющей зарубежные походы фольклорной тенденции. Исходя из распространенности этого обычая в те времена можно считать вероятным изготовление кубка из черепа Святослава. Другое дело – надпись на нем, явно имеющая русское фольклорное происхождение и неуместная в устах печенегов. Таким образом, отгремели, отшумели походы Святослава, осталась о них громкая и долгая память в народе. Как удачно заметил один из советских фольклористов, “образ Святослава – апогей дружинной идеологии. Дальнейшие князья уже не вызывают таких симпатий и восторгов составителя Начального свода. Добавим к этому, что все свои симпатии отдавали Святославу не монахи-летописцы, а дружинные сказатели, что отразилось в древнейших летописях” [60, с. 132].

Святослав – князь, рыцарь языческой Руси, за короткий исторический период, перекроивший геополитическую евразийскую карту, по своим деяниям уподобился великому Александру Македонскому [91, с. 29].

Практически в столь же юном, как и Александр возрасте, он, при таком же ограниченном людском контингенте, как и у Александра в битве с Персией, сокрушил мощную азиатскую державу – Хазарию, которая на протяжении длительного периода вела борьбу за доминирование на Евразийском пространстве с Византийской империей [92, с. 56–57].

После этого свершения, подобного Александровой победе над Персией, Святослав приступил к еще более дерзкой задаче – расширению зоны стратегического влияния Руси за счет сфер византийского влияния, в частности, в Болгарии.

В ходе этой конфронтации, Святославом под вопрос был поставлен статус Византии как великой региональной державы, и лишь неблагоприятные геополитические условия, а также отсутствие существенной поддержки из Киева, где доминировала внутренняя оппозиция великокняжеской власти, а затем и трагическая гибель Святослава, не позволили этому великому полководцу славянского мира довести до завершения свои стратегические планы: утвердить доминирование Руси на Евразийском субконтиненте [94, с. 194–195].

История нужна нам не для того, чтобы

разобраться, что и как происходило в прошлом,

а для того, чтобы ожившее объяснило нам,

кто мы есть и осветило путь в будущее.

А. Блум “Тупик американского мышления”

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Этногенез славянства, становление и развитие его государственности – одна из наиболее важных и актуальных проблем как отечественной, так и мировой исторической мысли, имеющая не только академическое, научное, но и сугубо практическое значение для развития державности стран, вставших на путь суверенного развития в постсоветскихй период, обретения ими достойного места в мировом табеле о рангах, достижения процветания и могущества.

Известный российский философ ХХ столетия Николай Бердяев в своей работе “Смысл истории” рассмотрел сущность, значение историзма в бытии этносов, цивилизаций. Особое внимание он уделил роли исторического прошлого в переломные эпохи в период потрясений, ломки старого и созидания нового: “Исторические катастрофы и переломы, которые достигают особенной остроты в известные моменты всемирной истории, всегда располагали к размышлениям в области философии, истории, к попыткам осмыслить исторический процесс..., вернуться к тайникам исторической жизни, к ее внутреннему смыслу, к внутренней душе истории для того, чтобы осмыслить ее” [93, с. 4, 6].

Н. Бердяев предлагает обратиться к прошлому не для того, чтобы стряхнуть пыль со страниц манускриптов, не для удовлетворения любопытства пращуров деяниями своих предтеч, но и для сугубо практичных реалий настоящего: “Катастрофические моменты истории особенно приятны для построения философии истории: катастрофы духа человеческого, когда он, пережив крушение известного жизненного исторического строя и лада, пережив момент расщепления и раздвоения, может сопоставить и противопоставить эти два момента – момент непосредственного пребывания в историческом и момента расщепленности с ним, чтобы перейти в третье состояние духа, которое дает особенную остроту сознания, особую способность к рефлексии...” [93, с. 6].

Свои мысли о глубочайшей, неразрывной связи прошлого и настоящего Н. Бердяев завершает положением о том, что “разрыв между прошлым и будущим есть основная болезнь, основной дефект, основное зло времени нашей мировой действительности. Если признать существование только нашего злого и больного времени, в котором прошлое и будущее разорваны, то нельзя было бы опознать и признать существование подлинной, реальной исторической действительности” [93, с. 55].

Таким образом, обращение к историческому прошлому великих этносов и цивилизаций – к истокам славянства, к становлению и развитию его государственности, подобно целебным, живительным источникам, исцеляя и заживляя многие, казалось бы неразрешимые проблемы дня сегодняшнего, открывает радужные перспективы дня грядущего. В этом нет натяжек и преувеличений, ибо великая и трагичная, многотысячелетняя история славянства являет собой неоценимое достояние не только данных этносов, но и всего человечества.

История становления славянства, в том числе и восточного, отражает многообразие, диалектически присущее его индоевропейской праоснове, системообразующие элементы которого нашли наиболее гармоничное и полное воплощение в славянском этносе.

В основе формирования славянства лежит синтез различных этничных начал: земледельческие европейские племена, ощутив многократное воздействие азиатских, восточных кочевых народов, интегрировало их, образовав диалектическое цивилизационное единство [114, с. 282–323].

Все это вывело славянский этнос за границу единообразных культурно-цивилизационных стереотипов, образовало повышенный порог устойчивости его на многотысячелетнем пути, конституировало его как объединительный канал западного и восточного направлений мирового цивилизационного развития, как гармоничной, устойчивой, плодотворной модели этничного развтития [95].

Этногенез славянства проходил в условиях непрекращающихся волн нашествий, накатывавшихся на славянский мир, как с Запада, так и с Востока. Насилия и притеснения, творимые пришельцами, неоднократно ставили проблему этнического существования славянства.

В рамках исторического процесса “Вызов – Ответ” славянский этнос, оказывая активное или пассивное сопротивление этносам-агрессорам, и обладая при этом более значимым людским и культурным потенциалом, чем они, подрывали мощь пришельцев, изгоняли либо ассимилировали.

Влияние как западного, так и восточного факторов на развитие славянства трудно переоценить, ибо их синтез обусловил этническую самобытность, неповторимость славянства, наложили заметный отпечаток на развитие исторических процессов славянской цивилизации, на ментальность данного этноса.

Важным фактором цивилизационного процесса является уровень развития государственности того или иного этноса. В историографии на протяжении столетий доминировала точка зрения, инициированная преимущественно западными историками, про неспособность восточного славянства к самостоятельному государственно-политическому развитию, что оно по своей сути “общество вековечных хлеборобов”, не имеющих устойчивых государствообразующих традиций, пассивный людской материал, извечно возглавляемый чужеродными элитами, которые привносят чуждые славянству модели государственности.

В работе с привлечением значительного фактического материала показано, что восточное славянство является этносом, имеющим самобытную государственность, уходящую своими истоками в седую даль тысячелетий.

Традиции государственности на восточнославянских землях связаны с античной европейской державностью, в частности, с греческими городами-государствами. В ходе торговых, культурных отношений с данными форпостами европейской цивилизации, славянской элитой воспринимались традиции передовой европейской античной государственности, был переброшен мостик от греческой державности к находящемуся в процессе динамичного развития восточному славянству, что можно охарактеризовать как зачаток евроинтеграционного процесса славянства.

Восточные элементы государствености на восточнославянские земли были привнесены скифами, в составе империи которых славяне занимали место некого конфедеративного, в значительной степени независимого образования, связанного с центром номинальными узами.

Античная и скифская государственности составляли по отношению к славянству явления генетично внешние, однако они были органично синтезированы им, стимулируя по принципу подобия и аналогии становления и развитие славянской государственности как державности особого, соборного типа.

Нахождение славянства в эпицентре противостояния и взаимодействия западной и восточной линий развития мирового цивилизационного процесса, постоянные волны нашествий, войн и разорений, неоднократно ставившие этнос на грань ассимиляции, гибели, исчезновения, обусловили особую форму государственного устройства славян, имеющую ряд характерных признаков.

Неразвитость классообразующих факторов в экстремальных условиях перманентной борьбы славянства за этническое выживание, обусловили особый, соборный тип потестарной государственности славянских народов. Образно характеризуя славянский тип соборной потестарной государственности, можно определить его как государство-воина, главная задача которого – коллективное выживание народа, этноса. Доминирование же классообразующих факторов образования государственности европейских народов при аналогичном сопоставлении можно охарактеризовать как государство-полицейский, главная задача которого состоит в недопущении конфронтации, доходящей до возможности уничтожения этноса классами-антагонистами. Лишь в случаях крайней необходимости, когда над обществом нависала угроза гибели, европейская государственность меняла свой мундир полицейского на облачение воина.

Славянская государственность в случае классовых потрясений внутри общества также порой брала в свои натруженные мечом ратные руки жезл полицейского, однако функция обороны, защиты этноса превалировала над регулятивными классовыми функциями.

При этом славянская потестарная государственность, возникнув в глубине тысячелетий, в случае необходимости принимала черты конфедеративного устройства в “империях” скифов, аваров, зачастую именуемая названиями данных этносов, которые были в итоге ассимилированы славянством, включены как составляющие элементы в гамму своей этнической мозаики.