IV. Словарная работа.

Рогожа и епанча (полюс грубого, жесткого и полюс тонкого, изысканного) функционально совпадают, ибо обозначают верх, то, чем можно укрыть, покрыть.

Рогожа — «грубая плетеная ткань из мочальных лент (для упаковки, покрывания чего-либо и т. п.)» В «Словаре древнерусского языка» И. И. Срезневского приведен пример из «Златоструя»: «...и въ вратах лежат банных и рогозинами покрываются». Бытовало понятие «рогожный куль», да и саван делался из рогожи. Рогожа употреблялась в смысле подстилка, а также для обозначения верхней части повозки.

Епанча — длинный плащ без рукавов, но это еще и крыша (в говорах), а также «кожух, верхний свес, свод», «длинная, мохнатая попона». В словаре Срезневского дается вот еще какое значение:

«Епанча — покров, полость при санях».

Понятия рогожи и епанчи, при всей своей разнокачественности, функционально явно смыкаются, имея значение верхнего покрова (савана). Вот два примера из Пушкина, демонстрирующие и рогожу и епанчу в рамках похоронной обрядности:

Я искал глазами тело комендантши. Оно было отнесено немного в сторону и прикрыто рогожею. (Капитанская дочка);

ЛАУРА. Друг ты мой!.. Постой — при мертвом!.. что нам делать с ним?

ДОНГУАН. Оставь его — перед рассветом, рано, Я вынесу его под епанчою. И положу на перекрестке. (Каменный гость)

— Для чего же понадобилось Достоевскому через пересекающуюся семантику фамилий соединять Рогожина и Аглаю? Зачем понадобилось через смыкание фамилий актуализировать похоронный контекст?

(Настасья Филипповна вполне отдает себе отчет в том, что идет под нож Рогожина и даже как бы не может не идти к нему под нож. Знает и сам Рогожин, что ему предназначено совершить заклание Настасьи Филипповны. С самого же начала чувствует это и князь Мышкин. В разговоре с Ганей Иволгиным у него вдруг вырывается при знание: «...женился бы (Рогожин), и чрез неделю, пожалуй, и зарезал бы ее».

Рогожин как бы срастается со своим ножом и становится орудием заклания, становится необходимым элементом ритуального убиения. При всей своей бешеной ревности, он понимает, что зарежет именно тогда, когда на это решится сама Настасья Филипповна — ВОЛЬНАЯ ЖЕРТВА, И действительно, все зависит именно от нее. Она ждет ножа: «Как я подошел колоть (к рассвету), она не спала. Черный глаз смотрит. Я и кольнул изо всей силы».

А вот Аглая, при всем том, что так хотела бы быть жертвой, сама того не сознавая, гонит Настасью Филипповну навстречу ее судьбе, что той, собственно, и нужно, и тем самым принимает участие в подготовке обряда заклания.)

Во время встречи с Настасьей Филипповной Аглая приводит ее в состояние полного исступления, и после этого движение Настасьи Филипповны навстречу Рогожину, навстречу своей смерти становится особенно стремительным и неотвратимым, не знающим прежних колебаний и отступлений.

Аглая оказывается вовлеченной в обряд заклания. Она тоже могла быть и хотела быть вольной жертвой, но этот путь оказался уготован другой. Аглая все-таки оказалась внутренне, да и внешне не подготовленной к тому, чтобы стать жертвой, подлинной, настоящей. Она ненавидела свое благополучие, боролась с ним, но так и осталась до конца капризным ребенком, «барышней», как говорила Настасья Филипповна. Лик Аглаи не имел на себе отпечаток страданий, и это все решало.

Мечтавшей о том, что она станет жертвой, уготовано было всячески содействовать тому, чтобы жертвой стала другая, обладавшая великим даром, который сама Аглая никак не смогла заполучить, — страдающей красотой.