Крещение

Крайне интересные для архаического русского права последствия имело крещение Руси и обретение этой культурой письменности. Но чтобы их описать необходимо остановиться на той языковой ситуации, которая образовалась в Киевской Руси после крещения.

После крещения на Руси складывается такая языковая ситуация, когда в социуме функционируют два языка — церковнославянский и русский. Церковнославянский усваивается вместе с христианством и функционирует как язык книжности, образованности, язык сакрального. Церковнославянский кодифицирован (сведен в систему правил), ему специально обучают в школах.

В противоположность этому, русский язык воспринимается как язык устный, обыденный, профанный. Ему не учат, но на нем говорят в быту — в отличие от церкоснославянского, который используется в сфере “культурного”.

Поскольку новый язык принимается вместе с новой верой, то к этому языку складывается особое отношение, как к “святыне”, существует эксплицитный запрет употреблять его в “низких” сферах: “В наиболее явном случае книжный язык выступает не только как литературный (письменный) язык, но и как язык сакральный (культовый), что обуславливает как специфический престиж этого языка, так и особенно тщательно соблюдаемую дистанцию между книжной и разговорной речью; именно так и обстоит дело в России”^[21].

На самом деле такое строго разделение (очередной дуализм) функций двух языков^[22] означает (для внешнего наблюдателя), что в социуме функционируют два языка. Но член такого языкового коллектива воспринимает эти два языка как один язык (по его представлениям, существует “правильный” церковнославянский язык, когда он употребляется с нарушениями правил, неграмотно, он — ухудшаясь — превращается в русский). Такая языковая ситуация получила название “ диглоссия ” (ее следует отличать от двуязычая) и ее “можно определить как такую языковую ситуацию, когда два разных языка воспринимаются (в языковом коллективе) и функционируют как один язык)”^[23].

(Выделим особо еще одну черту диглоссии. В такой языковой ситуации “книжный язык функционирует в языковом сознании как кодифицированная и нормированная разновидность языка”^[24]. Тогда “низкий” русский язык воспринимается как отклонение от нормы, нарушение правильного языкового поведения. “Вместе с тем, именно в силу престижа книжного языка такое отклонение от нормы фактически признается не только допустимым, но даже и необходимым в определенных ситуациях ”^[25].)

В языковой ситуации Киевской Руси мы сталкиваемся со следующим парадоксом, на который указывает Успенский. Логично предположить, что заимствованная вместе с церковнославянским языком и христианской религией письменность займет место в ряду “книжность-образованность-сакральность” и будет противополагаться “бытовому-профанному- устному ”.

Но этого не происходит: едва возникнув, письменность сразу распадается на два письменных языка (еще очередной дуализм) — “высокая” письменность на церковнославянском и бытовая, административная и правовая письменность на русском: “В результате появляется особая сфера письменности, так или иначе ассоциирующаяся с мирским, бытовым началом и в силу этого как бы недостойная применения книжного, церковнославянского языка, — деловая (в широком смысле) и бытовая письменность”^[26].

Церковнославянский оказывается исключен из области законодательства и судопроизводства — поэтому “Русская Правда” и сохранилась в качестве действующего юридического кодекса (и вообще сохранилась, а не была уничтожена неофитской культурой в борьбе со всем языческим, подобно идолам, сброшенным в Днепр).

Успенский ссылается на труды английского слависта русского происхождения Бориса Унбегауна, отмечавшего, что заимствованные и переведенные на церковнославянский язык византийские юридические кодексы не оказали никакого влияния ни на русскиую юридическую мысли, ни на русский юридический язык и остались в рамках чисто церковной администрации. Это объясняется существованием устного обычного права еще до крещения Руси (добавим от себя, что не просто существованием, а уникальной диспозицией правовых представлений в общей картине мира и социокультурной ситуации эпохи): “Право это как бы только и ждало введения письма, чтобы быть закрепленным на бумаге”^[27]. И далее: “С самого начала язык права сделался в полном смысле этого слова государственным, административным языком и остался им вплоть до XVIII в. Это сосуществование двух различных письменных языков — церковнославянского литературного и русского административного — является самой оригинальной чертой языкового развития в России. Подобного противоположения не было ни у западноевропейских, ни у западнославянских народов — поляков, чехов”^[28].

Как можно предположить, общая картина “резкого дуализма-бинаризма” и объясняет это распадение письменности и возникновение двух письменных языков. Такое распадение и строгое разделение двух письменностей (как и обслуживаемых ими сфер Правды и Истины) является еще одним феноменом дуализма русской культуры в целом и русского права в частности.

Но в ситуации абсолютно строгого дуализма, как следует предположить, будет заблокирована любая активность, любое действование. Необходим, следовательно, некоторый способ соотнесения, связи этих двух сфер, двух зон.

В праве, как было показано, таким механизмом соотнесения является некодифицированное употребление ордалии, — хотя в законе нет упоминания божьего суда и смертной казни, они применяются, поскольку только они могут обеспечить правовую гносеологию, определение истины (правды). Но тогда нарушение закона парадоксальным (или диалектическим) образом необходимо для гомеостаза, для устойчивого функционирования социального целого. Так, если противопоставление административной, правовой письменности — письменности культурной, сакральной соответствует противопоставлению русского языка — языку церковнославянскому (а нарушение церковнославянского “признается в определенных ситуациях необходимым”, см. выше), то нарушение должно “признаваться необходимым” и в праве. Тем самым, “принцип необходимости нарушения закона в определенных ситуациях” оказывается имплицитно вписанным в правовую картину мира, является необходимым для функционирования правовой системы. Говоря в терминах русской традиции, для высшей Правды иногда необходимо нарушать земную (низкую) Истину^[29]. “Тьмы низких истин нам дороже…” и т. п. (О необходимости нарушать “писаные правила” в определенных ситуациях говорят и Лотман с Успенским в цитированном выше исследовании дуальных моделей.)

Наконец, данный дуализм русской культуры и русского права устроен еще сложнее, чем просто распадение мира на две несоприкасающихся части. Действительно, мы видим, во-первых, что право разделено на две части: византийские правовые кодексы, переведенные на церковнославянский (и остающиеся в “рамках узкоцерковных”) и действующий кодекс “Русская Правда”, записанный на русском. Но внутри административно-правовой сферы существует еще одно деление (еще один дуализм): “Русская Правда” записана как система талионная, система штрафов, но реальную правовую гносеологию (собственно “Правду”) может обеспечить только ордалия и судебный поединок, — то есть внутри “низкой” части основного противоположения существует своя “высшая Правда” и “низкая Истина”.

Может быть этим многократным делением и объясняется одна интересная запись в летописи под 996 годом (этот эпизод тоже отмечается и анализируется Успенским). Владимир, живя “в страсъ Божьи” — то есть будучи уже христианином — и боясь греха, разбойников (преступников) не казнил, а брал виру (штраф, предусмотренный “Русской Правдой”) — то есть жил по нормам языческого права. По настоянию епископов (греческих) он ввел нормы византийского законодательства и стал казнить разбойников. Но затем “старцы”, то есть хранители патриархальных устоев, посоветовали ему снова вернуться к вирам и Владимир, отменив свое прежнее решение, стал жить “по устроенью отню и дъдню”, то есть по нормам “Русской Правды”^[30].

И, в конце концов, сам такой “беспорядок” ревнителями устоев может объясняться интересами высшей Правды перед лицом низких Истин — так замыкается круг.

Заключение

Закономерен вопрос о генезисе такой дуальности культуры. Насколько может судить наука, указывается, что собственная традиция была укреплена тремя инокультурными дуалистическими влияниями: “Славянский мир на протяжении тысячелетий находился в сфере повторявшихся дуалистических воздействий, всякий раз усиливавших уже существующую традицию, что и обусловило ее особую прочность”^[31]. Указывается на три основных дуалистических влияния: индоевропейское и балтославянское, древнеиранское (религии типа маздовской), манихейское (богомильское).

И последнее: означает ли все вышеописанное, что мы “обречены” на такой “беспорядок”? Мне кажется, что нет; но задача, конечно, еще сложнее, чем кажется даже пессимистам и требует более глубоких преобразований, чем хочется даже радикалам.

^[1] Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983, с. 306.

^[2] Герцен А. И. Былое и думы. Л., 1978, с. 76-77.

^[3] Я не историк права и не претендую на “общий обзор” или на “философию” русского права. Я хочу предложить ниже лишь “коллекцию” любопытных штрихов, фактов и теорий, связь которых в стройное целое — дело будущего и, пожалуй, других исследователей.

^[4] Пример сталинской конституции я привожу без желания бросить очередной упрек русским революционерам: обещали, мол, новый мир, а пришли к все тому же вне-правовому террору. Напротив, отчасти данный текст является попыткой понять, почему великие демократические завоевания Октябрьской революции не смогли укрепиться навсегда и, более того, сравнительно легко были свернуты.

^[5] “Мгновенность” ордалии очень важна. Талион и ордалия по-разному располагаются вдоль двух осей: синхронной и диахронной, они как бы “перпендикулярны” друг другу. Определение меры вины предполагает длительность — (юридический) процесс; здесь степень вины постепенно выясняется в ходе суда, это диахронный процесс. Ордалия же характеризуется синхронностью — вина или невиновность определяются сразу, мгновенно (ну, или столько, сколько связанный человек продержится на поверхности воды).

Даже схватка двух вооруженных людей в ходе судебного поединка лишь подводит к тому мгновению, когда воля бога станет очевидной, только подготавливает моментальное открытие этой воли. Бог ведь не колеблется в поисках решения, оно дано заранее, сразу. Поединок лишь подготавливает момент открытия этого решения. — Естественно, я говорю сейчас о “чистых формах” юридического, об абстрактных принципах. Понятно, что в реальности может быть судебный процесс, где все определено заранее и никакого исследования, выяснения вины не происходит.

^[6] Иванов В. В., Топоров В. Н. О языке древнего славянского права//Славянское языкознание. VIII Международный съезд славистов. М., 1978, с. 224, 230.

^[7] Там же, с. 235.

^[8] Иванов В. В., Топоров В. Н. Лингвистические вопросы славянского этногенеза (в связи с реконструкцией праславянских текстов)// Славянское языкознание. IX Международный съезд славистов. М., 1983, с. 158.

^[9] Для индоевропейских языков характерна дихотомия двух глаголов знания: kennen и wissen, gnostes и istor, *znati и *vedati, знать и ведать — где первый указывает на некую трансцендентальную истинность, а второй на знание очевидца (Трубачев О. Н. Славянская этимология и праславянская культура// Славянское языкознание. Х Международный съезд славистов. М., 1988, с. 308). Первый член каждой из пар “соотносится с подлинным (объективным) знанием, второй же со знанием очевидца…; на этом основано в сущности, и семантическое противопоставление правды и истины, уже в праславянском языке различавшихся по значению: истина — “то, что было на самом деле, в действительности” и правда — “то, что должно быть, правильность, справедливость” (которая в идеале совпадает с подлинной действительностью” (Успенский Б. А. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка. М., 1983, с. 49).

^[10] Иванов В. В., Топоров В. Н. О языке древнего славянского права, с. 235.

^[11] Еще одним свидетельством архаической нерасчлененности понятий является показанное Топоровым наличие особого “подсловаря” в общем славянском словаре. Это подсловарь “святости”. Оказывается, что эпитет “свят” используется в славянских языках чрезвычайно широко, он может прикладываться практически к любым понятиям — от самого мира до горы, поля и камня; подобной “расточительности” не отмечается в других культурах, например, у балтов; более того, там существует прямой запрет на применение эпитета “свят” к обыденному (Топоров В. Н. Из славянской языческой терминологии: индоевропейские истоки и тенденции развития//Этимология. 1986-1987. М., 1989, с. 30, 35-37). Это еще раз подтверждает, что любое преступление оказывается преступлением сразу против “свят-мира”, против “божьей правды” в целом.

^[12] Иванов В. В., Топоров В. Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы (Древний период). М., 1965, с. 180.

^[13] Там же, с. 70.

^[14] Даже “вера” выступает здесь как результат “выбора”. Как показывает Топоров в другой своей работе, “вера” этимологически в конечном счете соотносится с идеей правильного (благого) выбора между добром и злом (Топоров В. Н. Из славянской языческой терминологии... М., 1989, с. 47-48).

^[15] Иванов В. В., Топоров В. Н. Славянские языковые моделирующие семиотические системы, с. 70.

^[16] Иванов В. В., Топоров В. Н. О языке древнего славянского права, с. 235.

^[17] Трубачев О. Н. Славянская этимология и праславянская культура// Славянское языкознание. Х Международный съезд славистов. М., 1988, с. 339.

^[18] Иванов В. В., Топоров В. Н. Лингвистические вопросы славянского этногенеза, с. 156.

^[19] Позволю себе здесь длинную цитату из одной работы Лотмана и Успенского, посвященной как раз дуализму русской культуры. Текст этот представляется очень важным и к тому же, похоже, что он не переиздавался в многочисленных републикациях 90-х гг. (исследование это посвящено петровской эпохе, но авторы подчеркивают, что дуальная модель является характерной для русской культуры на всем протяжении ее истории): “Специфической чертой русской культуры исследуемой эпохи в интересующем нас аспекте является ее принципиальная полярность, выражающаяся в дуальной природе ее структуры. Основные культурные ценности (идеологические, политические, религиозные) в системе русского средневековья располагаются в двуполюсном ценностном поле, разделенном резкой чертой и лишенном нейтральной аксиологической зоны. Приведем некоторое частное рассуждение, из которого будет ясно, что имеется в виду. Загробный мир католического западного христианства разделен на три пространства: рай, чистилище, ад. Соответственно, земная жизнь мыслится как допускающая три типа поведения: безусловно грешное, безусловно святое и нейтральное, допускающее загробное спасение после некоторого очистительного испытания. Тем самым в реальной жизни западного средневековья оказывается возможной широкая полоса нейтрального поведения, нейтральных общественных институтов, которые не являются ни “святыми”, ни “грешными”, ни “государственными”, ни “антигосударственными”, ни хорошими, ни плохими. Эта нейтральная сфера становится структурным резервом, из которого развивается система завтрашнего дня. Поскольку преемственность здесь очевидна, нет необходимости ни ее структурно подчеркивать, ни сознательно и искусственно восстанавливать.

Система русского средневековья строилась на подчеркнутой дуальности. Если продолжить наш пример, то ей было свойственно членение загробного мира на рай и ад. Промежуточных нейтральных сфер не предусматривалось. Соответственно и в земной жизни поведение могло быть или грешным, или святым. Это распространялось и на внецерковные понятия: так, светская власть могла трактоваться как божественная или дьявольская, но никогда — как нейтральная по отношению к этим понятиям.

В русской культуре… господствовала иная ценностная ориентация. Дуальность и отсутствие нейтральной аксиологической сферы приводило к тому, что новое мыслилось не как продолжение, а как эсхатологическая смена всего” (Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века)//Ученые записки ТГУ, вып. 414. Труды по русской и славянской филологии, XXVIII. Тарту, 1977, с. 4-5).

^[20] Успенский Б. А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен//Художественный язык средневековья. М., 1982, с. 204. См. также: Живов В. М., Успенский Б. А. Царь и бог, семиотические аспекты сакрализации монарха в России//Языки культуры и проблемы переводимости. М., 1987. Идущие сейчас в РПЦ разговоры о возможности канонизации Грозного лишний раз показывают, какие древние представления господствуют в значительной части общественного сознания.

^[21] Успенский Б. А. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка. М., 1983, с. 5.

^[22] Успенский отмечает, что в этой ситуации существует запрет на перевод с одного языка на другой: “Коль скоро некоторое содержание получает языковое выражение, т. е. выражено на одном языке, оно в принципе не может быть выражено на другом” (цит. соч., с. 7).

^[23] Там же, с. 6.

^[24] Там же.

^[25] Там же, с. 6-7. Курсив добавлен.

^[26] Там же, с. 15.

^[27] Unbegaun B. O. Selected papers on Russian and Slavinic philology. Oxford, 1969, p. 313.

^[28] Op. cit., p. 314.

^[29] Даже каждый из нас, полагаю, испытал это на себе. Всем известно, насколько невыносимым и даже невозможным становится существование рядом с человеком, требующим беспрекословного выполнения установленных правил. Кажется, даже существует армейская поговорка насчет того, что конец нашей армии наступит тогда, когда она начнет жить строго по уставу. «“Экий беспорядок”, — скажут многие; но пусть же они вспомнят, что только этот беспорядок и делает возможною жизнь в России» (Герцен, “Былое и думы”).

В порядке гипотезы, хочу предложить с этой точки зрения (через эту правовую картину мира) посмотреть на события 1993 года в Москве. Насколько я понимаю, начало конфликта было связано с тем, что председатель Верховного Суда РФ Зорькин начал настаивать на исполнении буквы закона, на том, чтобы не приносить Истину в жертву Правде. И что же? Почти сразу закачалось все государственное здание и страна оказалась на пороге гражданской войны. Тогда в полном соответствии с древними традициями русского права конфликт был разрешен в “судебном поединке”, с оружием в руках.

^[30] См.: Успенский Б. А. Языковая ситуация Киевской Руси…, с. 14-15.

^[31] Иванов В. В., Топоров В. Н. Лингвистические вопросы славянского этногенеза, с. 157.