Ближайшие предшественники Павлова

Девятнадцатый век пришел во всеоружии микроскопа и уже созревшей к тому времени техники физиологического эксперимента. Мы видели, как исследователи предыдущих столетий нащупывали общие контуры рефлекторной деятельности, устанавливая участие в ней спипного мозга как неделимого образования. Но это было лишь начало. На этом не останавливались поиски структурной материальной основы рефлекса. Как бы осуществляя свою историческую миссию, рефлекс начал вооружаться наиболее тонкими и наиболее несомненными признаками, и в этом он еще более утверждался как единица нервной деятельности. XIX век надолго закрепил эту аналитическую гипотезу в физиологии нервной системы, уходя все дальше и дальше от наиболее сложной и необходимой физиологии головного мозга. Рефлекс оказался неблагодарным дитятей... Родившись в творческих муках от искателей тайны «произвольных» и «непроизвольных» актов человека, развившись как неизбежный спутник общей работы мозга, он постепенно уходил от своей колыбели, замкнувшись потом в четкую и наглядную схему спинномозговой деятельности. Несомненно, что самым сильным стимулом к такому развитию рефлекторной концепции в XIX столетии послужило открытие, сделанное Беллем и Мажанди. В общие диффузные представления о роли центральной нервной системы в осуществлении рефлекса они внесли то определенное и очевидное, что позволило уже говорить о дуговом характере всего пути нервного импульса через центральную нервную систему. Они открыли, что нервный импульс, возникающий от раздражения кожных рецепторов, входит в спинной мозг через задние корешки, а ответный импульс, сокращающий мышцу, выходит через передние корешки. Таким образом, их открытие подчеркнуло неравноценность тех нервных структур, которые принимают участие в осуществлении рефлекса. Каждая из них выполняет свою специфическую функцию. Иоганнес Мюллер, поддерживающий тесную связь с Беллем, считал его открытие равноценным открытию Гарвея: так высоко оценивали современники значение этих работ, чрезвычайно укрепивших рефлекторную концепцию. Как пришел Белль к этому важнейшему открытию? Сын бедного пастора шотландской церкви, Чарльз Белль, будучи школьником, не обещал ничего хорошего своим родителям. Сокрушенные горем, они молча выслушивали весьма нелестные отзывы об их сыне от учителя латинской грамматики. Если верить этому честному педагогу, их сын был на редкость «неспособным в науках». А это значило, что он навсегда обречен плестись в хвосте жизни, уступая дорогу сильным и одаренным. На счастье родителей и сына прогноз педагога оказался ошибочным. Как кристалл дает бурный рост только в родственном растворе, так белокурый юноша Чарльз Белль нашел себя в области, весьма далекой от всех грамматических тонкостей. Старший брат Чарльза Джон уже успел к этому времени завоевать себе славу лучшего хирурга Шотландии. Посещая анатомические вскрытия и операции своего брата, Белль неожиданно для себя самого вдруг понял, что именно отсюда и должна начаться его творческая жизнь. День и ночь он сидит над анатомическими фолиантами и не пропускает ни одной операции в крупнейшей Эдинбургской клинике. «...Только при изучении профессии, подходящей к моим способностям, я начал уважать себя...», пишет он в своих автобиографических заметках. В результате этого счастливого совпадения обстоятельств физиология обогатилась одним из основных своих открытий. Вот как сам Белль объясняет отношения передних и задних корешков: «Обнаружив корешки спинных нервов, я нашел, что можно производить перерезку заднего пучка нервов, исходящего из задней части спинного мозга, без конвульсивных сокращений мышц спины. Однако это было невозможно даже при одном прикосновении кончиком ножа к переднему корешку». Описание роли передних и задних корешков настолько отчетливо, что приходится удивляться, как мог Уокер, оспаривавший право открытия этого закона у Белля, утверждать их совершенно обратные отношения. Однако значение Белля не определяется только этим его открытием, хотя само по себе оно послужило началом целого ряда специальных исследований. Да и сейчас еще для десятков физиологов этот закон представляет предмет интереснейших изысканий. Сам Белль пошел дальше. Он объединил открытые им соотношения со своей теорией «мышечной чувствительности» и дал весьма полное физиологическое обоснование циклической функции нервной системы, назвав ее «nervous circle». Большинство современных физиологов связывает теорию проприоцептивной функции мышцы с именем Шеррингтона. Это правильно в том смысле, что им разработана и морфологическая и физиологическая сторона этой функции и последняя доведена до точного знания. Но очень немногим известно, что Белль был первым, кто задолго до морфологических находок дал исчерпывающую физиологическую характеристику сенсомоторных отношений в мышечной деятельности. Правда, общие замечания по этому поводу имеются еще у Аристотеля и целого ряда врачей древности, но в данном случае речь идет не об этом, а о механизме передачи этого возбуждения и о вовлечении его в общую систему координации. Эта концепция Белля не отделима от рефлекторной теории и даже больше того: она придает ей новый, более динамический характер. 16 февраля 1826 г. перед Лондонским королевским обществом Белль делает свой знаменитый доклад «О нервном круге, который связывает произвольные мышцы с мозгом». Можно без преувеличения сказать, что тысячи современных экспериментальных исследований относятся к этому вопросу, но подавляющее большинство исследователей подвергло полному забвению данные крупнейшего английского физиолога. В этой речи он говорит: «Каждый мускул имеет два нерва с различными свойствами... Между мозгом и мышцами имеется нерв, причем один передает чувство состояния от мускулов к мозгу, другой передает действие от мозга к мышцам». Дальше он выражает более отчетливо свою точку зрения на физиологическую роль этой мышечной чувствительности: «Низшая ступень чувствительности к боли и нечувствительности мышц не свидетельствует еще об отсутствии нервов, чувствительных к самым незначительным изменениям деятельности мышечных волокон». Будучи хорошо осведомленным в вопросах клинической неврологии, Белль свободно оперирует целым рядом примеров, которые иллюстрируют значение мышечного чувства для человека. Так, он приводит пример одной матери, у которой на одной руке была потеряна чувствительность, а на другой — способность к движениям. Эта мать могла держать ребенка на руке, потерявшей только чувствительность, до тех пор, пока она на него смотрела. Как только она переставала смотреть, сейчас же возникала опасность падения ребенка на пол. Комментируя этот случай, Белль говорит: «Этот случай показывает, насколько недостаточной для работы органов является только мышечная сила без сопровождающей и руководящей ею чувствительности». Развивая свою концепцию дальше, Белль приходит к необходимости признания кругового потока возбуждений, образующих «нервный круг». Продолжая развивать это положение, он зашел так далеко, что в сущности обрисовал то, что впоследствии вошло в физиологию как понятие «цепного рефлекса». Удивительно плодотворна была деятельность этого физиолога. Он не остановился только на рефлекторном акте, в котором, как мы видим, он произвел целую революцию. Он указывает место рефлекса в общем координационном механизме и тем самым нарушает узкие рамки, изолировавшие рефлекс от общей нервной деятельности. В упомянутой выше речи он говорит: «Является очевидным, что мускул в дополнение к моторному нерву имеет еще один нерв, который, будучи необходимым для тонкой регуляции работы мускула, по праву заслуживает быть названным мускульным. Этот нерв проявляет свое действие на мускул не прямо, а окольным путем, через мозг, и благодаря наличию ощущения он может стать причиной функции мышцы. Между мозгом и мускулом имеется замкнутый нервный круг: один нерв передает влияние от мозга к мускулу, другой — передает в мозг чувство состояния мускула. Если круг будет разомкнут перерезкой моторного нерва, то исчезает движение. Если же он размыкается перерезкой чувствительного нерва, пропадает ощущение состояния мускула, а вместе с этим и исчезает и регуляция его деятельности» (Белль, 1822). Что можем мы в настоящее время прибавить к этому четкому представлению о регулирующем значении проприоцепции? Можно вполне присоединиться к Нейбергеру, который считает, что открытия Белля пробудили физиологию спинного мозга от тысячелетнего сна. Неудивительно поэтому, что после опубликования экспериментов Белля сильно оживились экспериментальные исследования по физиологии нервной системы. Да, пожалуй, и не только физиология — психология также не преминула использовать это многообещающее открытие. До Белля принималась во внимание только та чувствительность, которая дает толчок, стимул к осуществлению рефлекторного акта, как спущенный курок дает начало выстрелу. Но что же делает одни мышечные акты более успешными и более тонкими, а другие, наоборот, совсем неуспешными? Мы видим, что Белль смог постулировать мышечную чувствительность как постоянный регулятор этих различий. Он показал, что рефлекс не кончается выходом возбуждения на эффекторный путь и сокращением мышцы. Наоборот, только сейчас-то и начинаются те процессы, которые благодаря импульсам, направленным в мозг обратно от работающей мышцы, устанавливают правильную пропорцию в размахе и интенсивности движения органов. Так постепенно зарождалась его идея о циркулярных и «цепных рефлексах». Сейчас кажется странным, что понадобилось почти целое столетие для того, чтобы физиология пришла к этому исходному положению Белля. Наиболее характерной чертой физиологии нервной системы начала XX столетия являлась попытка расширить классическое понятие о работе нервных центров и придать им в качестве дополнительного, исправляющего фактора периферические импульсы. Ведь именно от этой роли периферии и от «цепных рефлексов» началось научно обоснованное объяснение сложного поведения животных. И все же идеи Белля лежали в течение столетия мертвым капиталом. Но таков уж закон развития науки. Творческие идеи, родившиеся в умах отдельных исследователей и намного опередившие современников, редко сразу находят признание. Нужен согласованный рост всех областей знаний, нужен другой экспериментальный уровень эпохи, чтобы ценные, но забытые идеи заблистали своим истинным блеском.

Белль ближе и глубже, чем кто-либо до него и даже много лет после него, показал динамическое взаимодействие мозга и мускула на всем протяжении деятельности последнего. Этим он почти на сто лет предвосхитил до деталей схему взаимодействия субъект — объект, предложенную Уекскюллем, и целиком дал характеристику тех циркулярных соотношений, которые опубликовал недавно Вейцзекер в своей монографии «Gestaltkreis». Однако Белль не сделал того, что выпало потом на долю великого русского физиолога Сеченова, — он не попытался распространить свои заключения на самые высшие отделы нервной системы — на головной мозг. Будучи, крупным новатором в области спинномозговой деятельности, он ограничился лишь очень смутными указаниями на роль ума там, где дело касалось вмешательства головного мозга. Но историческая цепь рефлекторной теории была бы не замкнута, если бы мы не заполнили разрыва между Беллем и Сеченовым. Три имени стоят на этой исторической магистрали: Маршал Галль, Иоганес Мюллер и Флуранс. Каждый из них внес в историю рефлекса нечто новое, что сделало еще более острой и блестящей идею Сеченова о рефлексах головного мозга. Галль был тем ученым, который благодаря своим универсальным знаниям смог широко применить идею рефлекса в клинике. Несмотря, однако, на связь с клиникой, Галль является наиболее характерной фигурой в том смысле, что благодаря ему аналитические тенденции в рефлекторной теории достигли своего кульминационного пункта. Именно ему принадлежит ставшее в настоящее время школьным разделение рефлекса на компоненты. В своих знаменитых мемуарах, опубликованных вскоре после его смерти Шарлоттой Галль (1861), он пишет: «Анализируя отдельные детали, я нашел, что существенным (для рефлекса.— П. А.) являются следующие аналитические отношения: 1) нерв, ведущий от возбужденной точки к спинному мозгу и в спинной мозг, 2) сам спинной мозг и 3) нерв или нервы, выходящие из спинного мозга. Отношения и связь этих частей друг с другом являются существенными для рефлекса». Из приведенного видно, что именно Галлю принадлежит первая отчетливая формулировка дуги рефлекса, ему же принадлежит заслуга введения в физиологию и самого термина «дуга». Рефлекторная теория могла торжествовать свою победу. Понадобились сотни лет, чтобы десятки крупнейших ученых и мыслителей в напряженных поисках извечной тайны «души» пришли к наиболее элементарной ее части... Дальше уже нельзя было идти. Это был предел аналитических тенденций XIX века. Но Галль не ограничился только физиологическими положениями. Будучи врачом, он делает смелую попытку выработать целую систему клинических понятий, основанных на трехчленной рефлекторной дуге. Он широко вводит ее в клинику, делая попытки объяснить ею параплегии, парезы и т. д. Он остался до конца своей жизни поборником идеи «дуги» и щедро аргументировал ее клиническим материалом. Несмотря на склонность к клинике, ему были чужды какие-либо попытки синтезировать свой многообразный материал. Наоборот, мы можем сказать, что он был совершенно законченным аналитиком в физиологии. Не потому ли он так горячо возражал против попытки Белля расширить обычное представление о рефлексе? Не потому ли он категорически отвергал какое-либо значение мышечного чувства для рефлекторной деятельности? Замечательно, что, отрицая мышечное чувство, он оперировал как раз такими примерами, которые в настоящее время являются его прямыми доказательствами. Он приводит случай параплегии, когда больной не мог стоять и ходить с закрытыми глазами, но делал это достаточно хорошо, как только открывал глаза. Теперь эти факты известны нам как симптом Ромберга. История редко бывает благодарна. Обычно вехами для нее служат те имена, которые более удачно, чем их предшественники, довели идею до широкого применения. История рефлекса никогда не была результатом развития какого-либо одного принципа. Она всегда развивалась как совокупность противоречивых тенденций. В то время как одни пытались подчинить «рефлекс» уму и втиснуть его в рамки извечной целесообразности, другие искали в нем предельной расщепляемости нервных функций, отождествляя его роль в физиологии с ролью атома в химии. Галль был в XIX веке наиболее блестящим представителем второго направления. Он упорно оберегал свою атомистическую позицию в рефлекторной теории от всяких влияний даже в том случае, если для этих влияний были веские научные основания. Он знал о работах Белля и не мог не знать о работах Флуранса и тем не менее он с упорной прямолинейностью внедрял рефлекторный атомизм в клинику, отрицал участие головного мозга в рефлексах и тем самым указывал физиологии путь к изучению предельно тонких механизмов. Клиника пошла с распростертыми объятиями навстречу рефлекторной теории. И это понятно. Рефлекс подводил прочную основу, под все разнообразие клинической симптоматики и помогал дать точную физиологическую характеристику заболевания в повседневной работе врача. Время для широких синтетических обобщений в нервной физиологии еще не настало, а суммарный «целостный» подход мало что сулил в развитии клинической неврологии. Однако эти атомистические тенденции в развитии рефлекторной концепции, выросшие из блестящих экспериментов Витта в XVIII столетии, удовлетворяли уже не всех физиологов. К середине XIX века ряд крупнейших представителей физиологии начинает выступать с возражениями против этого чрезмерного увлечения. Наиболее серьезным противником Галля в этом смысле был Иоганес Мюллер. Фактически он вел свои исследования только по рефлекторной деятельности параллельно с Галлем и только на год позднее опубликовал их результаты. Одним из основных положений Мюллера, противоречащим концепции Галля, являлось положение о различной центральной структуре отдельных рефлексов. Мюллер утверждал, что наряду с рефлексами, которые имеют локальный механизм, существуют рефлексы более генерализованного действия, требующие для своего осуществления участия почти всей центральной нервной системы. В качестве рефлексов с такой генерализованной центральной структурой Мюллер указывает кашель, рвоту, чихание и т. д. Хотя оба вида рефлексов могут быть вызваны к жизни совершенно локализованными стимулами, однако центральная структура их совершенно различна. Приводя примеры генерализованных рефлексов с включением всего тела, Мюллер пытается объяснить и механизмы этой генерализации. Он считал, что реакция даже в том случае, когда она чрезвычайно генерализована, начинается всегда с тех мышц, которые теснее всего связаны со стимулируемой областью. Мюллер работал над этими положениями в то время, когда назревала атмосфера для знаменитого спора между Пфлюгером и Лотце о «спинномозговой душе». Поэтому нельзя не удивляться его тонкой проницательности, с которой он предвосхитил развитие физиологии рефлекторных актов. Во времена Галля и Мюллера еще не была известна тонкая структура проводящих путей и связей в спинном мозгу, и потому его замечание, что импульс распространяется по спинному мозгу «пропорционально удаленности от того пункта, который стимулирован чувствительным нервом», надо признать большой победой физиологической мысли. Но метод Мюллера в развитии рефлекторной концепции на этом не ограничивается: он сделал более радикальную попытку подчеркнуть и доказать интегративный характер всякого рефлекторного акта, каким бы локальным он ни казался. Он воскресил старые представления Декарта о роли «страстей» в ответных действиях человека, расширил физиологические доказательства «чувствительного принципа» Витта и дал отвечающую его эпохе концепцию о роли ощущения в рефлекторной деятельности. История рефлекса часто возвращалась к этому критическому пункту. И это не случайно. Человеческая мысль не могла уйти от конкретного содержания каждой ответной реакции, которую в порядке субъективного опыта каждый ощущал на себе. И поэтому подыскивались всяческие физиологические доказательства, которые могли бы примирить это противоречие между аналитической концепцией и реальным содержанием рефлекторной реакции. Мюллер был одним из серьезных противников рефлекторного атомизма, доведенного до крайности, и дал ценные физиологически обоснованные замечания по теории рефлекса. Особенно замечательна в этом смысле его полемика с Галлем, с которым он находился в личной переписке и даже перевел его труды на немецкий язык. Так, например, в руководстве по физиологии, которое было им издано, он пишет: «Д-р Маршал Галль прекрасно показывает отношения произвольных, дыхательных и рефлекторных движений, когда он пытается доказать, что те рефлекторные движения, которые имеются после удаления мозга, не зависят от действительного ощущения, а зависят от центростремительной нервной деятельности, которая принимает участие в ощущениях... Но д-р Маршал Галль идет слишком далеко, когда утверждает, что в норме каждое движение, в действительности содержащее ощущение, вызвано волей и что все возбуждения чувствительных элементов в рефлекторных движениях протекают без ощущения. Такие рефлекторные движения, как чихание, кашель и многие другие, сопутствуются настоящим ощущением». Отвечая Мюллеру, Галль замечает, что он согласен с тем, что многие рефлекторные движения сопровождаются ощущения, ми, но он утверждает, что эти последние не являются причиной их. Этот спор весьма симптоматичен. Он касался вопросов, которые фактически и в наше время не потеряли своей остроты. История рефлекса еще не раз вернется к этому спору и не раз будет повторять его в различных вариантах до тех пор, пока физиологи не дадут четкой, обоснованной и вполне материалистической концепции — нервной интеграции. До сих пор все это идет еще прежними путями: данные, полученные в изолирующем эксперименте, по какой-то само собой разумеющейся предпосылке отождествляются с функциями нервной системы в целом. Попытка Мюллера ввести ощущение как фактор, объединяющий отдельные ответные действия организма, надо считать одной из попыток ограничить увлечение рефлекторной схемой как исчерпывающей концепцией нервной деятельности. Когда Декарт работал над своим «Трактатом о страстях», то он по существу преследовал те же цели. Однако рефлексу надо было пройти длинный путь и получить ряд классических доказательств, чтобы была осознана необходимость искать синтетические пути исследования. Но историческая миссия рефлекса еще не закончена. До сих пор все его проявления связывались главным образом со спинным мозгом. И только в тех случаях, когда речь шла о более высоком объединении нервных актов, в поле зрения исследования попадал головной мозг. В основном это были попытки начиная с самого Декарта ввести «чувствительный принцип» как фактор, оживляющий сочными красками схему рефлекса. История рефлекса не знает ни одной попытки систематически разработать смелую мысль о рефлексах головного мозга. Правда, как мы видели выше, неоднократно описывались разные виды рефлексов, которые протекают с участием головного мозга (Блейн, Мюллер и др.). Однако это не затрагивало того, что объединялось под суммарным выражением «психическая жизнь». Эта область по-прежнему еще остается «святая святых» человека, давая пищу идеалистическим и религиозным концепциям. «Пирамида рефлекса» осталась еще не достроенной. История рефлекса — это история борьбы за исчерпывающую схему, которая смогла бы объединить все разнообразие нервных проявлений. Мы уже отмечали, что головной мозг уходил все дальше и дальше от сферы влияния физиологов. Все внимание последних было направлено на то, чтобы найти тончайшее соотношение в работе спинного мозга. И этот уход от головного мозга делал все более и более глубокой пропасть между психологией и физиологией нервной системы. Эту пропасть заполняло бесчисленное количество различных гипотез, мнений и мировоззрений, которые, однако, не могли перекинуть прочный мост между физиологией и психологией. Кто же проложит прочный мост от физиологии к психологии и даст универсальную схему деятельности центральной нервной системы, которая охватила бы и головной мозг? Смелый голос Ламеттри, впервые распространившего рефлекторный принцип на весь головной мозг и на все виды его деятельности, остался одиноким и был забыт. Ламеттри не сумел достаточно полно физиологически обосновать свои предположения, а потому они и остались только смелой попыткой решения древнейшей проблемы «духа и тела». Честь глубокого научно-физиологического обоснования этой идеи выпала на долю русской науки, на долю крупнейшего представителя русской культуры прошлого века. Мы знаем, какое сильное «брожение умов» происходило в шестидесятых годах прошлого столетия. Это были идеи зрелости русской общественной мысли, годы протеста бурлящей молодости против векового гнета над человеческой мыслью. И в этот-то благодарный период на арену выходит не обычный боец, которых уже знала русская общественность. Это был не публицист, не литератор и не критик. Он был вооружен всеми современными знаниями о биологии и физиологии, он был крупнейшим ученыместествоиспытателем. Его доводы имели небывалую разрушительную силу, каждое его слово било по наиболее темным, заплесневевшим местам церковно-схоластической философии о «душе». И он стал сразу в центре русской передовой общественности, глашатаем наиболее радикальных попыток создания материалистического мировоззрения. Это был Иван Михайлович Сеченов. Впервые в истории науки Сеченов привел систематические доказательства того, что головной мозг в самых сложных своих проявлениях работает по принципу рефлекса. С ходом его мыслей и многочисленными аргументами в пользу этой гипотезы знакомит знаменитая его монография «Рефлексы головного мозга». Было бы, однако, неправильным, если бы мы ограничились такой общей характеристикой научного наследия Сеченова, хотя это, к сожалению, стало обычным явлением. В настоящее время совершенно недостаточно ссылаться на то, что Сеченов приложил концепцию рефлекса к объяснению процессов, происходящих в головном мозгу. Достоинство всей концепции Сеченова заключается не только в этом. Особо интересны те пути, которыми Сеченов пришел к своей концепции. Если взять концепцию Сеченова только в общей форме, как это обычно принято, - то сюда же можно отнести и всех тех, для которых подобное положение было просто догадкой: Ламеттри, Фохт, Молешотт. Замечательным для Сеченова является то, что эти догадки и общие философские положения он облек в форму научно обоснованных физиологических положений, привлекая для этого всю ту аргументацию, которой располагала в его время физиология нервной системы. Но этого мало. Весь физиологический материал приводится им не просто в порядке обычных литературных ссылок: ученый придает ему такую форму, в которой никто еще до него не излагал вопросов работы головного мозга. Используя богатейший материал своих собственных экспериментов и опыт самонаблюдения, он настолько тесно переплетает его с явлениями повседневной психической деятельности человека, что читатель невольно убеждается в правдивости его теории. Ход' рассуждений и соображения, которые Сеченов приводит в доказательство рефлекторной природы психической жизни, представляют громаднейший интерес и для современных ученых. Надо пожалеть, что многие ученые, сохранив лишь общую основу мировоззрения Сеченова, подвергли забвению все богатства живых красок, которыми нарисована законченная картина мозговых процессов. Можно без преувеличения сказать, что ни один из упомянутых выше физиологов, являющихся предшественниками Сеченова, не поднялся на такую высоту физиологических обобщений, как Сеченов. И тем не менее основные теоретические представления Сеченова не получили широкого распространения за границей, за исключением его знаменитых экспериментов с тормозными центрами головного мозга (см. ниже).

Книга Сеченова «Рефлексы головного мозга», представляющая собой, несомненно, поворотный пункт в истории рефлекторной концепции, во всякого рода исторических обзорах за границей также незаслуженно остается в стороне. И даже наши советские физиологи, приводя Сеченова как предшественника учения об условных рефлексах, берут от него только схему, оставляя в стороне богатейшие залежи его мыслей, аргументов и совершенно неиспользованных физиологических предсказаний. В этой книге даны не только предпосылки для будущей теории условного рефлекса — в ней Сеченов приводит совершенно отчетливые формулировки ряда закономерностей нервных функций, которые мы охотно в настоящее время связываем с именами великих и малых иностранцев. Ведя свою историю от отца русской физиологии Сеченова, мы, физиологи мозга, тем не менее с беспечной расточительностью оставляем неиспользованными его оригинальные взгляды, которыми так богаты его литературные произведения, в особенности книга о рефлексах головного мозга — настоящая жемчужина русской науки. Она занимает исключительное место в истории рефлекса и именно поэтому требует к себе особого внимания. Сейчас, когда мы располагаем обширной естественнонаучной литературой, нам трудно представить себе то впечатление, которое произвела эта книга на русское общество шестидесятых годов. В красочной и убедительной форме она звала к материалистическому пониманию человеческой психики, учение о которой в течение столетий было оплотом религии и мистики. Книгой зачитывались все. Для более прогрессивной части русского общества она служила путеводной звездой, первой ласточкой светлого будущего, а в затхлую и невежественную атмосферу дворянских гостиных она врывалась ярким угрожающим метеором. Ее с любовью перелистывал и блестящий санкт-петербургский гимназист и бородатый семинарист какой-нибудь далекой духовной семинарии. Не миновала она и молодого Павлова. 1867 год... На одной из окраинных улиц Рязани в маленькой чердачной комнате при свете керосинового ночника группа семинаристов по нескольку раз перечитывает смелые материалистические выводы Сеченова. Среди них особенно выделяется своей горячей жестикуляцией увлекающийся семнадцатилетний юноша. Это — Иван Павлов... Через пятьдесят лет он претворит идеи Сеченова в еще более смелые физиологические эксперименты, и они сделаются гордостью советской и мировой науки. В чем причина такого исключительного успеха книги Сеченова? Успех объясняется особенным характером самой книги и той исторической обстановкой, которая ее породила. Сеченов был первым русским воинствующим материалистом в такой сложной и в то же время близкой каждому проблеме, как «проблема души». Книга его являлась одновременно и глубоким научным произведением, и политической проповедью, звавшей к новой материалистической культуре. И от этого соединения приведенные в ней ценнейшие научные факты приобрели исключительную остроту. Она родилась в тот период русской жизни, когда по грубой коросте помещичьего невежества стала бить свежая струя новых идей. Любимым героем бурлящей молодости того времени был Базаров. Его тень незримо проникала в спокойные патриархальные салоны и приносила с собой непримиримые разногласия между отцами и детьми. Среди русской интеллигенции стали широко распространяться естественноматериалистические взгляды. Естествознание стало символом материализма и революционных настроений. И вот в этих-то условиях появляется первая русская книга по физиологии, посвященная острому и наболевшему вопросу о противоречиях «духа» и «тела». Она написана не журналистом и не философом, а экспериментатором, ученым с мировым именем. Легко себе представить, какую разрушающую силу приобрела эта книга сразу же после ее опубликования. Как только рукопись попала в департамент царской цензуры, там поднялся небывалый переполох — заскрипели перья чиновников. Первоначальное название рукописи было иное. Оно отражало самую суть книги: «Попытка ввести физиологические основы в психические процессы». Этого названия цензура не хотела допустить ни под каким видом: слишком уж откровенно ставился в нем вопрос о пересмотре всех «нравственных основ общества», как выразился цензурный комитет. Для того чтобы уменьшить распространение книги, был применен хитрый прием: она была разрешена к печати всего лишь в виде статьи и не в журнале «Современник», который пользовался широкими симпатиями, а в специальном журнале «Медицинский вестник». Однако эти ухищрения цензуры были напрасны: через несколько дней после выхода работы в свет она уже стала настольным пособием каждого русского интеллигента. Для издания ее отдельной книгой Сеченову пришлось испытать значительно большие затруднения. Книга получила самую отрицательную по тем временам оценку Главного управления по делам печати. Вот выдержка из его отношения к цензурному комитету: «Эта материалистическая теория, отвергая свободную волю и бессмертие души, не согласна ни с христианскими, ни с уголовно-юридическими воззрениями, она уничтожает понятие о зле и добре, о нравственных обязанностях человека и, наконец, о вменяемости преступления, а посему ведет положительно к развращению нравов... Книга И. Сеченова вредна как изложение самых крайних материалистических теорий».

Материализм — вот страшный жупел, которого больше всего боялось дворянско-помещичье общество. Оно знало, что распространение материалистических идей — это уже начало революции, и потому всеми силами стремилось задержать этот неизбежный этап истории. Книга была арестована, но до ареста самого Сеченова дело не дошло. Однако последнее зависело отнюдь не от снисходительного отношения властей к автору. Слишком широкой популярностью среди русского общества пользовался ученый, и потому судебный процесс мог привести как раз к обратным результатам. Как выразился тогдашний министр юстиции князь Урусов, «развитие материалистических теорий при судебном производстве этого дела может иметь последствием своим распространение этих теорий в обществе вследствие возбуждения особого интереса к содержанию этой книги» (из письма к министру внутренних дел). Смелость материалистической теории о работе мозга смущала не только царских министров. Когда Павлов, гениальный продолжатель идеи Сеченова, уже в начале XX столетия познакомил знаменитого английского физиолога Шеррингтона со своими основными достижениями по изучению условных рефлексов, тот ему сказал: «Знаете ли, все это очень интересно, но вряд ли ваше учение будет пользоваться успехом у нас в Англии, слишком оно пахнет материализмом». Каким же сильным должно было быть впечатление от книги Сеченова в шестидесятых годах прошлого столетия? Хотя мысль о том, что головной мозг работает по принципу рефлекса, т. е. отраженных ответов, была не нова (еще великий французский безбожник XVIII столетия Ламеттри склонялся к этой мысли), в книге Сеченова эта идея получила глубокую научную аргументацию и исключительно убеждающее литературное выражение. После гениальной догадки Декарта об автоматических ответах спинного мозга, т. е. о рефлексах, в XVII и XVIII веках была дана довольно полная физиологическая характеристика этого акта. Но все эти данные почти целиком касались только спинного мозга. Становилось все более и более очевидным, что головной мозг с его сложными психическими переплетами стал все менее и менее импонировать исследователю-физиологу. За что там зацепиться? Где найти ключ к сложнейшим лабиринтам мыслей, переживаний и воспоминаний? Сложность предмета и отсутствие метода его изучения заставляли исследователя переключать свое внимание на более простые и ощутимые явления, касающиеся спинного мозга. Так медленно и упорно на протяжении нескольких столетий полновластной хозяйкой этого чудеснейшего произведения природы сделалась психология. Сила сеченовского гения в том и заключалась, что он нашел в себе смелость отказаться от идеалистических теорий его предшественников и применить идею рефлекса к работе головного мозга. Сколько остроумия и изобретательности понадобилось Сеченову, чтобы «произвольные движения», связывавшиеся раньше с «душой» человека, получили законченное материалистическое объяснение. Сам Сеченов, несомненно, осознавал всю грандиозность своих замыслов. Осознавал он, конечно, и их новизну для современников. В предисловии к книге он говорит: «Да, кому дорога истина вообще, т. е. не только в настоящем, но и в будущем, тот не станет нагло ругаться над мыслью, проникшей в общество, какой бы странной она ему ни казалась. Имея в виду этих бескорыстных искателей истины, я и решаюсь пустить в общество несколько мыслей относительно психической деятельности головного мозга, — мыслей, которые еще никогда не были высказаны в физиологической литературе по этому предмету». Приступая к осуществлению своих замыслов, Сеченов не миновал, конечно, вековой проблемы, с которой начинали до него физиологи всех времен, — проблемы «произвольных» и «непроизвольных» движений. И в этом есть своя логика. Физиолог редко пускался в объяснение психологических тонкостей человеческого ума, ибо там он принужден был бы оставить свойственные ему приемы исследования и думания. Наоборот, «произвольный акт» представляет собой нечто пограничное, что включает элементы психического, реализующиеся в объективной деятельности, т. е. в мышечном движении. Именно отсюда проистекает интерес физиологов к произвольным актам и ко всему тому, что их отличает от чистого рефлекса, или, по выражению Сеченова, «невольных» движений. Этот интерес красной нитью проходит через всю историю рефлекса, начиная с работ Декарта. Не миновал его и Сеченов, и потому книгу о рефлексах головного мозга он начинает с подробнейшего разбора именно «невольных движений». Композиция книги такова: она дает постепенное усложнение машинных актов спинного мозга, вплоть до самых сложных психических явлений, причем рефлекторный принцип сохраняется как исчерпывающий универсальный принцип. Сеченов проявил в этой книге поразительную для своего времени эрудицию. Все, что выше говорилось о трудах Белля, Галля и Мюллера у Сеченова, представлено в гораздо более убедительной и физиологически более отчетливой форме. Его общая принципиальная позиция в вопросе соотношения «духа» и «тела» совершенно отчетливо выражена в следующем положении: «Для нас, как для физиологов, достаточно и того, что мозг есть орган души, т. е. такой живой механизм, который, будучи приведен какими ни на есть причинами в движение, дает в окончательном результате тот ряд внешних явлений, которыми характеризуется психическая деятельность». Какой же механизм доводит внешний стимул до того или иного внешнего проявления? Общая характеристика этого нервного механизма у Сеченова совершенно совпадает с тем, что уже было сделано физиологами XVIII столетия и приведено к отчетливой формулировке Галлем. «Вот ряд актов, составляющих рефлекс, или отраженное движение: возбуждение чувствующего нерва, возбуждение спинномозгового центра, связывающего чувствующий нерв с движущим, и возбуждение последнего, выражающееся сокращением мышцы, т. е. мышечным движением». Из этой формулировки видно, что, несмотря на то, что нашего великого соотечественника отделяло от классиков рефлексов всего лишь несколько лет, он в совершенстве владел их материалом, а во многое вкладывал и свое оригинальное понимание. Придерживаясь в основном принципа машинности для объяснения деятельности спинного мозга, он переносил его и на головной мозг, но с некоторыми очень важными добавлениями, которые как раз и представляют для нас существенный интерес. Он пишет: «Дальнейшее развитие вопроса показало, однако, что и головной мозг при известных условиях, следовательно, не всегда, может действовать как машина и что тогда деятельность его выражается так называемыми невольными движениями... Следовательно, в строгом разборе условий машинности головного мозга лежит задача понимания его». Из приведенных цитат видно, что, распространяя принцип рефлекса на высшие функции головного мозга, Сеченов фиксировал свое внимание на тех условиях, которые должны быть налицо, чтобы работа головного мозга делалась машинной. Какие же это условия? С удивительной последовательностью Сеченов подвергает анализу все те случаи повседневного опыта человека, в которых головной мозг выступает как аппарат «машинной функции». Судя по характеру изложения, ему была хорошо известна книга Пфлюгера, вышедшая в 1853 г. и посвященная чувствительной функции спинного мозга. Эта книга, давшая начало знаменитой полемике между Пфлюгером и Лотце, должна была допустить какую-то элементарную «душу» для спинного мозга, ибо иначе, как думал Пфлюгер, трудно было бы объяснить удивительно точную и целесообразную деятельность у обезглавленной лягушки. Сеченов начинает именно с этого примера, считая, что «отраженные явления всего лучше наблюдать на обезглавленных животных и преимущественно на лягушке». Подробнейшим образом он разбирает все условия раздражения того или иного пункта кожи у лягушки, своеобразные ответы на эти раздражения и, опровергая идеалистические тенденции Пфлюгера, приходит к выводу о сложном сегментном соотношении между стимулом и эффектом. Как увидим ниже, у Сеченова было много подобных предсказаний, но почти все они преданы забвению. Виной тому было то, что его гениальные догадки намного опережали те представления, которые имелись в то время в русской физиологии. Еще не создались соответствующие физиологические традиции, а значит, и не было той почвы, которая могла бы воспринять брошенное мимоходом семя. В вопросах физиологии мозга Сеченов был последовательным материалистом и поэтому отводил в сторону все то, что давало науке привкус мистического. Всю сложность поведения обезглавленной лягушки можно легко объяснить на основании тончайших нервных связей в спинном мозгу, которые дают возможность лягушке на каждое раздражение ее кожи реагировать совершенно своеобразной комбинацией мышечных движений. От этого и происходит вся видимая «целесообразность» двигательных актов. Они, конечно, целесообразны, но не более чем стройный ход хорошо слаженной машины. Однако главная цель книги не в этом, не в объяснении спинномозговых рефлексов. Рефлекторная функция спинного мозга нужна была Сеченову только как отправной пункт, как прототип той схемы, которую он потом применяет для объяснения работы головного мозга. И надо отдать справедливость его проницательности: он начинает с таких нервных явлений, которые находятся по своему характеру как раз на границе между действительно мышечными и уже в какой-то мере произвольными. В качестве исходного момента он берет реакцию человека, которая возникает на раздавшийся поблизости неожиданный звук достаточной силы. Путем детальнейшего анализа он отыскивает в этой реакции все черты машинности, свойственной спинному мозгу, и дальше очень осторожно усложняет эту исходную реакцию. Представьте себе теперь, что человек предупрежден о том, что около него раздастся сильный звук. Тогда он не только не будет вздрагивать, но еще даже проявит некоторую активность в подавлении возможного вздрагивания. Что же прибавило здесь вмешательство психического в типичное «невольное движение», протекающее с участием головного мозга? Шаг за шагом Сеченов приходит к признанию, что и в первом и во втором случае схема нервного акта принципиально одна и та же, т. е. рефлекторная, но во втором случае происходит переключение всего нервного процесса на другие, противоположные первым, рабочие комплексы. Здесь Сеченов вплотную подходит к проблеме тормозных механизмов головного мозга. Он, как никто из его современников, да, пожалуй, и наших, полно обрисовал состав тормозной реакции в ответ на какойлибо внешний раздражитель. Этот вопрос был ему особенно близок. Незадолго до выхода в свет книги о рефлексах головного мозга он сделал открытие, которое создало ему мировое имя. Он открыл, как он сам выражался, «тормозящие центры головного мозга». Классический эксперимент заключался в следующем: если положить маленький кристаллик соли в области межуточного мозга (зрительные чертоги) лягушки, спинной мозг которой до этого проявлял обычную рефлекторную деятельность, то все рефлексы исчезают. Раздражение лапок кислотой, щипком и т. д., вызывающее обычно бурную рефлекторную деятельность, остается на этот раз безрезультатным. Что же произошло при этом? Сеченов так объясняет свои эксперименты: «Наложение кристалликов привело к возбуждению тормозящих центров, которые по нисходящим путям задерживают теперь рефлексы спинного мозга точно так же, как, например, раздражение блуждающего нерва останавливает работающее сердце». Этот эксперимент вошел в мировую литературу и доставил законную славу нашему соотечественнику. И хотя некоторые иностранные авторы думают, что он имеет только историческое значение, он послужил все же развитию такой теоретической концепции Сеченова, которая, как я постарался доказать ниже, не потеряла своего значения и по сей день. Какое же место в работе нервной системы занимают эти тормозящие центры? Как мы уже видели, одно из вмешательств психического акта, т. е. головного мозга, в машинную отраженную деятельность заключается в том, что головной мозг тормозит ту реакцию, которая должна была бы наступить при обычных условиях. По мнению Сеченова, это вмешательство головного мозга приводит к «укорочению» всей рефлекторной дуги, выпадению ее последнего видимого эффекторного звена, хотя принципиально вся реакция протекает по рефлекторному принципу. Сеченов так резюмирует эти рассуждения: «В случае абсолютной внезапности впечатления отраженное движение происходит лишь при посредстве нервного центра, соединяющего чувствующий нерв с двигательным. А при ожиданности раздражения в явление вмешивается деятельность нового механизма, стремящегося подавить, задержать отраженное движение. В иных случаях этот механизм побеждает силу раздражения — тогда отраженного невольного движения нет. Иногда же, наоборот, раздражение одолевает препятствие и невольное движение является» (Сеченов. «Рефлексы головного мозга»). Если суммировать все его рассуждения о тормозящей деятельности головного мозга, то становится непонятным, каким образом могло случиться, что этот глубокий физиологический анализ, в котором каждый элемент имеет современное значение, затерялся в архивах истории науки? И не является ли горькой иронией тот факт, что в настоящее время мы приходим к такому же объяснению тормозной функции, какое было дано семьдесят пять лет тому назад нашим великим соотечественником? Учение о торможении прошло бесконечное количество отдельных этапов, высказаны были десятки теорий, но ни разу всерьез не были приняты взгляды Сеченова на торможение как на процесс, развивающийся в системе целой реакции организма. Как можно видеть из приведенной цитаты, именно это всегда интересовало Сеченова. Торможение для Сеченова всегда означает устранение реакции с помощью тормозящего механизма. Это устранение всегда активно и связано неизбежно с возбуждением целого ряда нервных аппаратов и в первую очередь «тормозящих центров». «Итак, сомневаться нельзя, — говорит Сеченов: всякое противодействие чувственному раздражению должно заключаться в игре механизмов, задерживающих отраженное движение». Таким образом, в качестве резюме мы можем сделать из приведенного материала следующий вывод: вмешательство головного мозга в отраженные акты центральной нервной системы не приносит с собой ничего принципиально нового — отраженные акты совершаются, как и раньше, по принципу рефлексов. Таким образом, задерживающие и прочие влияния на рефлекторные акты могут быть охарактеризованы как надстроенные или коллатеральные эффекты в отношении главного русла реакции. Затормозить для Сеченова всегда значило устранить развивающуюся реакцию с помощью возбуждения каких-то антагонистических механизмов. Таким образом, раздражитель внешнего мира должен пройти в головном мозге несколько инстанций, возбудить к деятельности специальные нервные комплексы, и только тогда это приведет к внешнему выражению торможения данной реакции. Совершенно очевидно, что в таком понимании тормозной функции нервной системы «торможение» как устранение реакции можно понимать всегда только в пределах какого-то деятельного, т. е. положительного, нервного комплекса. Бросается в глаза связь этой концепции торможения с тормозной функцией блуждающего нерва, которую Сеченов и приводит как пример в своей книге. Он обращает внимание на то обстоятельство, что затормозить работу сердца можно только возбуждением центров блуждающего нерва. Торможение появляется на сцену как периферический эффект довольно сложного распределения возбуждений в центральной нервной системе. Все это приводит нас к заключению, что Сеченов рассматривал торможение реакции как внешнее результативное проявление сложной борьбы положительных деятельных комплексов центральной нервной системы. На это указывает целый ряд рассуждений Сеченова в книге, < Рефлексы головного мозга». Эта идея не получила широкого применения в нервной физиологии, но отнюдь не потому, что она не была научной. Скорее это произошло потому, что Сеченов на много лет опередил современную ему мысль. Физиологи — его современники усвоили лишь только одну простую идею: Сеченов открыл тормозящие центры, но они не потрудились поглубже заглянуть в его аргументацию и примеры, с помощью которых он пытался реализовать в действии и тормозные механизмы головного мозга. Между тем именно в этой-то реализации и выступает перед нами во весь рост синтетическое представление Сеченова о механизмах рефлекторных реакций. В настоящее время идея сопряженных тормозных функций становится все более и более популярной. В целом ряде научных статей современных физиологов и неврологов имеются прямые указания на то, что торможение является конечным эффектом сложной борьбы возбуждений. Замечательно, что уже в 1938 г. один из крупных американских неврологов Г. П. Вендт помещает подробный разбор работ по торможению под заголовком «Торможение как борьба двух положительных функциональных комплексов», где почти в точности воспроизводит концепцию Сеченова (см. ниже). Надо было пройти длинный путь ошибок, сомнений и красивых гипотез, чтобы вновь прийти к сеченовскому положению. Воззрение Сеченова на торможение реакций и отношение его к пониманию торможения в системе учения о высшей нервной деятельности мы рассматриваем в главе об условных рефлексах. Но это не единственный пример сеченовских предсказаний. Многое из того, что сейчас приписывается современным авторам, является достижением его мысли. Одним из таких факторов деятельности головного мозга, подробнейшим образом разобранных Сеченовым, является усиливающее действие головного мозга на «невольные», т. е. рефлекторные, движения. Он подробнейшим образом разбирает все те случаи деятельности головного мозга, в которых сила внешнего стимула несоразмерно мала по сравнению с ответной реакцией. И здесь, в этом критическом пункте нервной физиологии, где идеалист стал бы искать особой силы, Сеченов остается верным своему материалистическому принципу. Он пишет: «Итак, помирить машинообразность происхождения невольных движений при испуге с несоответствием в этих случаях между силой раздражения и напряженностью движения не только можно, но даже и должно, иначе мы впали бы в нелепость, вопиющую даже для спиритуалиста: допустили бы рождение сил чисто материальных (мышечных) из сил нравственных». Он приводит ряд наблюдений и экспериментов, которые с убедительностью доказывают, что наличие головного мозга у лягушек способствует усилению реакции, т. е. нарушению энергетического соответствия между внешним стимулом и ответной реакцией. Заключая разбор опыта, в котором при участии головного мозга происходит значительно большая реакция лягушки на внешнее раздражение, чем без него, Сеченов пишет: «Не явно ли, что в деле произведения движений путем охлаждения кожи полушария действуют одинаковым образом с увеличением охлаждаемой поверхности. Всякий знает, что последнее условие вообще усиливает эффект охлаждения (чувство холода становится невыносимым): стало быть, и полушария действуют усиливающим образом относительно эффекта охлаждения — движения». Остроумными построениями и удачными примерами, заимствованными из жизни, Сеченов с удивительной для его времени легкостью делает совершенно понятным этот сложный принцип даже неискушенному читателю. Каждый из вопросов, которые были затронуты Сеченовым, в настоящее время вырос в специальную проблему, а иногда даже в направление физиологии. Приходится удивляться, как все это могло уложиться в умах современников Сеченова. Благодаря его исключительному популяризаторскому таланту он достигал, однако, самого главного Г пропагандировал и укреплял среди наиболее прогрессивной русской интеллигенции материалистические взгляды на психологическую деятельность. В последние годы благодаря исследованиям крупнейшего американского невролога Геррика стало известно, что высшие отделы головного мозга развиваются как дополнительный, параллельно включающийся механизм, который способствует большей вариабельности и приспособленности подкорковых нервных функций. Геррик исходит из той предпосылки, что подкорковый аппарат может сам по себе целиком обеспечить состав всех тех реакций, которые необходимы животному в его отношениях к внешнему миру. Однако эти реакции благодаря параллельному включению механизмов коры головного мозга приобретают совершенно новые черты. Подкорковые механизмы, обеспечивающие какому-либо акту комплексность и координированность, приобретают вместе с корой способность большей пластичности, иррегулярности и динамичности. Внешняя обстановка через кору больших полушарий становится регулятором интенсивности акта, его большей или меньшей выраженности и даже полного отсутствия, несмотря на наличие внешних стимулирующих агентов. Из этой концепции следует, что разнообразие и пластичность поведения животных есть неизбежный результат объединенного действия подкоркового и высшего коркового аппарата центральной нервной системы. Если сравнить эти заключения нашего современника со всеми теми примерами и рассуждениями, которые Сеченов приводит для доказательства дополнительных свойств, вносимых головным мозгом в рефлекторную деятельность, то нельзя не удивляться его гениальному предвидению. Он не располагал всеми теми морфологическими данными, которые в настоящее время позволяют безошибочно решить вопрос о взаимоотношениях отдельных частей головного мозга, и все же, несмотря на это, он довольно безошибочно вскрыл общие закономерности мозговой деятельности, пользуясь лишь только своей исключительной способностью к наблюдению и анализу. В настоящее время редкий физиолог центральной нервной системы не говорит о так называемом облегчающем действии коры головного мозга. Под этим действием подразумевается общее нелокализованное, или, как его называют, «динамогенное» действие корковой ткани на протекание процессов в низших образованиях центральной нервной системы. Если сопоставить с этим данные Сеченова об «усиливающем» действии головного мозга на течение спинномозговых реакций, то невольно возникает сожаление, что научная мысль должна пройти слишком длинный и извилистый путь, чтобы прийти к истокам первоначальных соображений. Я далек, конечно, от того, чтобы сказать, что все это было у Сеченова и что все это «одно и то же». Развитие целого ряда новых наук и накопление огромного количества знаний в области неврологии не могло, конечно, не сказаться на оформлении этой общей идеи. Но ведь речь идет именно об основной идее: о большой закономерности в работе мозга. Войди она прочно в сознание исследователя еще во времена Сеченова, мы не стали бы сейчас перед целым рядом «новостей науки» и значительно дальше продвинулись бы в понимании центральных механизмов головного мозга. Существует общераспространенное мнение, что попытка Сеченова свести к рефлексу всю без остатка нервную и психическую деятельность схематична и механистична. В отношении некоторых его положений это утверждение до некоторой степени правильно, однако общая оценка может быть произведена только при учете всех сторон его творческой деятельности. Мы уже видели, что та же участь постигла и Декарта. Схема рефлекса вошла в века как его достижение, а все ограничивающие эту схематичность мысли в «Трактате о страстях» остались незамеченными.

В творчестве Сеченова мы имеем много такого, что значительно ограничивает рефлекторную схему, а местами даже и совсем сводит ее на нет. Тем не менее его начальная установка объяснить рефлексом всю психическую деятельность осталась в сознании физиологов прочнее, чем все остальное. Как понимает рефлекс сам Сеченов? В основном он для него служит схемой, выражающей отношение человека к внешнему миру. Подействовал внешний раздражитель — возникли процессы в центральном звене и затем проявились в виде того или другого ответного действия на эффекторных путях. В такой общей формулировке рефлекс является орудием материалистического мировоззрения, связывающим все содержание мозговой работы с внешними воздействиями. И не удивительно, что, углубляя свою исходную формулу: «первая причина всякого человеческого действия лежит вне его», Сеченов пришел в конце концов к постановке вопроса о реальности внешнего мира. Все его рассуждения касаются по преимуществу срединной части рефлекса, т. е. процессов, протекающих в центральной нервной системе. Установив наличие «чистых рефлексов», не осложнённых вмешательством произвольных факторов, он старается найти те материальные механизмы, которые меняют этот «чистый» рефлекс при условии постоянства внешнего стимула. Поиски этих механизмов часто приводят его к вполне определенным синтетическим представлениям, и только чрезмерное увлечение схемой рефлекса заставляет его уходить от них в сторону. Он ставит перед собой вопрос: почему раздражение одних и тех же нервов может привести к различному ответному действию? Жизнь дает нам немало таких примеров, и Сеченов подробнейшим образом разбирает случай различного отношения человека к запаху пищи в состоянии голода и в состоянии насыщения. Лучше всего представить итог этих рассуждений в его собственных выражениях: «Положим, например, что центральная часть того аппарата, который начинается в носу обонятельным нервом, воспринимающим запах кушания, находится в данный момент в таком состоянии, что рефлексы с этих нервов могут происходить преимущественно на мышцы, производящие смех. Тогда, конечно, при возбуждении обонятельных нервов человек будет улыбаться. Если же, напротив, состояние центра таково, что рефлексы могут происходить только в мышцах, оттягивающих углы рта книзу, тогда запах кушания вызовет у человека кислую мину. Допустите только, что первое состояние центра соответствует случаю, когда человек голоден, а второе бывает у сытого, — и дело объяснено. Итак, разум вполне мирится с тем, что невольные движения, вытекающие из чувственного наслаждения, суть не что иное, как обыкновенные рефлексы, которых большая или меньшая сложность, т. е. более или менее обширное развитие, зависит от физиологического состояния центра» (Сеченов. Рефлексы головного мозга). Достаточно присмотреться к приведенной цитате, чтобы увидеть, что, введя понятие «состояния центра» как фактора, радикально смещающего всю ответную реакцию, Сеченов вывел на сцену значение интегрированных процессов центральной нервной системы. Эти процессы имеют свою историю, состав и закономерности развития, и, приняв все это за «срединную часть» рефлекса, Сеченов значительно упростил всю картину реакции. Таким образом, простота и ясность концепции Сеченова являются результатом весьма общей формулировки и игнорирования закономерностей центрального порядка. Тем не менее Сеченов не раз подчеркивает определяющее значение центральных факторов для характера реакции, хотя рефлекторное течение ее при этом не подлежит сомнению. Следовательно, в его высказываниях мы все время имеем два мотива, не объединенных логически в единую систему взглядов. Все реакции развиваются по типу рефлекса, но центральные закономерности могут придать различный характер и степень приспособительности этой реакции. Иначе говоря, мы имеем все время смешивание двух различных понятий, связанных с термином «рефлекс»: рефлекс как принцип деятельности нервной системы и рефлекс как конкретный механизм деятельности, организующей нервные процессы. В то время как первое не подлежит сомнению, второе можно допустить только при очень большом упрощении вопроса. И если во времена Сеченова это упрощение было еще возможно, то в наше время понятие о центральных механизмах значительно расширилось. Однако и у Сеченова мы встречаем не раз оговорки в пользу комплексного течения нервных процессов. Так, например, в предисловии к своим лекциям о физиологии нервных центров, читанных в 1889—1890 гг., он пишет: «...Я имею в виду прежде всего представить на суд специалистов попытку внести в описание центральных нервных явлений физиологическую систему на место господствующей по сие время анатомической, т. е. поставить на первый план не форму, а деятельность, не топографическую обособленность органов, а сочетание центральных процессов в соответственные группы» (Сеченов, 1891). Эти лекции, не потерявшие своей научной ценности и сейчас, пронизаны одной идеей — показать состав центральных механизмов нервной системы и расположение их в «естественные группы». Таким образом, если бы мы не захотели ограничиться только книгой Сеченова «Рефлексы головного мозга», но попытались оценить все его физиологические работы до последних дней его жизни, то можно было бы видеть общую эволюцию его взглядов.

Установив в начале шестидесятых годов рефлекс как принцип действия нервной системы до психического включительно, он потом почти всю жизнь искал конкретные механизмы, определяющие собой всю координированность на конечном этапе рефлекторной дуги. Подводя итог всем далеко не полным материалам творческой деятельности Сеченова, мы должны сказать, что, пожалуй, никто из физиологов XIX столетия не подошел так близко с физиологическими критериями к высшей функции человека — психической деятельности. Именно он благодаря этому явился для Павлова тем неоспоримым предшественником, который расчистил ему путь для решения проблем высшей нервной деятельности. В предисловии к «Двадцатилетнему опыту изучения высшей нервной деятельности» Павлов по этому поводу пишет: «...Думаю, что в нашем случае, при изучении собаки, ближайшего и вернейшего спутника человека еще с доисторических времен, главным толчком к моему решению, хотя и не сознаваемому тогда, было давнее, еще в юношеские годы испытанное увлечение талантливой брошюрой Ивана Михайловича Сеченова, отца русской физиологии, под заглавием «Рефлексы головного мозга», 1863 г. В этой брошюре была сделана, и внешне блестяще, поистине для того времени чрезвычайная попытка (конечно, теоретическая, в виде физиологической схемы) представить себе наш субъективный мир чисто физиологически» (Павлов, 1922). Эта цитата показывает, насколько глубоко запал в душу Павлова блестящий по форме и убедительный по содержанию анализ нашего внутреннего мира, сделанный Сеченовым. В одной из своих статей Писарев, говоря о Гексли, пишет, что только та научно-популярная книга может считаться удачной, которая сначала привлекла внимание молодого человека и затем довела его до лабораторного стола, до конкретной исследовательской работы, сделала его творческим работником. Путь Павлова во многом может служить иллюстрацией к этому положению. И действительно, трудно было устоять против неотразимых аргументов, которыми Сеченов насытил свою книгу. Для развенчания ходячих предрассудков он применил саперную технику. Как саперный инженер, задумавший разрушить грандиозное сооружение, он подступает к этой проблеме осторожно и последовательно. Сначала он выкапывает ненужные и прогнившие крепления и балки и, наконец, зажигает фитиль, чтобы подорвать весь фундамент. Так он выбил из-под ног идеализма, казалось бы, нерушимую основу — нематериальность души, психического.

Он вступает в литературную полемику с идеалистом-психологом Кавелиным и потоком убедительных аргументов делает еще более острыми свои положения, впервые высказанные в «Рефлексах головного мозга». С совершенно непонятной для семидесятых годов смелостью он пишет: «Дело идет, как читатель, конечно, понимает, на то, чтобы передать аналитическую разработку психических явлений в руки физиологии. Права ее в этом направлении уже настолько выяснены всем предыдущим, что в данную минуту мне остается подвести разве одни итоги» (Сеченов. Кому и как разрабатывать психологию. СПб. 1873). Творческий путь Сеченова в вопросах физиологии головного мозга не ограничился только приложением концепции рефлекса к объяснению психических актов. Исходя из своей физиологической аргументации, он уходит от конкретных физиологических вопросов и вступает в область философии психического. Здесь он также остается верным себе. Он мобилизует все положительные знания из истории культуры, развития умственных способностей ребенка, из педагогики, общественной жизни и, проведя все это через призму физиологических знаний, кладет в основу своего материалистического представления о всех сторонах «души» без остатка. Особенно хорошо представлена его блестящая аргументация в статьях «Кому и как разрабатывать психологию», «Впечатления и действительность», «Элементы мысли» и в полемических статьях к Кавелину. Некоторые положения Сеченова, высказанные в этих статьях, могут быть приняты нами в настоящее время только после серьезных поправок и дополнений. Однако при критическом подходе к отдельным положениям Сеченова надо помнить, что они должны рассматриваться с точки зрения «условий места и времени» их возникновения. Их следует рассматривать в двух аспектах: как соображения, несущие с собой материализацию проблемы психического, и как соображения, отвечающие на вопрос о действительных механизмах психического. Мы не можем, например, согласиться, что крайне элементарными принципами нервной деятельности — рефлексами можно объяснить всю без остатка психическую деятельность. В этом смысле положения Сеченова грешат излишним упрощением. Взять хотя бы его положение об универсальной роли мышц во всех видах деятельности человека. Конечно, мышцы участвуют по принципу «конечного пути» во всех действиях человека. Но это значит, что центр тяжести всех этих видов мышечной деятельности надо искать где-то до мышц, в том содержании, которым заполняется центральный аппарат нервной системы. Точно так же, если рефлекс понимать в слишком общей форме как триаду из толчка, центрального процесса и действия, то эта формула слишком недостаточна, чтобы с ее помощью понять все своеобразные и специфические закономерности психической деятельности. И, наконец, психическое взято у Сеченова по преимуществу в плане физиологического содержания, и нисколько не охарактеризованы его социальные особенности, отличающие психику человека от психики животных. Все перечисленные недостатки являются результатом того, что проблема психического вся в целом не достигла еще в шестидесятых годах того уровня, который позволил бы более четко охарактеризовать ее отдельные стороны. Однако, несмотря на эти недостатки, сама смелая попытка материалистически, на физиологическом основании подойти к пониманию психических актов представляет собой, несомненно, прогрессивный шаг, внесший целую революцию в представления современников Сеченова. И это последнее с точки зрения исторического значения идей Сеченова сыграло такую положительную роль, что сделало мало заметным влияние их недостатков. Ученый творил в такую эпоху, когда положительная, революционизирующая роль его идей была совершенно очевидной и недостатки были слишком незначительны, чтобы оказать свое отрицательное действие на современников. Именно так и следует расценивать идеи Сеченова: по их положительному эффекту. Тогда окажется, что и понятие рефлекса для Сеченова в его борьбе с и