Утопии и апокалипсисы

Чем бы наше время все же ни было, так или иначе мы живем в век попеременного господства утопий и апокалипсисов, энтузиастических надежд на посюстороннее спасение и уверенности в близкой катастрофе, ожиданий скорого наступления, с одной стороны, земного рая, а с другой — земного ада, и уж во всяком случае попеременного господства сверхвыразительных философий прогресса и философий упадка. Почему же к нашему времени относится и то и другое?

Итак, с одной стороны мы имеем философии прогресса и утопии. К нашему, современному миру, который решительно превратился в индустриальное и трудовое общество, неотъемлемо принадлежит идея прогресса, идея саморазвития или даже самосовершенствования человечества: все час от часу становится быстрее, лучше и того и гляди станет совсем хорошим. Эта мысль зарождается в XVIII столетии (точкой отсчета — «седловым временем» — здесь является 1750 год[1]), и первую формулировку ей дает современная философия истории, представленная такими авторами, как Тюгро, Вольтер, Кондорсе, Кант, Фихте, Гегель и Маркс. Эта философия истории может быть понята как секуляризация (Лёвит) или замещение (Блуменберг) икономии спасения, свойственной христианской исторической теологии: человечество осуществляет свое спасение посредством истории, под спасением же понимается достижение им хорошей жизни.

Потом — когда французская революция принесла первое разочарование в надеждах на скорую эмансипацию — идея прогресса укрывается под сень позитивистских учений о стадиальном развитии и биологических, психоаналитических и социологических теорий эволюции, которые могут быть представлены именами Шеллинга, Конта, Дарвина, Спенсера, Фрейда, Гелена, Хабермаса и Лумана: быстрый бросок в рай замещается долгим путешествием через биологические виды и социальные институты; в ходе исторического развития человечество добивается совершенства техники, которая есть гарант его выживания. Основная схема остается той же самой: раннее уступает место более позднему, примитивное — более развитому.

Таким образом, если говорить конкретно, сырое уступает место приготовленному, природа — культуре, дикое — ручному, принцип желания — принципу реальных возможностей, сила — праву, род — государству, миф — логосу, случайность — науке, судьба — технике, нужда — изобилию, фантазия — наблюдению, выдумка — реальности, иллюзия — критике, неравенство — равенству, угнетение — свободе, первобытность — развитой культуре, короче говоря: раннее, которое есть несовершеннолетнее и незрелое, превосходится более поздним, т. е. более взрослым и зрелым, и наконец самым поздним, которое есть вершина всякой зрелости.

Мне кажется, и это можно показать на примере метафор возраста, используемых во всех теориях прогресса, что во всем этом заключено следующее: человечество стремится оставить позади свое детство и, следовательно, усердно старается все время становиться взрослее. Позднейшие люди — самые зрелые, самые взрослые, люди мировой истории. Наше время — как результат преодоления прежнего несовершеннолетия и разных форм чуждости миру — это век совершенной взрослости: мировая история — с точки зрения рая на земле — это история прогресса в стяжании взрослости.

Но с другой стороны мы имеем философии упадка и апокалипсисы. К нашему, современному миру, который решительно превратился в трудовое и индустриальное общество, точно так же неотъемлемо принадлежит идея упадка, идея саморазрушения или даже самоуничтожения человечества: все час от часу становится быстрее, хуже и того и гляди станет действительно смертельным. Эта мысль не упраздняет намеченную схему достижения зрелости, напротив, она остается в силе. Причем именно таким образом, что история прогресса человечества рассматривается не как история приобретений, а как история потерь — как история упадка, наступающего в результате прогресса. Примечательно, что все это совпадает во времени с расцветом исторической и эволюционной философии, основанной на идее прогресса и на утопии. Дело в том, что тезис, согласно которому рост техники и распространение цивилизации свидетельствуют об ущербе и упадке, выходит на сцену также в середине XVIII столетия: и здесь точкой отсчета можно считать 1750 год, когда Руссо — первый «зеленый» — в сочинении «Рассуждение о науках и искусствах» ответил «нет» на вопрос о том, является ли для людей благом научно-технический прогресс, и во имя природы произнес обвинительную речь против прогресса. С тех пор это «нет» повторяется снова и снова: романтиками — например, Новалисом — в начале и в философии жизни — например, у Ницше — в конце XIX столетия. В настоящий же момент — после Шпенглера, Клагеса и Хайдеггера — налицо волна «зеленого» движения, актуально повторяющего интерпретацию прогресса как упадка и мнимого пути в рай как пути к катастрофе. Ничто не ново под луной, которую, правда, иногда скрывают облака. Как мы сказали, основная схема, схема достижения зрелости, остается при этом неизменной, только теперь она подвергается переоценке, и там, где раньше ликовали, теперь дрожат и плачут, и там, где царила надежда, царит страх. Потому что, действительно, человечество стремится оставить позади свое детство и, следовательно, усердно старается все время становиться взрослее — это поистине (!) так. Только это очень плохо. Наше время — время прогрессирующего упадка — страшная эра гипертрофированной взрослости: это злосчастное время великой потери — потери людьми их детскости. Ведь и здесь в основе та же мысль, что самые поздние люди — это самые зрелые — самые взрослые — люди мировой истории; наше время — как результат утраты прежней непосредственности и креативных фантазий — это время полной или почти полной взрослости: мировая история — с точки зрения катастрофы — это история упадка в ходе утрачивания детскости.

Ожидание освобождения и страх катастрофы, утопическая философия прогресса и апокалиптическая философия упадка: обе они принадлежат к нашему — современному — миру. Почему — обе? Я говорил об их попеременном господстве: они «братья — враги». Не одна из двух, но одновременно они обе фундаментальным образом принадлежат к современному миру, попеременно сменяя друг друга. Так почему же — обе?