Наваждение

В день, когда Эрнст Теодор Амадей Гофман позвонил в дверной колокольчик вдовы консула госпожи Марк, его жизнь распалась на 2 части - на ту, что была до этого события, и ту, что случилась позже.

Как же не хотелось ему тащить­ся на этот урок! Гораздо при­влекательнее была идея от­правиться в трактир «Роза», глотнуть там живительного «Поморского», а потом, при­мостившись за столом, дописать новую партитуру или закончить музыкальную статью.

Гофман все медлил у двери консула, не решаясь дернуть шнурок ко­локольчика. Сбежать? Нет, нельзя, его ждут. Отныне он дорожит своей репута­цией.

- Господин Гофман? - осклабилось неприятной улыбкой лицо дамы лет со­рока, - мы с нетерпением Вас дожидаем­ся! Я - госпожа Марк.

Трое детей - две девочки и мальчик - понуро стояли возле камина в гостиной, исподлобья разглядывая нового маэстро. Учителя и учеников представили друг другу. Гофман мгновенно оценил взглядом ситуацию: мальчонка ни на секунду не желает расстаться с игрушечным барабаном, младшая теребит в руках куклу. Не похоже, что мысль забросить все это ради скучной музыкальной грамоты внушает им радость.

Гофман взглянул на старшую - Юлию: на вид ей было не больше 13-ти, черноволосая, кудрявая, с миндалевидными лазоревыми глазами, сверкавшими на гладком, как яичко, личике, словно два больших драгоценных камня.

- Ну что же, посмотрим, на что способны дети, - проговорил Гофман и сел за фортепьяно. - Начнем со старшей. Насколько мне известно, Вы уже учились пению? - обратился он к Юлии и тут же заиграл арию.

К его удивлению, девочка послушно запела; поначалу робко, по-ученически, но постепенно ее чистый голос набрал силу и чувственность. Гофман взглянул на ее лицо и в потрясении замер: это больше не была неловкая 13 - летняя девочка, музыка совершенно преобразила ее, и в потемневших глазах Юлии будто распахнулась вся беспредельная бездна страдания, любви и страсти: голос словно вобрал в себя весь огонь женской любви...

Закончив играть, Гофман остался сидеть неподвижно и молча смотрел на Юлию. Потом поднялся и глухо спросил:

- И чему же я могу Вас научить, фройлейн?

Юлия уже снова превратилась в девочку. Покраснев и потупившись, робко произнесла:

- Пению, маэстро.

В тот первый вечер встречи с Юлией, едва добравшись до дома, он схватил с полки «Фрагменты» своего любимого Новалиса. Торопливо перелистал страницы, пока не нашел место, в котором Новалис красноречиво описывал впечатление, произведенное на него «нематериальной, ангельской красотой» некой Софии фон Кун, тоже, кстати, 13-летней.

Значит, лихорадочно крутилось в воспаленном мозгу Гофмана, так бывает, значит, не он один такой! В его судьбе случилась катаст­рофа, которую Гофман всегда предчувствовал, и эта катастрофа носила имя Юлии. Подспудно скребла зловещая мысль: он пойман судьбой, нечто роковое свершилось, больше он не сможет делать вид, что «как все» и с ним «все в порядке»...

В тот незабываемый вечер их первой встречи он сказался больным и слег в постель: тщетно жена звала его ужинать. Миша несколько раз в тревоге заходила к нему в комнату, и он поспеш­но, как застигнутый с поличным маль­чишка, прятал под одеяло ее же ручное зеркальце.

Впервые за 33 года, пристально разглядывая свое лицо, Гоф­ман вдруг обнаружил, что он вопиюще некрасив: лицо в морщинах, широко расставленные глаза, крючковатый нос, огромная плешь. Плюс удручающе маленький рост и тщедушное телосложение. Да он похож на червяка - вот подходящее сравнение!

- Я должен Вам рассказать очень странную вещь, Юлия, - сказал однажды Гофман своей ученице. Он сел за фортепьяно и стал импровизировать. - Так вот, третьего дня я брел вдоль реки в том живописном месте, где она делится на два рукава, и вдруг меня догнал человек лет пятидесяти; слово за слово мы разговорились о музыке, и он пригласил меня в свой небольшой домик, стоявшим там же, у подножия холма.

Там этот человек извлек из шкафа пожелтевшие листы партитур - «Орфея», «Армиду», двух «Ифигений». У него оказалось полное собрание сочинений Глюка! Незнакомец выбрал «Армиду», сел за инструмент и заиграл, но тут вдруг я с ужасом заметил, что все листы партитур – белые, на них нет ни единой ноты! А играл он изумительно, у меня из глаз катились слезы. Я словно расслышал в этой музыке все свое будущее - любовь, ревность, надежда, отчаяние. О, какое мучительное отчаяние, но дело не в этом... «О, Вы маэстро?» - спросил я его в конце концов, и тот ответил: «Я – кавалер».

Гофман искоса бросил взгляд на Юлию, чтобы убедиться, понимает ли она вполне, о чем он ей рассказывает. (Кавалер Глюк умер лет двадцать назад.) Юлия завороженно смотрела на Гофма­на своими широко распахнутыми глаза­ми...

После этого более, чем странного рас­сказа Юлия не сочла учителя сумасшед­шим, не посмеялась над ним, не стала бояться его, напротив, она стала дове­рять ему еще больше и ждала приходов маэстро с нескрываемым нетерпением. Он же, поощряемый ее одобрением, стал делиться самыми сумасбродными фантазиями.

Сколько их на­копилось у него в голове! Эрнст расска­зывал девочке про фантастическое ко­ролевство морского царя, про лазоре­вые острова, про свои путешествия с Песочным человеком в царство сна...

Рас­сказы Гофмана всегда сопровождала му­зыка; возможно, Юлия полагала, что ма­эстро делится с ней идеями своих будущих либретто, возможно, она просто упивалась сказками, которые обожала слушать, - неизвестно. Гофман же на­слаждался этим ангельским выражени­ем покорного, всепоглощающего вни­мания на ее лице - никто так не умел его слушать. Всем, включая Мишу, надо было тотчас возражать, спорить, поднимать его на смех...

Кстати, поделившись с Юлией своей историей, Гофман вскоре отправил в «Лейпцигскую газету» рассказ «Кавалер Глюк» - это была его первая проба пера в области беллетристики. Как впоследст­вии отмечали критики, для столь позд­него художественного дебюта рассказ оказался превосходным.

Тем временем в личном дневнике Гофман изливался в нахлынувшей люб­ви к Юлии, заменяя в целях конспирации ее имя словом «искусство»: «Возбужден, романтичен, сумасбродствую», «Это романтическое настроение ут­верждается все с большей силой. Боюсь, как бы оно ни привело к беде».

Гофман не вполне отдавал себе отчет в том, что его так пугало в чувстве к Юлии. Кстати сказать, денно и нощно распаляя себя мыслями о возлюбленной, он со­вершенно не мечтал о физической бли­зости с ней. Такого, как ни странно, ему даже и в голову не приходило.

Чего же он тогда хотел от нее? Чтобы она тоже его полюбила? Конечно, но не только этого, а гораздо, гораздо большего! Тогда чего собственно? В том-то и был весь ужас, что Эрнст сам этого не понимал. Доктор Маркус, приятель Гофмана, знавший о любви капельмейсте­ра и его настроениях, подтвердил, что все это «нездорово и ведет к помеша­тельству». И снова все сходилось на «помешательстве»; неужели ему действи­тельно грозит подобная участь?

«Ты - болен! Болен!»

Время шло. Страсть Гофмана все раз­горалась, подобно гигантскому пожару. На пятнадцатилетие Юлии учи­тель подарил ей небывалой величины букет роз (чем, кстати, страшно смутил ее маменьку) и написанный специаль­но для девушки сонет.

В тот празднич­ный вечер он даже отказался вальсиро­вать с ней - красота Юлии обжигала ему глаза: белое платье с короткими ру­кавами, черные волосы заплетены в ко­сы и сколоты на затылке, пылающий ру­мянец и непередаваемое выражение глаз - глубокое, нежное и в то же время немного печальное. На одной из ста­ринных картин, которую Гофман видел когда-то, изображались «глаза души». Теперь он точно знал, что это были гла­за Юлии.

Далее произошло следующее: Юлия про­стодушно показала матери подаренный ей Гофманом на день рождения сонет. Консульша вознегодовала, сочтя текст сонета «неприличным», и намекнула же­не Гофмана «заглянуть в дневник мужа» - нет ли какой тайной причины для его столь романтического настроения.

И вот, вернувшись однажды домой после оперного спектакля, Гофман вдруг заме­тил, что на шее жены висит на шнурке какой-то ключ. Присмотревшись, он уз­нал ключик от собственного письменно­го стола, где прятал дневник.

- Мне нужно с тобой серьезно пого­ворить, - решительно заявила бледная Миша, сжимая в ладони злосчастный ключик.

- Боже, что сейчас будет! - от волне­ния у Гофмана вспотели остатки волос.

- Ты… болен! Тебе надо серьезно лечиться. Зачем этот дурацкий театр, зачем эти оперы, музыка? - всхлипывала она. - Как хорошо нам было в Познани! Ты бо­лен, болен! Ты признаешься в любви к этому своему чудовищному искусству, словно речь идет о женщине. Да, пред­ставь, я сначала решила, что у тебя поя­вилась возлюбленная, и только потом все поняла!

Миша теребила в руках платочек. Гоф­ман потрясенно смотрел на нее. Наив­ная дурочка!

Весной 1812 года вновь началось пе­редвижение французских войск. По Гер­мании один за другим дефилировали полки наполеоновской армии. В мае На­полеон и Мария Луиза должны были проезжать через Бамберг. Гофман усло­вился с Юлией пойти к своему другу док­тору Шпейеру, балкон которого выходил па главную улицу, посмотреть на кортеж.

Когда Наполеон был совсем рядом, Юлия вдруг быстрым движением извле­кла из кос розу и бросила под ноги импе­ратору. Бонапарт взглянул вверх и уви­дел девушку. Судя по всему, он мгновен­но оценил ее красоту, потому что галант­но поднял цветок, улыбнулся и послал Юлии воздушный поцелуй.

Ревность на­бросилась на Гофмана, словно взбесив­шийся цепной пес. Не соображая, что де­лает, Эрнст схватил стоявший тут же уве­систый стул и что было сил швырнул с балкона на улицу. Он хотел размозжить голову Наполеону, но, к счастью, стул с грохотом упал на булыжную мостовую, никого не задев.

Почти лишившегося рассудка Гофмана с трудом оттащили в комнату. Юлия, испугавшись, что она со­вершила какой-то непоправимый про­ступок, вдруг разревелась, как маленькая девочка.

Гофман записывал в дневнике, мило­стиво возвращенном добрейшей Ми­шей: «Нет, невозможно допустить, чтобы заурядная девочка способна была вну­шить такую страсть....Но достаточно бы­ло сегодня утром увидеть ее из окна, как мой бред возобновился. Не могу больше! Ее взгляд, ее взгляд!»

В бамбергском театре играли знаме­нитый романтический спектакль «Кетхен из Хейльбронна» - о любви двух молодых людей, которые не могли быть счастливы на этом свете и реши­лись на то, чтобы вместе лишить себя жизни. За кулисами Гофман помогал те­атральным механикам зажигать бен­гальские огни для имитации на сцене пожара в замке, в котором заключена ге­роиня.

И вдруг ему в голову пришла страшная идея. Схватив несколько бен­гальских огней, Гофман выскочил за ку­лисы и уже собирался подпалить валяв­шуюся там деревянную рухлядь. Но вне­запно странно холодная, трезвая мысль остановила его руку: а вдруг Юлия, на­ходившаяся в зрительном зале, успеет выбраться из театра? Мгновение реши­мости было упущено. Гофман сел на де­ревянную ступень и зарыдал как ребе­нок.

После спектакля он жестоко напился и до утра бродил по парку среди вене­цианских фонарей, кружил вокруг «ста­рика с вилкой» (так бамбергцы называ­ли украшавшую фонтан фигуру Непту­на с трезубцем), обзывая себя «старым дураком», «психом, выжившим из ума». Нет, завтра же он во всем признается Мише и уговорит своего друга доктора Маркуса отправить его в дом для умали­шенных.