Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Дело велижское






Оканчивая сим ряд выбранных из разных книг и дел примеров, служащих доказательством существования между евреями такого обряда, который нередко ведёт к убийству христиан, и в особенности младенцев, должно ещё принять в рассуждение, что приведённые примеры, хотя их и немало, конечно, составляют небольшую только часть действительно бывших случаев, потому что далеко не все они обнаружились, не все сохранились в письменных памятниках.

И, наконец, далеко не все могли быть собраны: все подобные дела, оконченные производством в низших и средних местах, не могли быть включены, потому что об них не имелось здесь сведений; равно и те случаи, по коим вовсе ничего не открыто, а все сведения об них ограничиваются показанием в ведомостях о происшествиях, что там-то ребёнок пропал без вести.

Но для положительного удостоверения, что обвинение это не есть клевета или вымысел, и что не одна пытка средних веков вымогала из жидов это ужасное признание, остаётся разобрать несколько ближе одно из новейших дел этого рода, например, дело Велижское, начавшеёся 24-го апреля 1823 года в велижской городской полиции и конченное 18-го января 1835 года, через двенадцать лет, в общем собрании Государственного Совета.

Дело это замечательно большими подробностями своими, многократно возобновленными розысканиями и ясностью всех улик, не исключая даже и собственного признания некоторых, хотя и не вполне выговоренного.

Но что бы могло заставить евреев сознаться в подобном преступлении, составляющем религиозную, фанатическую тайну, а притом чего бы могли преступники ожидать от этого. Напротив, упорное, наглое, голословное запирательстпво спасало их всегда почти, и спасло также на этот раз.

22-го апреля 1823 года солдатский сын Фёдор Емельянов, 3, 5 годов, пропал в Велиже без вести. Это было в самый день Светлого Христова Воскресения.

Труп мальчика найден на Фоминой неделе за городом, в лесу, в таком виде, что уже никто из жителей не мог сомневаться в истине возникшего подозрения и распространившихся, через какую-то ворожею, глухих слухов, а именно, что мальчик был зверски замучен жидами.

По всему телу были накожные ссадины, будто кожу сильно чем-нибудь терли; ногти были острижены вплоть до тела; по всему телу множество небольших ран, будто проткнутых гвоздем; синие, затекшие кровью ноги доказывали, что под коленами положена была крепкая повязка; нос и губы приплюснуты, также от бывшей повязки, которая оставила даже багровый знак на затылке, от узла; и, наконец, над мальчиком произведено было еврейское обрезание.

Всё это доказывало неоспоримо, как отозвался под присягою врач, что ребёнок замучен с умыслом, рассудителыно; из состояния же внутренностей видно было, что он содержался несколько дней без пищи. Злодеяние совершено было сверх того на обнажённом ребёнке, а тело впоследствии обмыто и одето; ибо на белье и платье не было никакого признака крови.

По следам и колеям около того места, где труп лежал, было видно, что парная повозка или бричка подъезжала с дороги к этому месту, а труп отнесён оттуда к болоту пешком. Подозрение объявлено было родителями и другими людьми на жидов, и другой причины мученической смерти невинного младенца никто не мог придумать.

Между тем обнаружилось, что солдатка Марья Терентьева ещё прежде, чем труп был найден, ворожила и объявила матери, будто сын её ещё жив, сидит в погребе у евреев Берлиных и ночью будет замучен; то же предсказала двенадцатилетняя девочка Анна Еремеева, больная, которая обмирала и славилась в народе тем, что предугадывает.

У Берлиных сделан был в доме обыск, но ничего подозрительного не найдено; хозяин объявил, что погреба у него в доме нет; но их нашлось два, хотя находка эта и ничему не послужила; осмотр же делали один квартальный надзиратель с ратманом, во-первых, евреем, а, во-вторых, близким родственником Берлиных, у которого в доме мальчик был скрыт на время обыска.

Шмерка Берлин был купец, человек весьма зажиточный, почётный между евреями и жил хорошо; тёща его Мирка также слыла богатою, и дом этот составлял большое, зажиточное семейство. Берлины владели даже населённым имением Красным и крепостными людьми, купленными на имя уездного казначея Сушки.

Ближайшие родственники Берлиных были Аронсоновы и Цетлины, а затем ещё множество других семей в Велиже, Витебске и других соседних городах.

Семь женщин показали под присягой, что рано утром в тот же день, когда найден труп, видели парную жидовскую бричку, проскакавшую во всю прыть по той дороге, где тело найдено, и возвратившуюся вскоре опять в город; а одна свидетельница утверждала положительно, что в бричке сидел Иосель, приказчик Берлина, с другим жидом.

Берлины, приказчик их и кучер утверждали, что никуда не ездил и и что у них даже кованной брички нет; но обнаружилось, что Иосель точно приезжал в это время сам к Берлину в кованной бричке, которая и стояла у последнего на дворе.

Но два ратмана, евреи, и в том числе сам Цетлин, стараясь отвести подозрение, с огромною толпою жидов ворвались на двор, где пристал приезжий ксёндз, стали обмерять ширину хода колес и утверждали, что он переехал мальчика, между тем как Орлик и другие жиды распространяли слух, что ребёнка точно переехали, или застрелили невзначай из ружья дробью, отчего и раночки по всему телу, а потом бросили, чтобы, навести подозрение на жидов.

Следователи ничего более не открыли, не обратили внимания на обстоятельство чрезвычайно важное — на предварительное объявление двух женщин, Терентьевой и Еремеевой, что мальчик в руках у евреев и даже именно у Берлиных и что он вскоре погибнет.

Одна из них, Терентьева, была в самом Велиже, другая, Еремеева, в Сентюрах, в двенадцати верстах от города. Это таинственное предсказание неминуемо должно было дать ключ для всех розысканий, потому что оно явно и несомненно доказывало прикосновенность поименованных двух лиц к самому происшествию.

Дело передано было в велижский поветовый суд, который 1824 года июня 16 заключил: по недостатку улик евреев освободить от обвинения в убийстве мальчика; но Ханну Цетлин и Иоселя оставить в подозрении, а Шмерку Берлина с товарищами обвинить в распространении ложных слухов о смерти мальчика, который, вероятно, погублен евреями!

Главный суд 22-го ноября согласился с решением этим, присовокупив, однако же, что [так] как ребёнок явно умерщвлён умышленно, то [надо по]стараться раскрыть виновных. Губернатор утвердил решение, и дело закончено.

Но в 1825 году, во время проезда блаженной памяти Государя Императора Александра 1-го через Велиж, солдатка Терентьева подала его величеству просьбу, в коей называла мальчика Фёдора Емельянова сыном своим и жаловалась, что он погублен жидами.

По сему поводу дело было возобновлено, следствие поручено сначала особому чиновнику, под наблюдением генерал-губернатора; потом прислан по высочайшему повелению флигель-адъютант, после генерал-майор Шкурин, составлена целая следственная комиссия, под конец прислан ещё от сената обер-прокурор и поведено внести дело прямо в Правительствующий Сенат.

Будучи уже само по себе обширно и чрезвычайно запутано, оно сделалось ещё более сложным, когда раскрылись при сём случае шесть или семь других подобных дел: о похищении антиминса; о поругании жидами над ним и над Св. Тайнами; о обращении трех христиан в еврейскую веру и о умерщвлении ещё нескольких младенцев.

Покрывало было сдернуто с целого ряда ужаснейших преступлений, исчадий неслыханного изуверства и последствий гибельной безнаказанности. Но здесь предполагается проследить только одно из них, главное, о солдатском сыне Емельянове.

У Берлиных была работница Прасковья Пиленкова (впоследствии по мужу Козловская); у Цетлиных Авдотья Максимова, у Аронсоновых Марья Ковалева, все три христианки, но обжившиеся с жидами и привыкшие к быту их, обычаям и обрядам.

Козловская была ещё очень молода во время происшествия и вскоре потом вышла замуж за шляхтича; Ковалева была с детства безответная крепостная Аронсоновых, которая, как показала впоследствии, не смела даже объявить о весьма основательном подозрении своём, что господа её умертвили родного её брата. Максимова была решительная и развратная баба и верный слуга жидам за деньги и за вино.

Марья Терентьева, крестьянка или солдатка, распутного поведения, также служила в Велиже, тут и там, у жидов, а частью только прислуживала по временам и, готовая на всё, как Максимова, за деньги и за водку, издавна была главной их помощницей при всех мерзких и злодейских делах.

Терентьева при новом следствии сначала показала, что видела, как Ханна Цетлин в Светлое Христово Воскресение привела ребёнка с улицы домой, что пошла следом за Ханной, которая напоила её вином; что вечером велели ей отнести ребёнка вместе с Максимовой к Берлиным, где Мирка посадила его в погреб.

В четверг на Святой она видела мальчика уже мертвым, а кровь его стояла в новом корыте; жиды обмыли и одели труп, a Ханна поручила ей, Терентьевой, в Фомин понедельник отнести мальчика, вместе с Максимовой, ночью в лес, что и было ими исполнено.

Её передопрашивали много раз в продолжение нескольких месяцев, уговаривали, увещевали, и она сперва призналась, что сама была у Берлиных, вместе с Максимовой и Козловской, когда истязали и замучили ребёнка; потом, что сама привела его, по неотступной просьбе жидов, к Цетлиным; что после перенесли его к Берлиным, и там в понедельник замучили; его раздели, посадили в бочку, катали, положили на стол, остригли ногти, сделали обрезание, перевязали ремнями ноги под коленями; положили в корытце.

Все жиды кололи мальчика гвоздем, выпустили кровь и передали его Терентьевой и Максимовой, чтобы закинуть его в лес; но, как страдалец дышал ещё, то ему завязали рот и нос, а когда вынесли, то, сняв платок, увидали, что ребёнок уже умер и положили его там, где он найден.

Потом Терентьева, [так] как прошло уже три года со времени происшествия, и притом она часто пьянствовала, сказала, что ошиблась в некоторых подробностях, а теперь припомнила, что ногти остриг ребёнку не еврей Поселенный, который сделал обрезание, а Шифра Берлин; что она сама вынимала мальчика из бочки и понесла его в еврейскую школу; что её же заставили перевязать ему ноги и уколоть его гвоздем; что, наконец, её и Максимову одели в жидовское платье и велели вынести труп в болото.

Затем она и на другой день была опять с жидами в школе, разбалтывала и разливала, по их приказанию, кровь мученика, а в остатке намочила кусок холста, который еврей Орлик изрезал в лоскутки и роздал всем по кусочку.

Бочонок с кровью отнесла она в угловой дом с зелёной крышей. Опять в другой раз она показала, что ребёнка принесла не к Мирке, а в комнату дочери её, Славки, в том же доме; что его держали не в погребе, а в каморке; что все жиды долго катали бочку, переменяясь попарно; что она, Терентьева, возила боченок с засохшею кровью, по настоянию жидов, в Витебск.

С нею ехали жиды, коих она назвала поименно и явно было, что они, следуя общему правилу своему во всех подобных случаях, употребили и на сей раз христианку и притом пьяную, распутную бабу, как подставную преступницу, навязав ей на руки бочонок с кровью, чтобы в случае беды отречься от него и оставить одну её виноватою.

В Витебске остановились у жидов таких-то лет и примет; они распустили кровь в воде и намочили холст, остальную же разлили в бутылки, одарили и напоили Терентьеву и отправили с нею одну бутылку с кровью в местечко Лезну.

Тут также намочили холст, разрезали и разделили его. Терентьева добавила, что жиды лестью и угрозами, что будет сослана в Сибирь за убийство мальчика, заставили её принять еврейскую веру и описала весь обряд обращения в подробности; её, между прочим, поставили на раскалённую сковороду, заставив клясться, зажимали рот, чтобы не кричала и держали; потом перевязали обожженные подошвы мазью.

Солдатка Авдотья Максимова, работница Цетлиных, в течение допроса, который продолжался дочти целый год, в разное время показала, что видела ребёнка в понедельник на Святой неделе у хозяйки своей в углу за кроватью; в среду видела его в каморке, в сундуке, из коего всё съестное было для сего выставлено на пол.

Далее созналась, что Ханна Цетлин привела мальчика на двор, а она, Максимова, сама принесла его в комнату, потом Терентьева отнесла его к Мирке Берлин; таким образом переносили его, скрывая, несколько раз взад и вперед. В понедельник на Фоминой [неделе] увидала она его в погребе Мирки мертвым; ночью Иосель с другим жидом отвезли его в бричке к Цетлиным; Максимовой велели обмыть его, одеть и вместе с жидами отвезти за город. На очной ставке с Терентьевой Максимова созналась однако же во всем и подтвердила все подробности её показаний.

Явно было, что обе бабы, обнаруживая преступление и главных его виновников, хотели сначала сами остаться в стороне; вот из чего вышло разноречие их и первоначальные неполные показания. Она показала, что когда ратман Цетлин, муж Ханны, обыскивал с квартальным дом Берлина, то жиды смеялись, потому что ребёнок находился в это время в доме самого ратмана Цетлина; что и её, Максимову, заставили принять жидовскую веру, напоив пьяною и проч.

Она во всей подробности рассказала весь обряд этот в школе, где наименована Рисой, и прибавила, что со времени убийства мальчика имела полную власть в доме Цетлиных, которые боялись её, угождали ей, поили и кормили хорошо и со слезами упрашивали, если она стращала, что хочет отойти на другое место. Это обстоятельство подтвердила и дочь Максимовой, Меланья, сказав, что с 1823 г. не хозяйка, а мать Меланьи была старшей в доме.

Это же подтвердили под присягой сторонние свидетели, слышавшие не раз, как Максимова, пьяная, хвалилась, что Цетлина не смеет сослать её со двора, хоть бы хотела, потому что она, Максимова, знает такое дело, которое Ханну погубит. Уличённая в этом, Ханна созналась, что Максимова точно говорила подобные речи, хотя и не понимает, к чему она это говорила.

Прасковья Козловская (Пиленкова), работница Берлиных, показала: ночью на первый день Пасхи было тайное собрание жидов у Славки Берлин (дочери Мирки); в среду видела она в сенях какого-то мальчика, который плакал. На очной ставке с первыми созналась и показала, что мальчика носили взад и вперед к Берлиным и Цетлиным; что Терентьева и Максимова были при ночных сборищах, но её, Козловской, не было; её послали в понедельник вечером в питейную контору; подойдя к ставню, снаружи она видела в щель бочку, мальчика и жидов, видела, кто раздевал, укладывал его, остригал ногти и проч.

Затем мальчика понесли в школу, а она спряталась, пошла следом и в окно школы видела, как его кололи, оборачивали в корытце, вынули, обмыли, одели; Терентьева и Максимова, одетые в жидовское платье, взяли мальчика и понесли из школы, a она, Козловская, убежала.

Затем она, созналась, что боялась говорить правду и хотела устранить себя, но что она точно, по приказанию Мирки, сама участвовала в этом злодеянии и была в той же комнате, а после в школе. Она подавала воду, катала, в свою очередь, бочку, переоделась с Терентьевой и Максимовой; первая завязала мальчику рот, когда понесли его в школу, а ей Иосель дал нести бутылку и сам нес две; Терентьеву первую заставили уколоть мальчика в висок, потом передали гвоздь Максимовой, за нею ей, Козловской, которая уколола ребёнка в плечо и передала гвоздь Иоселю; этот, передав гвоздь далее, повел её к шкапику, где хранятся заповеди, заставил клясться в верности, обратил в жидовскую веру и назвал её Лыя.

Когда же обряд этот был кончен и Козловская воротилась к столу, то мальчик был уже не живой. Намочив холст в крови, Терентьева и Максимова обмыли труп; одели, Иосель привел всех трех баб по-еврейски к присяге, что будут хранить тайну; первые две понесли труп, а она бутылку с кровью к Славке, за прочими жидами.

Когда те воротились, сказав, что бросили труп в болото, то Славка дала им денег, и все жиды остерегали их, чтобы они, поссорившись пьяные, не проговорились как-нибудь; если же это случится, то сами останутся виновными и их высекут кнутом, а жиды все отопрутся и будут правы.

Наконец, после продолжительного увещёвания и многих очных ставок, по разноречию, коему, три года спустя после происшествия в пьяных бабах нельзя и удивляться, Максимова сказала, что давно уже покаялась на духу названным ею трем униатским священникам в соучастии в этом преступлении; а затем все три Терентьева, Максимова и Козловская сделали совершенно единогласное показание, удостоверенное во всех подробностях взаимным подтверждением доказчиц.

Они с полною откровенностью рассказали все, напоминая друг другу разные обстоятельства и исправляя то, что, по забывчивости или по другим причинам, было сначала показано ими иначе.

Вот общее единогласное и подробное их показание: «1823 года, в Великий пост, за неделю до еврейского Пейсаха, шинкарка Ханна Цетлин напоила Терентьеву, дала ей денег и просила достать христианского мальчика.

На первый день праздника Терентьева увидала мальчика Емельянова у моста и сказала об этом Ханне. Эта, напоив её, дала ей денег и кусок сахару, чтобы заманить ребёнка, и Максимова была в это время тут же, видела и слышала это.

Терентьева привела мальчика, Ханна встретила их на улице перед домом, ввела на двор и передала Максимовой, которая внесла его в комнаты. Тут же были: муж Ханны Евэик, дочь Итка и работница Риса. Терентьеву и Максимову напоили, дали им денег, и они уснули.

Вечером велели Терентьевой отнести ребёнка к Мирке Берлин; она принесла его в комнату дочери её Славки, где было много жидов; мальчика унесли в каморку и обеих баб напоили вином и дали денег. Во всю неделю Терентьева видела ребёнка у Берлиных, кроме среды, когда обращали её в жидовскую веру и обожгли ноги.

Максимова носила его обратно к Цетлиным в понедельник на Святой, что видела и Козловская, а во вторник рано опять назад. Она заходила с ребёнком на кухню, спросить, встали ль Берлины, и там видела её и ребёнка Козловская, кухарка Бася и девка Генемихля последние обе еврейки.

Славка отперла дверь на стук Максимовой, взяла ребёнка и велела приходить за ним вечером, когда опять понесли его к Цетлиным, где он остался в среду; Ханна приказала Максимовой выставить из сундука в светёлке съестное, туда положили ребёнка сонного и накрыли простынёй.

Ханна велела неплотно закрывать крышку, а запереть её на наметку, чтобы мальчик не задохся, и сказала, что в полдень, муж её, ратман, с полицией будет обыскивать дом у Берлиных, а вечером говорила, смеясь, что там ничего не нашли.

В четверг Максимова отнесла мальчика опять к Мирке, и Козловская видела его там и спросила у кухарки Баси: чей он Максимова не видала, чтобы мальчика последние дни кормили В понедельник на Фоминой, вечером Ханна напоила обеих баб вином, отвела их к Берлиным, где у Славки было в сборе много жидов.

Мирка также напоила их обеих и просила вперед, чтобы они ночью утопили труп мальчика в реке. Они принесли мальчика из каморки, раздели по приказанию жидов и положили на стол; еврей Поселенный сделал обрезание, а Шифра Берлин остригла ему ногти вплоть к мясу.

В это время Козловская возвратилась из питейной конторы; Славка вышла было к ней в сени, но, заметив, что она уже видела кое-что, позвала её в комнату, где жиды стращали её, что если она где-нибудь проговорится, то с нею сделают то же, что с мальчиком; она поклялась, что будет молчать.

Затем продолжали: Терентьева держала ребёнка над тазом, Максимова обмывала его; положили головой вперед в бочку, в которой половина дна вынималась; Иосель заложил опять дно, стал катать бочку по полу с Терентьевой, потом все делали то же, сменяясь по двое, часа два; ребёнка вынули красного, как обожжённого; Терентьева завернула его и положила на стол; все три бабы оделись в жидовское платье, понесли ребёнка, завязав ему рот платком, в школу, а жиды пошли за ними.

В школе застали они толпу жидов, положили мальчика на стол в корыто, развязав ему рот; тут Орлик Девирц распоряжался; Поселенный подал ремни, Терентьева связала мальчику ноги, под коленями, но слабо, и Поселенный сам перетянул их потуже.

Терентьевой велели ударить мальчика слегка по щекам, а за нею все прочие сделали то же; подали большой, острый и светлый гвоздь и велели ей же уколоть ребёнка в висок и в бок; потом Максимова, Козловская, Иосель и один за другим все жиды и жидовки делали то же.

Между тем Козловскую повели к заповедям в шкапик и обратили в жидовскую веру, назвав Лыей. Орлик поворачивал в корытце младенца, который сперва кричал, а потом смолк, смотрел на всех и тяжело вздыхал.

Он вскоре истёк кровью и испустил дух. Терентьева вынула его, развязала ему ноги, держала над другим корытцем, стоявшим на полу; Козловская подавала бутылки с водой, Иосель обливал мальчика, а Максимова обмывала.

Когда крови ничего не было на теле, а только остались видны раночки, величиною с горошину, то велели одеть, и обуть труп и положить на стол. Иосель повел всех трёх баб к шкапику и сказал: как все они приняли еврейскую веру, то должны по ней клясться, и читал им большую жидовскую книгу.

Затем жиды ругались над похищенным Терентьевой из Ильинской церкви антиминсом, плевали на него, топтали ногами и проч.

Между тем уже начинало светать; Терентьева с Максимовой боялись нести мальчика на реку, где иногда рано бывает народ, и потому понесли его в лес, на болото, у Гуторова Крыжа, где он и найден. По уходу их Иосель налил крови в одну бутылку и велел Козловской отнести к Славке.

Остальная кровь была оставлена в корытце, в школе; возвращаясь из леса, Терентьева и Максимова встретили самого Иоселя в парной бричке; они поехали наблюдать за бабами, и Иосель сошел с брички и посмотрел, где был ими труп положен; потом жиды опять ускакали в город.

Мирка напоила обеих баб вином, Славка дала денег и уговаривала, чтобы пьяные, поссорясь, не проговорились: евреи все отопрутся, сказала она, а вы однибудете виноваты. Обе сняли с себя жидовское платье и пошли домой.

Вечером Фратка, жена цирульника Орлика, напоила Терентьеву, одела её в жидовское платье и повела в школу. Все те же жиды и жидовки были там, а притом и Козловская. Корытце с кровью стояло ещё на столе, а подле две пустые бутылки, в коих накануне приносили воду для обмывки, отправив уже третью бутылку к Славке.

Тут же лежал сверток холста. Пришла Ханна с Максимовой, которая принесла ещё бутылку, чарку и воронку. Терентьева размешала кровь лопаточкой, а Иосель разлил её чаркой, через воронку в бутылки и в небольшой вплоть сбитый обручами, бочоночек, который был подан Орликом.

В остатке крови намочили аршина два холста, велели Терентьевой выкрутить его, расправить и проветрить, Иосель искрошил его на маленькие лоскутья; Орлик макал гвоздь в остаток крови, капал на каждый лоскуток и разводил по нём разводы, и каждому дали по лоскутку, равно и трем русским бабам. Все разошлись: Максимова понесла за Цетлиными одну бутылку; Козловская за Берлиными две, а Терентьева за Орликом бочонок.

Максимова отдала лоскуток свой впоследствии Ханне; Козловская потеряла его, а Терентьева сказала, что он должен быть у неё в китайчатом кармане, который передан ею на сохранение, с другими вещами, солдатке Ивановой, когда взята была под стражу.

Следователи немедленно отправились туда и нашли в указанном месте треугольный лоскуток холста, красноватый и признанный всеми тремя раскаявшимися бабами за тот самый, о коем они говорили.

В доме Берлина, Цетлина и в школе все три женщины порознь показали вполне согласно со словами их, где, как и что делалось; подробности эти и местность, где совершено было ужасное преступление, смущали их сильно, и они едва могли говорить.

Фратка сказала Терентьевой, что кровавым лоскутком протирают глаза новорожденным, а кровь кладут в мацу (в опресноки). Это вполне согласно со многими помещёнными выше сведениями и с показаниями по случаю подобных происшествий. На другой год после того сама Терентьева пекла с Фраткою и с другими жидовками мацу с этой кровью.

Максимова подробно описывает, как делала то же у Ханны, размочив засохшую в бутылке кровь и смешав с шафранным настоем. Ханна положила также немного крови этой в мёд, который пили. Козловская говорит, что то же делали у Берлиных: вытряхнули из бутылки сухую кровь, растёрли и высыпали в шафранный настой, который вылили в тесто.

Генерал-майор Шкурин взял с собою Терентьеву и Максимову и поехал в Витебск и в Лезну, куда они возили кровь. Максимова указала в Витебске дом, куда привезла кровь, с Мовшей Беленицким, и узнала хозяина; Терентьева не могла на первый день опознать, просила дать ей время, а на другой день объявила, что далеко искать нечего. Комиссия остановилась в том самом доме и даже в той самой комнате, куда она в 1823 году привозила кровь.

Она доказала это тем, что указала скрытый в стене камин, где в то время сожгли обручи и клепки бочонка; рассказала всё расположение дома, хотя провела ночь под караулом и никуда не выходила, сказала, что тут должна быть ещё другая дверь, ведущая прямо в кухню, и это оказалось справедливым.

Она узнала всех хозяев, коих описала наперёд при допросе ещё в Велиже: Мовшу, его жену, Зелика, мать его Ривку, Арона, жену его Рису; Ривка в то время сама приняла у неё бочонок с кровью.

Прочих домов, где угощали её, она не могла припомнить. Могилевской губернии в местечке Лезне Терентьева не могла сделать положительных указаний, так как прошло уже пять лет и она более в Лезне не бывала.

Меланья Желнова, дочь Максимовой, показала, что, придя к матери на Святой, была послана еврейкой Рисой, служившей в доме вместе с Максимовой, в особую светёлку или каморку, где стоял сундук со съестным; заглянув в него мельком, она увидела в нём спящего мальчика в белой рубашке, или накрытого чем-то белым. Она же показала, что видела мальчика в спальне Цетлиной.

Мещанка Дарья Косачевская показала, что, ходив в первый день Святой за пивом, видела, как Ханна Цетлин вела за руку к своему дому трёхлетнего мальчика в такой точно одежде, в какой был пропавший сын Емельянова. При очной ставке с Цетлиной Дарья подняла обе руки, обратясь к образу, и сказала: помилуй, Ханна, ты мне никогда зла не сделала, сердиться мне на тебя не за что; убей меня Бог, если я сказала хоть одно слово неправды!

Работница Марья Ковалёва, на которую сослались Терентьева и Максимова по другому делу, где замешаны были те же самые жиды, долго запиралась, наконец созналась во всём, рассказав все подробности, согласно с первыми; но потом, испугавшись этого, протосковав и проплакав несколько времени и сказав, что сама себя погубила, что ей нигде житья не будет, удавилась.

Затем обнаружено, что у Берлиных во время происшествия горел ночью огонь, что у них и у соседа их Нахимовского были в те ночи на дворе караульные жиды, тогда как ни того, ни другого прежде и после происшествия не бывало.

Берлин не мог дать никакого отчёта в том, для чего у него были ночные сторожа, сказав только, наконец, что это было сделано из предосторожности, чтобы не вымазали у него ворота кровью, или не сделали другой пакости.

Сторожа, будучи отысканы и уличены, после запирательства, уверяли, что были поставлены так, ни для чего, соглашаясь, что в то время не было в Велиже ни воровства, ни пожаров.

Ратманы Цетлин и Олейник, как упомянуто выше, ворвались насильно с толпою жидов на чужой двор и обмеряли ход брички ксендза, распространяя слух, что он переехал дорогой ребёнка.

Устранённый по сему поводу от дела, Цетлин всеми силами старался попасть опять депутатом в комиссию и требовал этого даже письменно. Берлин уверял, что мальчик был отдан на излечение лекарю Левину, который свидетельствовал труп, и что лекарь, уморив его, вывез в болото и бросил.

Цирульник Орлик распускал слух, что ребёнок убит нечаянно из ружья дробью, отчего и раночки по всему телу, а после закинут.

Орлик забыл только объяснить, как и для чего ребёнок был для этого предварительно раздет, потом обмыт и опять одет; потому что платье было цело и даже на белье не было ни капли крови.

Относительно обрезания жиды говорили, что это было сделано с намерением, дабы навести подозрение на жидов.

При повальном обыске двенадцать человек христиане ничего дурного о Берлиных не показали, но объявили под присягой уверенность свою, что мальчик погублен жидами и что по всеобщим слухам в этом участвовали Берлины и Цетлины, кои теперь чрезвычайно заботятся и хлопочут по сему делу.

Все три бабы, оговорив всего до пятидесяти жидов, как участников этого злодейства, узнавали их на очных ставках в лицо; они оговорили также какого-то Абрама, и Абрам Вазменский был взят по этому подозрению: но все три женщины, каждая порознь, объявили, что это не тот и что они этого не знают.

Униатский священник Мартусевич был увещателем трёх доказчиц, и жиды старались подкупить его, подослав к нему жида портного с тем, чтобы Мартусевич склонил женщин отречься от своих показаний; это доказано положительно показанием самого священника, жены его и ещё третьего свидетеля.

Терентьева и Максимова, чёрствые и развратные бабы, будучи приведены в школу и в дом Цетлиных, на место преступления, и обязанные рассказывать во всей подробности, где, что и как происходило, оглядывались со страхом, дрожали и плакали.

Они же враждовали между собою, бранились в присутствии комиссии, укоряли друг друга, припоминали старое, и потому ни в каком случае не могли выдумать всё, что показали, по взаимному согласию.

Выше было упомянуто, что всё дело это началось вследствие ворожбы Терентьевой, по просьбе матери младенца, и вследствие предсказания девочки Еремеевой. Первое не удивительно, потому что Терентьева хорошо знала, где ребёнок, но второе требует объяснения.

Анна Еремеева ходила по миру, была сирота, подверженная каким-то болезненным припадкам, обмерла, чуть не была похоронена, пришла опять в себя и, рассказав какой-то чудный сон или видение, прославилась этим и предсказывала легковерным за насущный хлеб. Она при допросе объяснила загадку и явилась, вместо предвещательницы, свидетельницею.

Зашедши в Великий пост в сени Берлиных просить милостыню, она услышала, что Терентьева, смеючись, громко говорила: «как я дала вам клятву служить верно, то и уверяю, что в первый день праздника достану».

Зная с малолетства, что жиды мучают и убивают детей под Пасху, Еремеева тотчас поняла разговор этот, испугалась, тем более, что в то же время три жида вышли в сени, взглянули на неё и друг на друга и стали её допрашивать, кто она.

Во весь день она всё думала о том, что слышала, и вечером опять подкралась к дому Берлиных и притаилась в сенях у дверей; евреев, по-видимому, на этой половине не было, а Терентьева разговаривала с Максимовой; последняя сказала: «наши жиды хотели было заманить девочку, которая утром приходила, но я им отсоветовала, опасно».

Первая отвечала: «я и сама видела, что они на неё острили зубы, но точно опасно. Я обещала достать, так уж достану из солдатской слободы; пусть обождут; надо делать с толком, чтобы концы схоронить, как мы с тобой, Авдотьюшка, и прежде делывали».

Еремеева испугалась, потихоньку ушла, хотела бродить на другой день близ дома, чтобы подсматривать, но заболела, едва дотащилась до деревни Сентюры, где мещанин Пестун, человек весьма набожный, призрел её и взял в дом.

Она всё ещё боялась жидов и опасалась сказать, что видела и слышала, а потому когда впоследствии действительно ребёнок пропал в Велиже и мать его пришла к ней за предсказаниями, то она, Еремеева, сказала ей, что видела сон, в котором явился ей архангел Михаил; мальчик сидел в цветах, на него шипела змея, то есть Терентьева, поясняет Еремеева, архангел же сказал ей, что младенцу суждено быть страдальцем от жидов за христианство; далее она описала, по приметам, дом Берлиных и прибавила, что если не успеют спасти мальчика, то он погибнет.

Еремеева не объясняет, почему она сказала матери, что она заходила в тот дом, где сын её содержится; но можно полагать, что огорчённая мать сама проговорилась и забыла об этом, а Еремеева сим воспользовалась».

Вот в чём состояли обвинения жидов; остается посмотреть, каковы были их оправдания. Общее во всех ответах жидов это было наглое и голословное запирательство во всём почти, о чем их спрашивали, почему большая часть из них были уличены в ложных отзывах и показаниях.

Многие из них уверяли, что вовсе не знают Терентьевой и положительно уличены во лжи; Ханна Цетлин упорно утверждала, что была в то время больна и не выходила, но уличена в противном.

Общая и явным образом условная отговорка жидов была: «Коли доказчицы всё это сами на себя принимают, так нечего и разыскивать, а, стало быть, они и делали это и виноваты».

Самое происшествие известно было во всей губернии, занимало всех, а некоторые жиды уверяли, что даже вовсе об нём не слыхали. Весь город ходил смотреть из сострадания тело мученика, но ни один жид не приходил за этим, тогда как народ этот, по крайнему любопытству своему, сходится толпою глазеть на всякий, самый простой случай и об нём толкует.

Посудимые показали, что ни к какой секте не принадлежат, тогда как все велижские евреи делились на миснагидов и на хасидов, а подсудимые все принадлежали к сим последним. Это тем замечательнее, что обращённый еврей Неофит, о коем говорено в начале сей записки, объясняет в книге своей именно, что зверский обычай, о коем здесь идет речь, принадлежит собственно одним хасидам.

Вообще жиды ничем не могли опровергнуть обвинения, как только голословным запирательством, упорным, злобным молчанием, криком, неистовою бранью, или же, приходя в себя, рассуждениями, что этого быть не могло; на что жидам кровь?

Им крови не нужно; мучить мальчика не нужно; этому даже верить запрещено повелениями разных королей, а также государя императора Александра I, и именно от 6 марта 1817 года.

Комиссия постоянно при каждом допросе записывала в журналах, что допрашиваемый показал крайнее смущение, страх, дрожал, вздыхал, путался и заговаривался, отменял показания, не хотел их подписывать, уверял, что болен и не помнит сам, что говорит; многие выходили из себя и не только, после самой низкой брани, бросались в ярости на доказчиц, то кричали на членов, бранили их скверными словами, бросались на пол, кричали караул, тогда как их никто не трогал пальцем и проч.

Это ли есть поведение невинных, оговариваемых в таком ужасном злодеянии? Иные прикидывались сумасшедшими, другие по нескольку раз пытались бежать из-под караула, а некоторые бежали и не отысканы.

Между содержавшимися и свободными жидами перехвачена переписка на лоскутках, лучинах, на посуде, в которой есть носили, и проч. Несмотря на темноту смысла записок этих и на беспрестанно встречающееся слово ведал, то есть смекай, догадывайся, ясно и неоспоримо видно, что между жидами была стычка, что они условливались, как и что отвечать и уведомляли об этом друг друга.

Так, Итка Цетлин в нескольких записках писала: «Кого ещё взяли… Ещё многие будут задержаны. Худо будет, но можно жертвовать собою для прославления Божьего имени. Сделайте то, что знаете, ибо терять нечего.

Очень худо; три бабы говорили до того, что у меня потемнело в глазах; сначала я держалась твёрдо, покуда не свалилась с ног. Коротко сказать, очень худо, старайтесь сделать это, для прославления Божьего имени и пожертвуйте собою; терять нечего. На нас на всех надежды мало, всем очень худо будет».

Хаим Хрипун писал: «Если вы решите, чтобы жене моей не бежать, то, ради Бога, увещевайте её, чтобы она знала, как ей говорить, если будет взята. Уведомьте меня, хорошо ли я говорил при допросе. Дайте знать пальцами, сколько человек ещё взято.

Старайтесь все за нас, весь Израиль; не думай никто: если меня не трогают, так мне и нужды нет! Мы содержимся, Боже сохрани, ради смертного приговора! На допросе я сказал, что не знаю и не слыхал, нашли ли мальчика живым, или мёртвым.

Бегите всюду, где рассеян Израиль, взывайте громко: Горе, горе! чтобы старались свидетельствовать за нас; у нас недостает более сил; напугайте доказчиц через сторожей, скажите им, что есть повеление государя такое: если они первые отступятся от слов своих, то будут прощены; а если нет, то будут наказаны» и проч.

Неужели подобная переписка может сколько-нибудь расположить в пользу обвиняемых, а напротив того, не изобличает их в преступлении?

Наконец некоторые из подсудимых, упав духом и не видя возможности запираться болee, при стольких явных уликах, сознались, но опять отреклись, таковы Фейга Вульфсон, Нота Прудков, Зелик Брусованский, Фратка Девирц, Ицка Нахимовский; а между тем всё общество жидов, оставшихся на свободе, старалось всеми возможными происками замедлять и путать дело; они подавали просьбы за подсудимых, требовали настоятельно допуска к ним, жаловались за них на пристрастие, объявляли их то больными, то помешанными, требовали устранения следователей и назначения новых и проч.

Вся надежда жидов, которые несколько раз проговаривались об этом даже в комиссии, состояла в том, что дело не может быть здесь решено окончательно и что там, куда оно пойдет, они дадут ответ и оправдаются, а доказчицы будут одни виноваты.

Рассмотрим, для примера, некоторые ответы жидов. Шмерка Берлин дал хитрый, обдуманный ответ, доказывая, что всё это несбыточно, невозможно, что таким сказкам и бредням давно уже запрещено верить. У него найден полный запас бумаг, относящихся до подобных случаев, копии с указов, переписка, где он требует сведений, чем кончилось подобное дело в Могилеве, и проч.

Всё это доказывает, что он, будучи задержан внезапно, приготовился, однако же, к тому и обдумывал свою защиту. Полагал, что мальчика переехали и искололи по злобе на евреев. Но почему же белье и платье не исколоты, и если всё это ложь, то почему же исколотый труп будет указывать именно на евреев, как на виновных? Уверяя, что Терентьевой не знает, закричал ей навстречу, лишь только она вошла: «это первая зараза: она, верно, станет говорить то же!»

Брат его Носон Берлин мешался, путался, не отвечал из упрямства по часу и более на вопросы, не хотел подписывать своих показаний без всякой причины; на очных ставках дрожал от злости и поносил всячески доказчиц.

Он был так груб и нагл, что комиссия не могла с ним справиться. Неоднократно изобличен в явной лжи. После долгих убеждений, что он обязан подписать свои показания, подписал наконец, что не утверждает их хотя в показаниях сих ничего не заключалось, как [только] ответ его, что он ни о чём не знает и не ведает.

Гирш Берлин ломал отчаянно руки, не знал, что отвечать на улики, закричал на Терентьеву: «врёшь, я тебя никогда не знал, и, забывшись, прибавил тут же: ты была нищая, ходила по миру».

Мейер Берлин неистово бросился на Терентьеву в присутствии комиссии; когда же его остановили, а Терентьева стала его уличать всеми подробностями происшествия, то он отчаянно ломал руки, молчал, дико оглядывался, вздыхал тяжело и утверждал, что бабы этой не знает.

Ривка Берлин (Сундулиха) до того нагло и голословно отпиралась, что сама себе беспрерывно противоречила и должна была сознаваться во лжи. Она утверждала, что еврейка Лыя никогда у неё не служила, что Терентьевой не знает; Лыя же сама уличала её в том, что [та] служила у неё несколько лет; а о Терентьевой Ривка, забывшись, сказала после, что она знала её как негодную пьяницу давно, ещё когда она жила у капитана Польского.

Славка Берлин, вошед в присутствие, стала сама с удивлением рассказывать, что встретила сейчас в передней какую-то бабу (Терентьеву), которая поклонилась ей и назвала её по имени, тогда как она, Славка, вовсе её не знает.

Путала, говорила, опять отпиралась; она была в таком замешательстве, что, сказав слово, вслед затем уверяла целое присутствие в глаза, будто никогда этого не говорила, отпираясь таким образом беспрестанно от собственных своих слов, без всякой нужды и цели, отрекшись от всего и показав только, что ни о чём не знает и не ведает, на другой день требовала уничтожения допроса, уверяя, что она вчера наговорила на себя от испуга.

С трудом можно было кончить допрос в продолжении нескольких часов, потому что Славка каждый раз уверяла, что её обманывают и пишут не то. Терентьева сказала ей, рыдая: «как тогда говорила, что ото всего отопрешься, так теперь и делаешь!»

Когда ребёнок пропал и никто ещё не знал, куда он девался, то Терентьева и Еремеева сказали уже, что он содержится у Славки или у матери её, Мирки. На дворе её был поставлен ночной сторож, в продолжение нескольких ночей, тогда как ни прежде, ни после происшествия у неё ночнoro караула не бывало.

Утверждала, что доказчицы во всяком случае одни виноваты, не объявив об этом происшествии, если оно было, в то же время, когда оно случилось.

Бася Аронсон сказала между прочим, путаясь в показаниях: «я не такая набожная, чтобы мне быть при таком деле». Следовательно, она смотрела на истязание христианского мальчика, как на богоугодное дело.

Езвик Цетлин, ратман, уведомлял своих о том, когда будет обыск в доме, а после о ходе дела; будучи устранён, домогался быть опять допущенным, как депутат; старался отвести подозрение на ксендза.

На очных ставках выходил из себя: то кидался со злобою и с угрозами, то опять упрашивал доказчиц и улещал. Терялся, забывался, кричал и беспрестанно сам себе противоречил. Не подписал показаний своих, не объявив и причины на то; притворился сумасшедшим, бесновался, а после просил в том прощения.

Сказал между прочим: «что вы меня спрашиваете — в России всякая вера терпима». Когда он ото всего отрекался, и Терентьева, уличая его, положила руку на сердце и сказала, глядя ему в глаза: «и ты правду говоришь?», то Цетлин отвечал робко: «я не говорю, что правду говорю, а говорю только, что ничего не знаю и ничего не видал».

Это ответ вполне достойный последователя талмудических уловок. Вместо того, чтобы оправдываться в убийстве, старался только убедить, что жидам кровь не нужна и что этому запрещено верить.

Ханна Цетлин, жена Евзика, утверждала, что во всю неделю не выходила со двора, по болезни своей и сына, а свидетели показали под присягой, что видели её на улице; посторонняя женщина видела даже, как она вела погибшего ребёнка за руку, близ своего дома, а Терентьева показала, что она тут передала ей мальчика. Уездный лекарь, на кого она сослалась относительно тяжкой болезни сына, показал, что ничего об этом не знает.

Уверяла, что вовсе не слыхала о пропаже мальчика; что даже Терентьевой вовсе не знает, тогда как уже при первом следствии сказала, что нищую эту выгоняла неоднократно из своего дома.

Нa очных ставках бледнела, дрожала, то почти лишалась чувств и падала, то вдруг выходила из себя и неистово кричала, бранилась, не давала ответов, кричала только: всё это ложь, баб научили, они врут, пусть сами и отвечают.

В присутствии комиссии стращала доказчиц кнутом и уговаривала их отречься от слов своих; наконец стала кричать и молоть вне себя, бессвязно, так что ничего нельзя было записывать.

Максимова сказала ей в глаза, что после этого происшествия имела полную волю в доме и что Цетлина её боялась. То же подтвердили дочь Максимовой, Желнова, еврейка Ривка, а сама Ханна, называя Максимову пьяною и буйною, призналась, что работница эта часто стращала её, хотя и не понимает чем.

Риса Янкелева, работница Цетлиных, при каждом допросе говорила иное, путалась, отговариваясь слабою памятью; сама после допроса опять просилась в присутствие и, не показав ничего нового, отпиралась в прежнем, повторяя между тем опять то же.

Руман Нахимовский, стал при допросе в угол, схватился руками за живот и трясся, как в лихорадке, тяжело вздыхал, едва отвечал; но когда вошла Терентьева, то стал кричать на неё и браниться; Козловской сказал, что она тогда была ещё молода и её бы в такое дело не пустили; при сильных и подробных уликах доказчиц схватил себя обеими руками за голову, отвернулся от присутствия, оперся головою о печь, и молчал упорно, сказав только, что нездоров и говорить не может.

Ицка Нахимовский, брат его, сказал генералу Шкурину, что хочет объявить всю правду; будучи призван в комиссию, начал было: «Бог мучит меня уже другой год в неволе, а Бог знает правду: видно, для того мучит, чтобы Государь узнал правду», но потом одумался и уверял, что по глупости сам не знал, что говорил, и настоятельно просил уничтожить первое показание.

Затем он бежал, но, будучи пойман, стал на колени перед зеркалом и сказал: «самому Государю открою всю правду о убийстве мальчика», и дал в том подписку; но после опять отрекся и притворился помешанным.

Иосель Мирлас, приказчик Берлина, ссылался на повеление польского короля Сигизмунда и на высочайшеё повеление 1817 года, коими не велено верить таким изветам, был вне себя, дрожал, кричал: «ах Бог мой, что это будет!» прислонился к стене, поддерживая живот руками, и говорил: сам не знаю, что со мною делается; я тут совсем делаюсь болен; когда она (Терентьева) говорит это, так, стало быть, она и делала! Потом молчал упорно и не отвечал.

Иосель Гликман полагал, что мальчика искололи евреям на шутку. При очных ставках кинулся в отчаянии на колени, кричал: помилуйте, помилуйте! закрывал лицо руками, дрожал, отворачивался и объявил, что не хочет смотреть на уличительниц.

Орлик Девирц, еврейский цирульник, уверял, что мальчик убит дробью, но отпирался даже и от этого, противу пяти свидетелей. Отвечал робко, медленно, думал, после каждого, самого простого вопроса вздрагивая и посматривая на дверь, откуда ожидал уличительниц.

Путался, уверял, что у него во рту засохло и он не может говорить; показав, что знает Терентьеву, когда она жила у купца Бабки, и что она таскалась по домам, отрекся опять от слов своих и уверял, что вовсе её не знает.

Кричал, что с бабами вовсе говорить не хочет, и не подписал показаний своих, потому что не помнит, что говорил. У него нашли заготовленные им свидетельства в том, что он искусный фельдшер; при спросе, для чего он заготовил их, Орлик отвечал: «когда пошлют меня в Сибирь, то я покажу их там, может быть, хоть не заставят землю копать».

Жена его, Фратка, объявила, вошедши в комиссию, что вовсе не станет отвечать и долго молчала; потом начала кричать, браниться, ходить взад и вперед, топать, кричала в исступлении: «Чего вы от меня хотите? Зачем не зовете других? Не один муж мой был, когда кололи мальчика.

Все говорят, что Ханна Цетлин виновата, её и спрашивайте, а не меня». После сказала, что не была сама при убийстве, но будто Руман Нахимовский признался ей, что мальчик был умерщвлен при нём в школе Бé рлинами; что при этом были ещё: Мирка, Славка, Шмерка, Гирш, Шифра, Янкель, Бася, Евзик, Ханна и проч.

Что после этого происшествия эти евреи завели свою особую школу, потому что прочие боялись попасться и по следствию обнаружено, что действительно в это время была заведена отдельная, небольшая школа.

Это же повторяла она сторожам и караульным, била себя поленом, приговаривая: «так бы всех, кто колол мальчика». Потом прибавила: «я бы все рассказала, кто и как колол, да боюсь, затаскают меня, и боюсь своих евреев».

То же подтвердила в комиссии, но более говорить не хотела и прибавила: «если евреи это узнают, то я пропала». По её указанию отыскан особый нож в серебряной оправе и сафьянных ножнах, коим, по её словам, сделано было над мальчиком обрезание; доказчицы также полагали, что это должен быть тот самый нож.

Два раза пыталась бежать, но поймана; выбила стекло, и хотела зарезаться осколком его. Потом опять ото всего отреклась; а когда в комиссии речь зашла о ноже, коим убийство совершено, то Фратка сказала: «тут надобны не ножи, а гвозди».

Кричала, что одному Государю всю правду скажет; сказала караульному унтер-офицеру, в разговоре, что кровь была нужна Берлиной, потому что у неё дети не стоят.

Наконец сказала, вышед из себя, в комиссии: «может быть, прежде наши это и делали, только не теперь; а что Терентьева колола мальчика, так это правда. Берите меня, секите меня кнутом, я этого хочу, я всё на себя беру, а уж я вам правды не скажу».

Зелик Брусованский, при сильных уликах, сказал: «если кто из семьи моей, или хоть другой еврей признается тогда и я скажу, что правда».

Ицка Беляев дрожал, то от страха, то от злости, бранился и кричал, так что комиссия не могла с ним справиться. Когда Терентьева, во время улики сказала, что у неё и теперь ещё болят ноги, обожженные на сковороде, то Ицка спросил, улыбнувшись: «как, в три года не могли у тебя поджить обожжённые ноги твои?»

Янкель Черномордин (Петушок), ничего не слушая, кричал: «это беда, это напасть»; потом, упав ниц и накрыв лицо руками: помилуйте! Я не знаю, что она (Максимова) говорит, и не хотел на неё смотреть.

Жена его, Эстер, показала, что вовсе не знает Терентьевой, а после запуталась сама и созналась в противном. В исступлении бросалась на уличительниц и поносила их бранью.

Хайна Черномордин уверяла, что ни одной из этих трёх баб не видывала и вовсе не слышала о убийстве мальчика. Бледнела и дрожала, не могла стоять на месте, мялась, отворачивалась; молчала упорно, или злобно кричала и отнюдь не хотела смотреть на показываемый ей кровавый лоскуток холста, о коем упомянуто было выше.

Хаим Черный (Хрипун) кричал, бранился, дрожал, не отвечал на вопросы и путался. «Пусть бабы говорят, что хотят», сказал он: «ни один еврей этого не скажет вам, сколько ни спрашивайте».

Злобно отпирался, что, при обращении Терентьевой, лежал на одной с нею кровати, а в перехваченной переписке умоляет евреев не ругаться над ним за это, а то он с ума сойдёт от стыда и срама, тогда как он готов жертвовать за них жизнью.

Нагло кричал в комиссии, требуя каждый раз снова, чтобы ему были наперед прочитаны прежние показания его; сказав наотрез, что даже не слышал об этом происшествии, проговорился после, что знал об нём тогда же, когда оно случилось.

До того забылся и вышел из себя, что ругал в глаза всех членов, в полном присутствии, и кричал председателю, генералу Шкурину, указывая на него пальцем: «я тебе, разбойнику, глаза выколю, ты злодей» и проч. Хаим был уже под судом в 1806 году, с другими евреями, по подозрению в истязании и убийстве мальчика помещика Мордвинова; по недостатку улик, дело предано было воле Божьей.

Абрам Кисин путался и сам себе противоречил, уличён во многих ложных показаниях: сказал, что о ею пору ничего не знает и не слышал о происшествии, а потом уличён, что был по сему же делу допрашиваем при первом следствии, три года тому; один раз показал, что безграмотен, а в другой, что знает читать и писать по-еврейски и по-русски; сказал, что вовсе не родня Берлиным, тогда как состоял в близком родстве с ними; сказал, что Терентьевой не знает вовсе, что если она призналась, так, стало быть, она и убийца, и уличен, что знает её давно.

Наконец зарыдал, смотрел дико, как помешанный, упал ниц на пол и кричал: помилуйте, ратуйте! Кричал, что ему дурно, что он не может говорить; его стало кидать и ломать, и он притворился сумасшедшим, кричал и бесновался.

Нота Прудков хотел доказать, что был во время происшествия на Сертейской пристани, но доказано, что он был тогда в Велиже и сверх того ещё перехвачена переписка его, где он просил достать за деньги свидетельство, что он был на Сертейской, и составить подложный договор с мужиками, уверял, что из уличительниц ни одной не знает, а в письмах к жене своей называет всех трёх поименно и в комиссии назвал Терентьеву распутною.

Сказался больным и, подвязав бороду, требовал на очной ставке, чтобы уличительницы говорили, какого цвета у него борода; сказал генералу Шкурину: «Если бы сам государь обещал евреям помилование, то они бы, конечно, сознались»; что точно «жиды погубили мальчика и прочие ропщут теперь на Берлиных и Цетлиных за это опасное дело, что они теперь всюду собирают деньги на это дело, надеясь, что оно здесь не кончится»; но что он, Прудков, в комиссии ни в чем не сознается.

Между тем у генерала Шкурина были спрятаны три чиновника, которые все это слышали и подтвердили под присягой. Три раза пытался уйти из-под стражи; хотел креститься, потом раздумал; вызвался сознаться во всем лично генерал-губернатору, был отправлен в Витебск, но обманул.

Шумел, кричал, ударил в щёку караульного унтер-офицера, и был наказан за это, но не унялся; когда ему в комиссии показали перехваченные записки его, то он озлобился до неистовства, кричал и бранился, не давая ответа. «В законе ничего не сказано, что будет за это, если кто заколет мальчика; мы ничего не боимся, только бы дело вышло из комиссии. Вы все разбойники; нам ничего не будет, а вас же судить будут, вот увидите!»

Ицка Вульфсон, который ездил вместе с Иоселем Мирласом осматривать выброшенный в лес труп младенца, до того потерялся, что, показав, будто не знает грамоты, сам подписал по-русски допрос свой. Уверяя, что Терентьевой вовсе не знает, прибавил: «и никто не обращал её в еврейскую веру, по крайней мере при отъезде моём в Динабург она еврейкой[4] не была». Стало быть, он знал её и тогда.

Жена его, Фейга, показала, что не была в то время вовсе в Велиже, тогда как муж её показал, что она была там. На очных ставках едва не обмирала, не могла стоять, ложилась на стул, жаловалась на дурноту, упорно молчала и не подписала показаний своих, без всякой причины.

Далее готова была во всём сознаться, но спросила: «есть ли такой закон, что когда кто во всем сознаётся, то будет прощён?»

Ей сказали, что закон в таком случае облегчает наказание; тогда она проговорила в отчаянии: «я попалась с прочими по своей глупости» и затем упорно молчала. Хотела креститься, а потом опять раздумала. «Мне нельзя уличать мать свою», сказала она также, «да и тогда должны пропасть все евреи».

Лыя Руднякова, бывшая работница Ривки Берлин, сперва отреклась, что никогда у Ривки не служила, потом уличена, созналась и поневоле уличила в том же Ривку. Уверяла, что Терентьевой вовсе не знает, а между тем сказала, что она была нищая и ходила по миру.

Во время допросов чертила пальцем на спине бывшего у ней на руках ребёнка какие-то знаки и, будучи спрошена, что она делает, отвечала: «Это Ривке, по-еврейски». Когда показали ей кровавый лоскуток холста, то она сильно испугалась, зарыдала и поносила Терентьеву самою непристойною бранью.

Зуся Рудников, муж Лыи, также уверял, что даже не слыхал о происшествии, о коем толковали в Велиже три года на всех перекрестках. Смотрел в землю, говорил отрывисто, отпираясь ото всего.

Задрожал, увидав кровавый лоскуток, отворотился, не хотел смотреть на него и ни за что не хотел подойти к столу. Не подписал очной ставки, потоку что у него закружилась голова, он сам не понимает, что ему читают, и не знает, то ли это, что он говорил.

Блюла Нафанова. Когда Терентьева сказала ей: «напрасно ты от меня отпираешься, ты знала меня давно, ещё когда убили Хорьку», то Блюма закричала: «что тебе теперь до Хорьки Тогда был суд». Оказалось, что Блюма в числе других подозревалась в 1821 году в убийстве Христины Слеповронской, также замученной в жидовской школе.

Рохля Фейтельсон, вошедши в присутствие, не дала ещё ни о чем спросить себя и начала кричать: «я не знаю, за что меня взяли; меня не спрашивайте ни о чём, я ничего не знаю, нигде не была, ничего не видела». Она также путалась, терялась и дрожала.

Вот главнейшие ответы и оправдания жидов, если только это можно называть ответами и оправданиями выписанные вкратце, но с точностью и без опущения хотя одного слова, которое бы могло служить к оправданию подсудимых.

Такого слова не было произнесено ни одним.

Одно только отрицание, нередко явная ложь, страх и злоба, вот что обнаружилось при допросах. Между тем дело тянулось, и комиссия, несмотря на всё старание свoё, не могла подвинуться вперёд; жиды, явно и несомненно уличённые, молчали, упорствовали, грубили; генерал-губернатор князь Хованский донёс об этом государю и ведено было увещевать жидов, а буйных наказывать.

По поводу открывшихся в 1827 году, через тех же доказчиц, нескольких подобных дел, поведено было исследовать той же комиссии все; в 1828 году командирован в комиссию чиновник от Правительствующего Сената; а затем ещё поведено опросить подсудимых, не было ли им пристрастия.

Некоторые показали, что не было, но другие жаловались на пристрастие, не будучи, однако же, в состоянии объяснить, в чём именно оно состояло; они говорили только в общих словах, что их не так допрашивали, не теми словами писали ответы, спрашивали, как преступников, тогда как три бабы сознались и, следовательно, были настоящими преступницами; что не отстраняли по их требованию следователей и членов комиссии, и тому подобное.

В 1829 году комиссия представила наконец полный обзор этих ужасных происшествий, обвиняя жидов во всём и считая их уличёнными; кроме умерших и бежавших, их осталось ещё под стражей сорок два человека обоего пола. Генерал-губернатор того же мнения, как и предшественник его, представил обстоятельный Всеподданнейший Рапорт, в коем также положительно обвинял жидов и считал их изобличёнными.

В самой вещи, сообразив все обстоятельства, нельзя не согласиться с заключением комиссии и генерал-губернатора. Предсказания Терентьевой и Еремеевой, согласно с коими происшествие исполнилось, совершенно не объяснимы, если не поверить им, что одна сама продала мальчика, а другая подслушала разговор; согласное показание Терентьевой, Максимовой и Козловской обо всех подробностях убийства и согласные с сим подобные обстоятельства, подтверждённые посторонними свидетелями под присягой, совершенная невозможность сделать такое во всём согласное показание и не изменять его в течение нескольких лет, если бы это не была одна истина особенно если рассудить, что две из женщин сих жили в постоянной вражде, не могли говорить между собою равнодушно, даже в присутствии комиссии, а третья была уже замужем за шляхтичем и не могла иметь никакого повода к такому ужасному поклепу на себя и на других; далее, показание посторонних свидетелей, из коих иные видели, как жиды проскакали на заре в бричке по тому направлению, где найден труп, одна видела мальчика в руках Цетлиной, два других видели его в доме её, в спальне и в ларе.

Состояние, в коем найден труп накожные ссадины, ранки, затекшие, побагровевшие ноги, приплюснутый рот и нос, синяк от узла на затылке, вплоть остриженные ногти, еврейское обрезание, и проч. вполне согласовавшеёся с показанием трёх женщин о том, каким образом замучен ребёнок; поведение подсудимых при допросах, обнаруженная стычка их, наглое и бессмысленное запирательство во всем относящемся к этому делу; изобличение каждого из них во многих ложных показаниях; притворство некоторых больными и сумасшедшими; бегство других и попытки к тому третьих; старание подкупить священника, увещателя доказчиц; ночной караул и сборища у Берлиных, Нахимовских, Цетлиных в чем они сначала также запирались.

И наконец собственное сознание Ноты Прудкова, Зелика Брусованскаго, Фратки Девирц, Фейги Вульфсон и Ицки Нахимовского в преступлении и явное колебание других, а равно и изобличающая виновных перехваченная у них переписка, вот улики и доказательства, на коих комиссия и генерал-губернатор основывались, почитали евреев до того уличенными, что находили уже собственное сознание их не нужным, тем более, что в пользу евреев не говорило ровно ни одно обстоятельство и оправданий или доказательств невинности своей ни один из них не мог представить никаких кроме явной лжи и наглого запирательства.

Они представили, при общем и подробном донесении, именной список евреев, где степень вины каждого была в подробности обозначена.

В Правительствующем Сенате произошло разногласие; некоторые г.г. сенаторы соглашались с заключением комиссии и присуждали жидов к наказанию; другие колебались; третьи оправдывали их; опять иные желали только принять предупредительные меры на будущее время и делали различные по сему предположения.

Посему дело внесено было в Государственный Совет, где состоялось 18-го января 1835 года Высочайше утвержденное мнение:

Что показания доносчиц, заключая в себе многие противоречия и несообразности, без всяких положительных улик или несомненных доводов, не могут быть приняты судебным доказательством к обвинению евреев; а потому:

1. Евреев подсудимых по делу об умерщвлении солдатского сына Емельянова и по другим подобным делам, заключающимся в Велижском производстве, а равно по делам о поругании над христианскою святынею, как положительно не уличены, от суда и следствия освободить.

2. Доказчиц, христианок: крестьянку Терентьеву, солдатку Максимову и шляхтянку Козловскую, не доказавших тех ужасных преступлений и отступления от веры, которые они сами на себя возводили, но виновных в изветах, коих впоследствии ничем не могли подтвердить, сослать в Сибирь на поселение, лишив Козловскую шляхетства.

Затем: Еремееву, Желнову и проч. освободить, предав первую церковному покаянию.

Заключение

Рассмотрев весь этот ряд ужасных случаев и возмущающих душу происшествий, частью доказанных исторически и юридически, обвинение жидов в мученическом умерщвлении к [еврейской] Пасхе христианских младенцев невозможно считать призраком и суеверием, а должно убедиться, что обвинение это основательно, как равно и общее мнение о употреблении ими крови сих мучеников для каких-то таинственных чар.

Есть обстоятельство, о коем говорено было уже в начале сей записки, неоспоримое и очевидное, на которое при исследованиях об этом предмете никто не обратил доселе внимания, между тем как оно должно служить разительным убеждением для всех сомневающихся.

Никто, конечно, не будет оспаривать, что в странах, где евреи терпимы, время от времени находимы были трупы младенцев, всегда в одном и том же искажённом виде, или по крайней мере с подобными знаками насилия и смерти.

Не менее верно и то, что знаки эти доказывали умышленное, обдуманное злодейство, мученическое убийство ребёнка, и притом ребёнка христианского: то и другое доказано множеством следственных, судебных и врачебных свидетельств.

Но каким же образом объяснить такую непонятную загадку, хотя каким бы то ни было предположением, не только доказательством, как объяснить, что бы могло побудить кого бы то ни было к такому бессмысленно-зверскому поступку, если это не какая-нибудь таинственная, каббалистическая или религиозно-изуверная цель?

Ни корысть, ни злоба, ни другие страсти и побуждения не могут объяснить этого никоим образом.

Тут не одно убийство, а преднамеренное мученическое истязание невинного младенца и, следовательно, или наслаждение этими муками, или особенная цель, с ними соединенная.

Христиане-католики праздновали воспоминания распятия Иисуса Христа в лицах, предавая поруганию Иуду; в России был толк раскольников, называемых детогубцами они убивали незаконнорождённых детей, сушили и обращали в порошок вынутое из них сердце и употребляли его на чары для привлечения к себе последователей.

Мусульмане закавказские, сунниты, празднуют подобным образом память своего пророка, ругаясь торжественно над противником его Алием, для чего нанимают за деньги человека; жиды делают то же, если только могут, в праздник Амана и Пейсаха.

Это известно не только исторически, со времен императора Феодосия, но известно всякому, кто живал между жидами. Так, например, жители Харькова помнят ещё водовоза, который исчезал ежегодно на три дня во время Страстной недели и внезапно оставлял тех, кому служил, без воды.

Он постоянно нанимался в это время у жидов представлять Спасителя и дозволял, за хорошую плату, связать себе руки, бить по щекам, только не больно, как уверял он, оплёвывать, кричать, бранить и ругаться над собою сколько угодно. Его содержали в это время в школе и кормили хорошо.

Можно ли затем сомневаться, что исступлённые, фанатические евреи готовы были бы сделать ещё один шаг далее и доиграть комедию эту до конца, если б это не было опасно?

А коли ещё к этому присоединится какое-то каббалистическое, чародейное употребление крови христианской, то неужели соединение той и другой цели и основанное на сем изуверство может казаться столько невероятным, чтобы скорее обвинить и наказать христиан-уличителей, чем уличённых ими жидов?

Откуда ж эти одинаковым образом и умышленно искаженные трупы невинных ребят П






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.