Полный поворот кругом

- “Этого-то дерьма неужели жалко?» — сказав так, она скользнула в постель к Фролову.

Он гладил ее как бы неумелыми руками, закрыв глаза, напряженно и отчетливо ощущая смесь нежности и шока.

Они были знакомы очень давно, но по-настоящему встретились несколько дней назад.

Фролов работал в научно-исследовательском институте. Делал это уже немало лет и успел сформировать четкое представление о сущности учреждений такого рода. Да и не только такого — приходилось бывать в командировках в КБ, на заводах, в проектных организациях.

Ни одна " контора" не была заинтересована в том, чтобы сделать больше работы или сделать ее лучше. Главная задача была — отпихнуться от лишних или сложных работ. Самое важное — план. Если он выполнялся, то дальнейшая судьба разработок, проектов, аппаратуры не интересовала никого. Годами люди работали " на полку" или " под пресс".

Это устраивало многих, женщин в особенности. Вязанье, интересные разговоры, малая ответственность.

По сути дела все держалось на небольшом количестве энтузиастов, которым было интересно работать вне зависимости от оплаты труда.

Закрытые номерные входы в соседние отделы сужали контакты, и большинство схемотехнических разработок велось параллельно, с большими затратами времени и сил.

Тем не менее Фролову нравилось его дело. Печатные платы с регулярными рядами микросхем, зелененькими конденсаторами на земляных шинах, красноглазыми светодиодами на лицевых панелях выглядели каким-то шедевром «оп-арта». В них было эстетическое изящество.

Плоский глаз осциллографа перечеркивали зеленые или синие линии с колоколообразными всплесками.

Микро-ЭВМ " Электроника-60" разговаривала с Фроловым, отстукивая послания на " Консуле".

Подчиняясь поданым кодовым командам, в полутьме экспериментальной студии скользили коробки со слайдами в чешских теледиапроекторах " Тесла", и на экране цветного монитора возникала то пестрая кукла на детском столе, то какой-то версальский фонтан, то бравый американец в твердой фетровой шляпе.

Интриг Фролов старался избегать, в партию не лез, общественные нагрузки выбирал по " физкультурной" части, так как неплохо играл в спортивные игры — баскетбол, футбол, волейбол, гандбол.

Ему нравилось придумывать схемы, и когда потом, после настройки, они начинали рисовать на осциллографе нужные сигналы, испытывал тихое и приятное чувство удовлетворения.

Недовольство возникало при чтении переводного журнала " Электроника". В электронно-вычислительной технике наступала эра новой технологии. Все время появлялись новые и новые микросхемы, выполняющие громадный набор функций. Изобретение микропроцессоров означало настоящую революцию с далеко идущими последствиями. Теперь вы могли встраивать ЭВМ чуть ли не в авторучки и пудреницы. Схемы, которые Фролов с трудом размещал на двух-трех больших печатных платах, выполнялись в виде пластмассовой коробочки размером с почтовую марку с 40 торчащими ножками. Мы отставали в этом деле на 7-8 лет. Какая-нибудь маленькая Финляндия или Швеция, изготавливала микросхемы по лицензии, или просто покупая их, выпускала вполне современную и конкурентоспособную аппаратуру, а Фролову оставалось только завидовать, рассматривая проспекты и читая статьи.

Первый микропроцессор удалось получить из Киева благодаря старшему инженеру Ковалевой, у которой на этом заводе работал отец её мужа.

Вообще, доставание дефицитных компонентов занимало очень большую часть инженерного времени. Службы комплектации, да и все остальное, исповедовали универсальный принцип — " Тебе нужно — ты и делай". Поэтому инженеры лаборатории мотались по всему Союзу (Зеленоград, Кишинев, Минск, Киев, Винница, Полтава и т.д.), привозя за пазухой и в карманах новые переключатели, элементы памяти, мультиплексоры и дешифраторы. Хорошо срабатывал прием обмена деталей на ленинградские колбасу, сыр или масло.

Фролов понимал, что в некотором смысле занимается " повторением пройденного". Это было неприятно, и только слабым утешением служило название многих тем: " первая отечественная" и т.д.

Впрочем, большинство его знакомых, кроме, может быть, физиков-теоретиков, было в таком же положении.

Фролов жил один, в однокомнатной кооперативной квартире напротив Сосновки. Не отличаясь чрезмерным честолюбием, спокойно воспринимал медленное продвижение по служебной лестнице. Работа давала тихое ощущение устойчивости, средства к существованию, но не занимала все мысли. После работы он редко жил своими схемами — только, если что-то упорно не получалось, и тогда даже во сне выстраивались временнЫе диаграммы и нахальный импульс помехи, пульсируя, выскакивал между тактами работы счетчика.

А так — он пытался пристально всматриваться в жизнь. Книги тоже были жизнью; поездки по России то в отпуск, то со спортивной командной, то в командировки давали достаточно материала для размышлений. Фролов охотно знакомился с людьми, любил бывать в незнакомых и полузнакомых компаниях. Устроившись со стаканом вина где-нибудь в углу, он с жадностью слушал разговоры, впитывал мысли, жесты и словечки. Пожалуй, особенно его интересовали неожиданные повороты в жизненном пути, когда человек резко менял свое дело. В его коллекции была ленинская стипендиатка, с четвертого курса машиностроительного факультета ушедшая в манекенщицы, выпускница физмата Университета, после семи лет работы на вычислительном центре поступившая на дневной факультет медицинского института, целая плеяда молодых и не очень молодых кочегаров, сторожей и трубочистов с высшим образованием. Он любил читать о биржевом маклере Гогене, серию " плутовского романа", книги наподобие " Кинтана-Роо", где французский клерк, стажер в Нью-Йоркском банке, отправившись в отпуск в Мексику, нашел более двух десятков городов Майя и стал профессиональным археологом.

Может быть неосознанно, Фролов завидовал эти людям. Подспудное чувство не великой важности своей работы для человеческой расы (гордился бы эфиоп, разработавший " первый эфиопский карманный фонарик" в 1980 году?), ощущение некоторых потенциальных возможностей мозга, не находящих применения, определенные гуманитарные способности тихонько давили на фроловское подсознание. Но… дорога была накатана, заработок регулярный, врожденное чувство долга не давало сбиться с " пути истинного", научно-технические статьи писались и публиковались, маячила возможность написать диссертацию.

Вот в этот тихий и внимательный период своей жизни Фролов встретил Марину.

Он шел утром на работу. Опаздывал на час, потому что накануне зачитался до четырех утра и проспал. Теперь все зависело от того, кто будет сидеть в проходной — занозистая и самодовольная сучка Валя или добрая и тихая Нина. Нине можно было просто сказать — " Послушай, я проспал немного, дай, пожалуйста, пропуск, и не записывай, ладно? "

Для Вали же Фролов приготовил следующую фразу: " Валя, тут ко мне на консультацию по поводу логического алгоритма прилетел сотрудник из Дальневосточного Научного центра, я с ним еще полчаса поработаю в переговорной комнате, а потом подойду, ладно? Пропуск я пока брать не буду".

Занятый этими мыслями, чуть не столкнулся с девушкой в зеленом пальто с полуподнятым воротником, машинально извинился, поднял глаза, и вдруг узнал Марину. Он не видел ее лет восемь, со студенческих времен, но она почти не изменилась — то же тонкое лицо, черные удивленные брови, византийские летящие глаза.

— Привет, Марина! Куда собралась?

— Да голова очень болит. Пива надо попить, — хриплым голосом, как-то не соответствующим ее византизму, проговорила Марина. - А ты? Пошли вместе, деньги у меня есть.

— Марин, я на работу опаздываю. Давай лучше вечером встретимся, если можешь.

— Мне вечером на какой-то дурацкий день рождения надо. А хочешь, можем вместе пойти?

Они договорились встретиться в восемь около " фабрики окаянного" (Микояна) на Карла Маркса, и Фролов заторопился в проходную.

День был, как день. Удалось выменять у ребят из соседней лаборатории две микросхемы ПЗУ на четыре многорежимных буферных регистра. Посидел, посочинял схему пульта для зашивки программы в ПЗУ. Заполнил несколько дурацких бумажек, в которых спрашивалось о потребности лаборатории в бесконтактных кнопках, инфракрасных фотодиодах и периферийном оборудовании для микро-ЭВМ. Сколько он таких бумажек заполнял — и никогда ничего из этого не происходило. В три часа пили чай и заодно слушали политинформацию. И весь день Фролов ощущал в себе чувство ожидания, какую-то легкую приподнятость, может быть, чуть участившееся сердцебиение. В институтские годы он часто видел Марину в коридорах, перед аудиториями, в библиотеке — тонкую, изящную, молчаливую. Иногда немного разговаривал, и строй ее ощущений был понятен и приятен Фролову.

День рождения был у бородатого геолога Толи. Его жена, Кари, писала стихи. Был еще один полузнакомый Фролову поэт; небольшого роста художник с очень похожей на него женой, и мастер по изготовлению пуговиц, пряжек и всякой другой полухудожественной металлической фурнитуры по имени Юра. Этот-то мастер почему-то сразу возненавидел Фролова. Наверное, он просто был влюблен в Марину, и его поведение объяснялось элементарной ревностью, помноженной на алкоголь. По разным мелким поводам Юра все цеплялся и цеплялся к Фролову, он уже плохо соображал и бубнил что-то угрожающее. Дошло даже до того, что хозяйка увела Фролова от греха в соседнюю комнату. Закрыла дверь на крючок, уселись на диван и стали беседовать о поэзии.

Дальше было довольно забавно: неожиданно дверь сорвалась с петель, с жутким грохотом упала на пол, на нее рухнул Юра. Нагнув голову, как бык, вскочил, подбежал к Фролову и замахнулся. Фролов схватил его за предплечья, крепко сжал, и, начиная ощущать в себе злость, четко сказал: " Послушай, мальчик, успокойся, иначе будет хуже". С этими словами оттолкнул его от себя, и сам отодвинулся к противоположной стене комнаты.

Ему не хотелось драться здесь, придя первый раз в гости, да еще с Мариной.

Но Юра, наклонив голову, снова бросился на него. Пришлось ударить снизу, Юра отлетел через зияющую дверь в соседнюю комнату, где стоял праздничный стол. Раздался грохот, посыпалась посуда. Ничего себе праздничек! Дремавший в углу художник проснулся и пытался ударить Фролова, но движения его были плохо скоординированы. Фролов проскочил по коридору и вышел на улицу. Вслед за ним вышел бородатый геолог. Фролов не знал его намерений; подумал, что стоило бы ударить первым, для эффективности действий, но ему всегда было трудно решиться нанести удар человеку, не в ответ на нападение. Фролов часто попадал в тяжелое положение из-за этой своей нерешительности. Но на этот раз все сошло хорошо. Геолог извинился за инцидент, сказал, что Юра совершенно пьян, и так ему и надо. Добавил, что сейчас лучше разойтись.

Фролов с Мариной брели неторопливо по парку Лесотехнической академии. Воздух был темный, сырой, какой-то вещественный. Светлые капли влаги, как воробьи на проводах, усеивали голубые ветки. На фоне ленинградского печально-синеватого неба они казались изделиями искусных мастеров стекольного цеха.

Марина собиралась домой, но Фролов сказал, что у него есть еще две бутылки вина.

Так они очутились на Манчестерской.

В полутьме лицо Марины казалось совсем иконописным.

— Может, ты останешься у меня? — неуверенно спросил Фролов, — Я был бы очень рад.

Вот тут она и сказала свою фразу насчет дерьма.

На работе состоялось совещание по обсуждению новой темы. Госкомитет по радиовещанию и телевидению отпускал большие средства на создание системы автоматического ведения телевизионных передач. Суть состояла в том, что в настоящее время оператор в телестудии, выдавая программы телепередач в эфир, нажимал на разные кнопки, подключая источники телевизионных сигналов — видеомагнитофоны, телекамеры, телекинопроекторы; с помощью ручек микшировал сигналы, вводил различные спецэффекты, надписи и т.д. Работа был довольно нервная, т.к. за ошибки, попавшие в эфир, смена лишалась премии. Была идея поручить это дело электронно-вычислительной машине, которая, как известно, не ошибается и премии не требует.

Фролову казалось, вообще говоря, странным, что в то время, как бабы по России кладут вручную шпалы на железнодорожных путях, самой неотложной задачей оказывается автоматизировать нажимание кнопок. Но с другой стороны это была тематика института, задача сама по себе довольно интересная; на Западе известные фирмы «Томсон-ЦСФ» и «Бош-Фернзее» уже делали такие штуки. Под эту тему можно было попытаться выбить фонды на получение всякой нужной вычислительной техники. Так что надо было снова садиться за бумажки, составлять оперативно-календарный план, заключать договоры со смежниками, считать экономический эффект и еще кучу всякой неинтересной ерунды, которая, тем не менее, ложилась на плечи инженера.

А за час до конца работы Фролов вдруг почувствовал, что ему нестерпимо хочется увидеть Марину, увериться, что все вчерашнее было на самом деле.

В проходной Фролов сказал, что его вызывают в райком по поводу принятия социалистических обязательств, и через полчаса стоял в вестибюле марининого института. Мрамор, резное дерево, громадные зеркала, — вид на Неву из венецианских окон; черт побери, в такое место приятно ходить даже на работу. Фролов знал, что Марина была переводчицей с английского, японского и немецкого языков и пользовалась свободным режимом. Ее могло не быть на месте, но на этот раз ему повезло. Спустилась вниз, и они пошли в соседнее кафе.

— Слушай, а как ты жила эти годы? Чего поделывала?

Марина аккуратно выпила полстакана портвейна.

— Чего, чего, а ничего, вот чего.

Но потом за портвейном Фролову удалось ее разговорить.

— Дочка у меня есть, пять лет. Ты не помнишь, такой парень приходил с джазом Кондата на наши вечера в " Политех"? Высокий, белокурый? У него кличка " Матти" была. Как-то так получалось, что я в него втюхалась и замуж вышла. А он, вообще-то, пил по-черному. Делать ничего не хотел. На работу мы с папаней все же его отдали, лодки на станции в ЦПКО сторожить. Ну, он там с друзьями поддавал все время. Раз приходит поздно, я уже спала, за день набегалась с дочкой, да с делами, замучилась, а он пришел, на меня набрасывается. Я голая вокруг стола от него бегаю. Бегала, бегала, потом надоело, спать очень хочется. На столе хлебный нож валялся. Я взяла и его в грудь ударила. Он захрипел, говорит — " Старуха, ты меня убила" - и упал. Я думаю, убила, так хоть высплюсь, пошла и легла.

А у него здоровье бешеное, он проснулся, ничего не помнит, закурил, а у него дым из груди идет. В больнице он сказал, что по пьянке сам упал на нож.

А потом он ушел. И я уже не могла больше, да и он, наверное, боялся, что его прикончу.

Фролов вспомнил смутно, как однажды был в гостях, и хозяйка попросила его выйти помочь в прихожую, т.к. пришел пьяный Матти с ножом и хочет устроить скандал. Фролов охотно вышел, думая, что справится легко, но увидел в дверях двухметрового бритоголового парня в тельняшке, который покачивался с неуверенным видом, держась за нож, как за последнюю опору. Пришлось применять больше убеждение, чем принуждение, но все кончилось хорошо. Хозяйка сказала, что Матти ушел от жены, ему негде ночевать, и она дает ему надувной матрац для парадной, а в дом не пускает, т.к. он " неуправляемый". Вот, значит, кто это был.

— А что с ним дальше было, не знаешь?

— Умер. У него мания была — когда водка кончается, все жидкое выпивать. Хватил польского пятновыводителя, а он был на ацетоне. Три часа только и промучился. Я так плакала тогда!

Поехали к Марине, взяли еще вина.

Комнаты была чудесная — в старом доме, с высоким потолком, большим окном в парк. Одну стену снизу доверху занимали книжные полки. Самодельный рисованный абажур, самодельные забавные куклы — видно было, что у Марины ловкие руки и хорошая фантазия.

Дочка с бабушкой и дедушкой занимали соседнюю комнату.

Марина принесла хлеб, сыр, оливки. За окном постепенно темнело. Стали собираться Маринины друзья — безработный джазовый певец, злой и язвительный сторож-стихотворец, " Наташка-деревяшка", учившаяся в художественном училище, и прозванная так за пристрастие к " деревянному" вину, антично-красивая Лариса, которая ткала юбки по заказу, худой и всегда голодный бывший студент Университета, последние три годы только читавший книги, и больше ничего не делавший. Гости попивали вино, курили, разговаривали. Кто-то из них играл на флейте старинную музыку, сторож рассказывал забавные истории о государственных деятелях, античная Лариса молча сидела с вином. Курили " траву", но Фролов не стал — боялся смешивать.

Полутьма, флейта.

Потом все разошлись. Фролов выпросил у Марины разрешения остаться. Но нужно было уйти до того, как дочка проснется. Он был немного пьян, но спать не хотелось. Фролов всматривался в закрытые глаза Марины, ощущая всем телом и всей кожей ее небрежную близость.

Для Фролова началось какое-то удивительное время. Как только кончалась работа, он задвигал заслонкой в мозгу все свои схемы, алгоритмы и программы и торопился к Марине. Часто они путешествовали по городу, заходя к многочисленным знакомым Марины. Это были очень разнообразные люди — специалисты по " Махабхарате", какие-то отставные географы, разведенная жена трубача, реставратор музыкальных инструментов, начинающий дизайнер, левые художники, бедствующие археологи, самодеятельные сочинители.

Пили вино, некоторые баловались " травкой", разговаривали, слушали музыку. Фролову довелось узнать массу занимательных историй, интересных мыслей, забавных анекдотов. Марина иногда напивалась, и это выражалось у нее в весьма своеобразной форме — начинала мыть посуду, подметать полы, наводить порядок и не хотела слушать никаких увещеваний. Вообще-то бывало по-всякому. Однажды они спускались по лестнице после крупной выпивки в мастерской молодого графика, который делал очень интересные полуфантастические вещи.

— Ты каратэ знаешь? — спросила Марина. — Хочешь, покажу прием? — Ну, покажи, — ответил Фролов. Марина размахнулась и съездила ему по зубам. Фролов резонно заметил, что такое каратэ он может увидеть в любой парадной, и от показа другого приема предусмотрительно отказался.

Несколько раз ходили в больницу, где лежала с воспалением придатков подруга Марины. У подруги были совершенно небывалого размера глаза в половину исхудавшего лица. Разговоры в ее палате сильно обогатили знания Фролова в области женской психологии и сложностей интимной жизни.

Иногда оставались ночевать у Фролова. Лежа в постели, пили вино из горлышка, неторопливо курили в темное. Фролова очень тянуло к Марине, к ее шелковистой коже, мягким движениям тела, тонкому, как будто заколдованному профилю, смутно вырисовывающему на белой подушке. Но Марина не терпела никаких нежностей и была готова в любой момент оборвать его матерной бранью.

Иногда Фролову казалось, что Марина похожа на ракушку — с розовым, ранимым тельцем внутри и с жесткой скорлупой снаружи. В то же время чувствовал какую-то глубокую нравственную силу, таящуюся внутри, неохотно показывающуюся, но очень упругую и мощную.

Фролов пытался понять, что же общего у всех этих Марининых друзей, так радующихся при ее приходе, хотя она как будто и не говорила ничего особенно умного, и не приносила животрепещущих новостей.

Постепенно, кажется, выработал некоторый обобщенный образ — это все были люди, так сказать " не интегрированные" в систему, они пытались нащупать какой-то свой путь, найти свои ценности в изолгавшемся мире, не зависеть от него; худо, бедно ли, косноязычно ли, косоруко, они шли и искали, голодали и пили, но не хотели продаваться. Они жили бедно и плохо, но помнили о " душе".

Может быть, они чувствовали или угадывали Маринину внутреннюю силу, ее доброту, ее всегдашнюю предельную естественность, не выносящую никакой фальши, ее такую же " неприкаянную" душу.

Осенью Фролов уехал на месяц в Феодосию, на испытания подводной телевизионной аппаратуры по второй своей теме.

Шел ноябрь, курортники все разъехались, ветер закручивал желтые листья на пустынных бульварах. На Чумке остро и пронзительно пахло гниющими водорослями. Море штормило, выйти на корабле для испытаний было нельзя. Делать было абсолютно нечего. Фролов сходил в домик Грина, изучил галерею Айвазовского, записался в первую городскую библиотеку. Целыми днями просиживал в холодноватом номере полупустой заштатной гостиницы, читая " Скандинавские саги", немного работая над оформлением заявки на изобретение, а то просто валяясь на кровати. Он сильно скучал по Марине. Отправил несколько посылок с вялеными бычками, пытался дозвониться по телефону, но связь была из рук вон безобразной. Иногда вечером шел гулять к армянской церкви, проходил по когда-то нарядной и праздничной эспланаде, сидел около фонтана Айвазовского. В субботу покупал литр " биомицина" (так у народа именовалось вино " Бiле мицне"), несколько гроздей винограда. Тихо пил вино и писал Марине нескладные письма.

Потом на Фролова вдруг обрушилось стихийное бедствие в виде трех сварщиков ракет из Москвы. Они поселились в его номере, привезли с собой сорок литров спирта, и так как в море до сих пор нельзя было выйти, начинали ежедневно в шесть утра свой нехитрый праздник. В пальто садились к столу, резали сало, ломали хлеб, разливали спирт по стаканам и приглашали Фролова.

— Ребята, да я спать хочу, — отнекивался он.

— Ничего, вот выпьешь и поспишь!

— Ну, черт с вами, давайте.

Фролов выпил стакан спирта, запил, и отвернулся к стене.

— Э, нет, так не годится, выпил с нами, так теперь посиди, поговори, ты же грамотный, — сказал старший.

Так продолжалось три дня. Фролов все время находился в каком-то тумане, не читал и не писал ничего. Он пил, отвечал на вопросы типа " Куда девалась колбаса? " или " Кто кому даст — Иван Поддубный или Попенченко? ", слушал уголовно-сексуальные истории, спал, просыпался, опять пил. На мачте в порту по-прежнему висел " сапог". В море выхода не было.

Наконец, это надоело Фролову, и он придумал следующий ход. После первой выпивки сказал — " Ребята, а кто может отжаться от пола, и при этом сделать хлопок в ладоши? " Это его собутыльники сделали довольно просто, и стали приставать к Фролову, чтобы он показал что-нибудь еще. Фролов сказал: " А теперь то же самое, только хлопок за головой", и продемонстрировал упражнение. Первый вскинул руки, но не успел вернуть их обратно, и ударился лицом о пол. Кровь потекла из носа. " Эх, ты, слабак, — загалдели остальные, — дай, я тебе покажу". Второй лег на пол, оттолкнулся — и тоже грохнулся лицом. У глаза начал набухать желвак. Старший, которого почему-то остальные звали Мухтар, долго примеривался, но в конце концов тоже плюхнулся физиономией в доски.

На следующее утро Фролов проснулся в номере один. Соседи куда-то переехали. Иногда они попадались ему навстречу, смущенно здоровались и проходили торопливо мимо, отворачивая желтоватые местами лица.

Марина прислала небольшую посылку, с черными сухарями и тельняшкой (" Мне не нужна посылка пожирней, пришли хотя бы черных сухарей…", вспомнил Фролов), и письмо:

" Привет! Как там, которому не дано примелькаться? У нас все тихо. Вчера ехала на мотороллере, столкнулась с грузовиком. Жалко, что не насмерть. Приезжай, выпьем чего-нибудь. Целую. Марина".

Но вот, наконец, через семнадцать дней погода установилась. Начались ежедневные, вернее, еженощные выходы в море. Корабль сосредоточенно гудел, разворачиваясь на циркуляцию. На желтом экране монитора прочерчивался рисунок морского дна. Вдали перемигивались огни Меганома и Коктебеля. Аппаратура работала нормально, хотя, пожалуй, изображение слишком быстро проплывало по экрану, и оператор не всегда успевал распознать происходящее. Но тренировка операторов позволяла улучшить временной показатель.

Так и договорились записать в протокол, что аппаратура успешно прошла испытание, но для работы с ней требуются обученные на тренажере операторы.

Возвращаясь с последнего захода, капитан разрешил команде и прикомандированным искупаться. По традиции, оставшейся еще с петровских времен, матросы разложили на палубе свои башмаки и бескозырки и спустились в воду. Фролов тоже с громадным удовольствием нырнул в прохладную синеватую воду. Всходило солнце. Из-под воды казалось, что свет растворен в верхнем слое воды, что этот слой сам по себе является источником света. Темная, голубовато-зеленоватая бездна внизу, и свет наверху — таким было последнее воспоминание Фролова о море.

Прямо из аэропорта поехал к Марине. Пили " биомицин", Фролов рассказывал о море, о желтой и ветреной Феодосии. У Марины была забинтована рука — последнее напоминание о грузовике. Бережно и очень осторожно Фролов ночью обнимал Марину, и ему показалось, что ее защитный барьер как-то уменьшился, что она меньше сдерживает себя.

На работе Фролова ожидали новости. Ряд сотрудников института получил Государственную премию за разработку третьего поколения телевизионной аппаратуры. Раньше, когда Фролов читал в газетах о присуждении премий, он испытывал радость за людей, которые сделали неплохое дело, и легкую зависть к ним же.

Но в данном случае он хорошо знал историю этой разработки. Из отпущенных пяти лет три года ушли впустую — из-за других горящих тем, из-за сложностей с комплектацией, из-за медленной раскачки. Потом два года руководство гнало что есть мочи. Схемы не были проверены на макетах, а шли в конструирование и производство прямо " с листа". Ошибок было громадное количество. Потом несколько лет инженеры и монтажники ездили по всем телецентрам Союза, вырывали оказавшиеся крайне ненадежными штампованные разъемы ГРПМ, ставили другие, меняли весь межблочный монтаж, дорабатывали печатные схемы, заменяли транзисторные сборки, исправляли ошибки. Сотрудников телецентров чуть было не хватал инфаркт от работы на этой аппаратуре. Фролову рассказали, что на обсуждении вопроса о премии на Останкинском телецентре выступило около 10 операторов и режиссеров, говоривших о крайне низком качестве аппаратуры. Однако опытное лобби и личные связи сделали свое. Премия была получена. Правда, из шести человек только двое имели непосредственное отношение к разработке, а один человек был вообще какой-то начальник сантехнического управления. Кстати, как рассказывали Фролову приятели, работавшие на телецентре во время настройки аппаратуры, в этот период туалетов не было вообще, и приходилось в 300 мороза бегать на улицу, в маленький, вечно забитый временный домик. У Фролова мелькнула мысль, что, может быть, зато потом этот начальник установил скрытые камеры в туалетах для контроля времени, проводимого там сотрудниками телецентра, и тем самым внес свой вклад в повышение телевизионно-сантехнического уровня до мирового.

А так все шло своим чередом. Поездки на овощебазу, экономическая учеба, единый политдень, подготовка к Новому году, заказ макетных печатных плат, доставание фторопластового " чулка" для монтажников, изготовление в мастерских пульта программатора для ПЗУ, разработка алгоритма для системы автоматизации, первенство института по волейболу, вечное недосыпание — дни мелькали заполненно и необратимо.

У Марины болела дочка, Фролов бегал за лекарствами. мотался в обед на Светлановский рынок за всякой полезной мелочью.

Дома накопилось несданное в прачечную белье, пустые бутылки; ванная порыжела, книги запылились.

Эта общая усталость, наверное, и сказалась на них в тот вечер.

Дочка пошла снова в садик, к Марине пришли приятели. Фролов, как всегда, сидел в уголке со стаканом. Что-то смутное было в его душе. Он так и не смог стать совсем " своим" для Марины, несмотря на их ночи, на их общие заботы, на как будто бы взаимное доверие. Фролову казалось, несмотря на все его попытки достучаться, дозвониться до ее души, что последний из полуслучайных приятелей был ей внутренне ближе, чем он. Может быть, это была общность изгоев, так сказать " униженных и оскорбленных".

Сегодня тон задавал невысокий худенький человечек, с редкой бородой, лет тридцати-тридцати пяти.

Блаженно затягиваясь анашой, он рассуждал: " В наше время должно быть уже понятно, что заниматься техникой — это значит увеличивать сумму зла в человечестве. Что хорошего принесли все эти автомобили, шахты, бомбы, паровозы и спутники? Природа исковеркана, леса сведены, воздух отравлен; люди разобщены, одурачены мнимыми достижениями цивилизации. Они присосались хоботами к телевизорам и уже не замечают, что в соседней комнате страдает и умирает их брат. Спутники запускают в стране, где родители не могут купить молока для детей; где люди, имеющие смелость на собственное мнение годами сидят за колючей проволокой, и на это всем наплевать. Да по мне любая, пусть неумелая попытка нарисовать что-нибудь, сочинить рифмованные строки, придумать новую мелодию в 1000 раз дороже любого громаднейшего института, потому что эти листки не причинят зла или физической боли никому из людей, а что наделает этот институт? Новый трактор, на котором будут пахать запретку у зоны? Новый препарат, с помощью которого можно будет развязывать языки? Новый шампунь, для проверки которого уничтожат сотни животных?

Искусство, искусство, еще может сделать что-то для мира, а не эта вонючая техника, растлившая человеческую душу! "

Во время этого монолога Фролов медленно закипал. Он был единственным " технарем" из присутствующих. Ему казалось, что все смотрят на него с затаенной ухмылкой, даже Марина. Вообще он редко выходил из себя, и не любил это состояние, когда багровый туман застилает глаза, в висках стучит бешеный ритм, а руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Но сейчас он ничего не мог с собой поделать. Отпихнув ногой табуретку, вскочил и почти закричал — " Слушай, ты, анашист полудохлый. что ты о себе воображаешь? Ты сюда на метро приехал? Ты домой придешь, на лифте поднимешься? Жратву будешь на газе готовить? Я думаю, ты просто от безделья в лирику кинулся, потому что сам гвоздя вбить не можешь! Что тебя заело — " техника, техника"! Не было б ее, ты сейчас бы за плугом шел, по колено в дерьме, чтобы с голоду не сдохнуть"! Фролов уже чувствовал, что его заносит, но не мог остановиться. Он повернулся к Марине. " Хватит! Выбирай — или эти недоучки, или я. Видеть их больше не могу! "

Марина медленно встала. В черном платье, черноволосая, на фоне белой стены, с расширенными (от боли? вина? недоумения?) греческими глазами, она вдруг пронзительно напомнила Фролову кадр из фильма, вернее даже из двух — " Антигона" и " Они шли за солдатами" — там так же стояла одинокая, и тем не менее уверенная в своей внутренней правоте гречанка.

" Как ты можешь"? — тихо спросила она Фролова. И добавила так же тихо — " Вот дверь". Фролов схватил свою куртку с вешалки и выскочил на улицу. Сердце все также колотилось. Ему казалось, что Марина предала его, что они смеются сейчас над ним. Он взял пригоршню снега и обтер лицо. Ветки деревьев, присыпанные пушистым снегом, сверкали под электрическим светом, В парке было очень тихо. Из марининого окна послышалась тонкая мелодия флейты.

" Мать вашу…" — пробормотал Фролов и поплелся на кольцо двенадцатого трамвая.

Он теперь часто оставался вечерами на работе. Просил кого-нибудь из инженеров остаться с ним (одному было нельзя), оформлял разрешение и сидел над схемами. От паяльника исходил успокаивающий запах дымящейся канифоли. Фролову достали цветной чешский видеомонитор. Программатор для ПЗУ был готов; теперь можно было " зашить" в ПЗУ команды для вывода на видеомонитор программы работы микропроцессора. Все устройство занимало одну печатную плату. Можно было использовать монитор и для вывода оператору системы различных данных и сообщений. Цвет давал дополнительные возможности — например, данные измерений, выходящие за допустимые пределы, выводить красным, а нормальные — зеленым. Такую штуку можно было бы применить во многих разработках института.

Однако все чаще Фролов ловил себя на том, что сидит, вперившись бессмысленным взглядом в монитор, а мысли его болтаются где-то далеко. Марина, стоящая в черном платье у белой стенки… Фонарь на проспекте Тореза, свет от которого падал в комнату, и слегка освещал Марину, лежащую рядом… Минуты близости, когда Фролову казалось, что он теряет свое тело, растворяясь в чем-то воздушном и громадном, чему нет наименования… Марина, протягивающая дочке ложку микстуры… Бородатый пожилой художник, к которому они пришли, и который в течение всего вечера не спускал с Марины восторженных глаз…

Время текло, и Фролов спохватывался, когда уже нужно было вырубать напряжение, опечатывать двери и идти домой.

Пробовал два раза позвонить Марине; ему казалось, что чувствует какое-то колебание на другом конце провода, но, так и не сказав ни слова, Марина вешала трубку.

Фролов поймал себя на том, что у него в мозгу начали складываться какие-то стихотворные строчки. Один раз выплыло четверостишие: «Уходи. Проваливайся в ямы. / В камни падай, ощупью, в ночи. / И молчи. Что Еве до Адама? / До выдумывания причин».

Потом ему как-то попалась статья трехгодичной давности, где было сказано, что французская фирма " Sescosem" выпустила одну (!) микросхему, позволяющую выводить на цветной монитор программу работы микропроцессора.

Дурацкая история приключилась с Фроловым.

Он пробовал пить вино, но от этого воспоминания еще больше доставали его. Почему-то ему очень захотелось послушать флейту. Он спал, а волшебная, тягучая мелодия жила где-то внутри него.

Утром, подчиняясь выработанному автоматизму движений, умылся холодной водой, сел на автобус и доехал до работы. Но здесь что-то случилось. Не мог заставить себя пройти через проходную. Как-то незаметно очутился в парке, перед Марининым окном. В руках были ручка и записная книжка. Он сидел на скамейке и писал: " Как жаль, что это невозможно, / Нам перепутать ночь с зарей, / Листвой раскинуться, прикинуться травой / Дикорастущей и безбожной".

Он писал: " Как жаль, что это невозможно, / Венозной жилкой быть тревожной, / Сбегающей к тебе на грудь" …

Стало темнеть. Только сейчас Фролов понял, что сидит на скамейке почти целый день, что он ничего не ел, что прогулял работу. Но это как-то совершенно не тревожило. Ему было все равно. Он поднял глаза. Из парадной вышла Марина.

Ленинград, декабрь 1982

«Анамчох», что по-хакасски значит " до свиданья"

— Отдайте пиджак, ребята, на работу ведь опаздываю, — жалобно сказал дядя Яша и начал съезжать с кровати на пол. Гири поползли наверх и ударились о подвеску. Голое тело было опавшим и желтым, нога почернела.

Любопытно, что когда кто-нибудь в палате впадал во временное помешательство, это всегда начиналось одинаково — человек рвался идти на работу.

В Минусинске беспросветно капало с неба. Машины в экспедицию не предвиделось. В музее Мартьянова ничего толком не знали.

Не выдержал и поехал на попутках через Абакан и Сарагаш. Бросил рюкзак в кузов, вдохнул знакомый запах пыльных досок и железа. По бокам заскользила желто-зеленая степь под неярким солнцем. Неожиданно пришло ощущение покоя и свободы. Город, оставшийся за плечами, взорвался, взлетел в воздух, и кусочки его усеяли траву.

В темноте у костра сидели незнакомые бородатые парни.

— Где тут работа? — спросил. — Как пройти на работу? —

На ночь отвели топчан в крайней палатке, дали спальник, чистый вкладыш, свечу. За откинутым пологом шумела черно-серебристая лента Енисея. Свеча вздрагивала, и второй раз за день редкая птица покоя взмахнула крыльями.

Ночью ввалился в палатку сосед, посмотрел упорными глазами, решил, что мерещится, и бурно заснул. Утром протянул руку — " Полковник".

— Слушай, у тебя зубной пасты не найдется случайно?

— Пожалуйста, бери, чисти.

Полковник схватил тюбик, выдавил весь в стакан с водой, размешал и выпил.

В коридоре лежит мальчик, 17 лет, преступник. У постели дежурит милиционер, тоже очень молодой. Борис говорит, что парень напал на шофера такси с ножом, требовал денег. Шофер дал ему монтировкой по голове, тот ударил ножом. Оба в больнице. Вчера вышел на костылях в туалет - мальчик с милиционером играют в морской бой.

Курган был большой, с хорошо сохранившейся крепидой и четырьмя угловыми камнями с контрфорсами. На бровке отчетливо виднелся выкид. Мы возились в раскопе с лопатами, кайлом и носилками. До погребальной камеры надо было снимать еще метра три.

Было жарко, пот и солнце размазывали зрачки. Полковник, Коля и я, чередуясь, нагружали и таскали из ямы носилки с землей. Два экспедиционных школьника и местная девочка чистили крепиду под фотографию. Один, худой и высокий, был на редкость величествен. Сидя на корточках, замедленными, как в " лупе времени", движениями нагребал землю на лопату и говорил девочке:

— А у вас… в школе … интересно… тригонометрию проходят…?

— Проходят, проходят, — тарахтела девчушка.

— Интере-е-есно, — говорил значительно, и, держа лопату с землей двумя руками у груди, как упавшего с дерева ребенка, неторопливо шел к отвалу, аккуратно рукой ссыпал горсть земли, и также неторопливо шел обратно.

Прибежала начальница по кличке " Безумная девица", хозяйским оком оглядела раскоп, обрушила пару пластов земли на наши головы, велела торопиться, и упрыгала на «джипе» обратно в лагерь. Была она, как бомба с запалом, небольшая, плотная, вечно встрепанная, предельно алогичная и пристрастная, с бешеной энергией и неразборчивостью в средствах; любительница выпить и переспать, хороший и опытный археолог и добрый человек.

Солнце садилось. Здорово было засунуть уши в быструю воду Енисея, смыть землю и пот раскопа; забраться в грузовик и подпрыгивая на ухабах, виляя между пикульками, ехать в лагерь. Со второго раскопа возвращались Петр Кириллыч, заместитель Безумной Девицы, человек с полувоенной выправкой, животиком и в очках; похожий на апостола Глеб, с длинной бородой и великолепным лбом, и чудесная золотоволосая Лина, студентка-археолог и художник экспедиции.

На берегу горела печь, стоял стол из длинных досок. Люда, археолог, а по совместительству завпит и начфин, заваривала чай в ведре. Полковник готовил себе отдельно чифир с помощью двух алюминиевых мисок.

Самоубийцу Майцева, который тоже временно выпал из рассудка, привязали бинтами за руки к кровати. Кричал:

— Ну и пиво стали выпускать, до чего тяжелая бутылка, втроем не поднять (дергал привязанной рукой), Валька, кончай философствовать, забегай слева, а тебе, Иван, нюхало чистить, что ли, давай, помогай, видишь, мне одному не справиться… Миску, миску подставь, в ней намешаем …

Из другого угла что-то отвечал еще не пришедший в себя дядя Яша, и начинало казаться, что они ушли в какое-то другое измерение, перешли плоскость, за которой они вдвоем, и понимают друг друга, и там занятно, свободно и увлекательно, а мы все лежим на унылых койках и ждем очередной укол.

- Ну что ты за мужик, — говорил Петр Кириллыч Полковнику, — скоро тридцать, а у тебя ни специальности, ни дела в жизни, ни семьи толком нет. Зачем ты существуешь — неизвестно. Только пьешь. Я б таких просто к стенке ставил, чтобы не путались в ногах.

- Да чего Вы ко мне пристали? Насмотрелся я на вашу жизнь. По мне, лучше 10 лет прожить в кайфе и умереть, чем всю жизнь крохи собирать на машину, да локтями пихаться, да слово бояться лишнее сказать. И вообще - это моя жизнь, а не ваша…

Хиппи, вот кто настоящие ребята!

- Не трепись, помолчи, — устрожила Люда.

- Вы ж о них только по газетам и знаете — ах, не моются, ах, ширяются, ах, то да се… А они, между прочим, знаешь, за что стоят? Полицию и общество разоружить, а значит, с насилием покончить; да плату отменить, за то, что человеку действительно нужно — квартиру, информацию, питание, транспорт, школы да больницы. Да работу конвейерную, унижающую человека, на автоматы переложить — а у нас все-то бабы еще рельсы кладут. Вот и свобода будет — и любовь должна быть свободна, и рожать будут, когда захочется - а не так, по аварийному случаю. Ну, и с планом, конечно, сколько хочешь, хоть до вырубания. Плохо, что ли?

Палата не спала вторые сутки. И так-то 14 мужиков, распяленных по кроватям — кто храпит, кто стонет, — а тут еще эти двое горланят всю ночь. Приезжали из психлечебницы, вогнали дяде Яше здоровенный шприц, и он затормозился — молчал, не ел, ходил под себя. А Майцева ничто не брало. Тоня погасила свет, и осталась одна моя настольная лампочка. Монолог продолжался:

— Ребята, место одно знаю, где можно бутылки быстро сдать, его никто не знает… Да проходите, проходите! Вот огурчики, помидорчики имеются, что вы в коридоре застряли… Вот огурчиков накрошил, а если кто помидорами интересуется, а бутылочки сдадим, сдадим обязательно…

Повелительно и громко произнес: Майцев! Я тебя выключаю. — И вырубил лампочку. Майцев послушно замолчал. В палате тихонько захохотали.

В раскопе обнажались бревна могильника, большие, плоские, раздавленные за 4 тысячи лет землей и временем. Древесина теплого золотисто-коричневого цвета чуть поблескивала под солнцем. На ночь ее укрывали крафтами от дождя.

Пришла Лина, натянула бечевки с севера на юг и с востока на запад и стала рисовать форму и ориентацию бревен. Надо было тщательно зафиксировать каждый слой. Вообще, интересное дело — по обломкам и завалам попытаться реконструировать форму древней гробницы, архитектуру, устройство входа. Наверное, как дешифровка неизвестного языка или восстановление портрета человека по черепу. А так, по человечески, на Лину было просто приятно смотреть из могилы. Голубое енисейское небо, пшеничные волосы, мальчишеское загорелое тело. Вроде подсолнуха.

Носилки с землей приходилось таскать все выше и выше. Узловатые мышцы Полковника блестели от пота. Тело и ноги почему-то покрывали короткие поперечные шрамы. Мы с ним придумали специальную технологию, когда скат стал совсем крутой — задний толкал носилками переднего из ямы, а тот, очутившись наверху, рыком выдергивал заднего.

Приехала хакасская девушка Кира, аспирантка из Эрмитажа. Мягкая, с миловидным восточным лицом, неторопливо работала флейцем и ножом.

Петр Кириллыч опять напал на Полковника.

— Ну что твои хиппи, они же на шее у общества сидят, паразиты. Их, понимаете, все кормить должны,. а они только шляются, спят с кем попало и наркоманию разводят. Поставить бы такого к станку, чтоб по десять часов в день вкалывал, небось быстро бы дурь из головы вылетела!

— А священники работали когда-нибудь? Да еще в те времена прокормить было труднее, и священников-то побольше было. Зато они о душе пеклись, людям говорили — не хлебом единым живите, заставляли бедным помогать, жадность и зло, как грехи осознавать, за которые у Бога прощения просить надо… пели каждый день — Христа помните, он за вас на кресте умер…

— Пропагандисты райкомовские тоже ведь не у станка стоят — ввернул Глеб.

Полковник завелся.

— Так что, я думаю, хиппи — это как священники раньше, только нету всякой там пышности, уставов, обрядов, сознания собственной причастности к власти и величию… А задача-то ведь та же? Устали ребята от суперделового мира, где всё комфорт, всё технические новинки, всё из кожи вон лезть, чтоб не хуже, чем у соседей, всё чуть выше на ступеньку забраться… Вот Вы представьте себе, Петр Кириллыч, бежит по дороге толпа очумевшая, задыхаются, торопятся, глаза у всех выпяченные, к груди портфели прижимают, а впереди неясное что-то, не то модель " Крайслера" последнего выпуска, не то танк азиатский; захочется ведь выйти в сторонку, осмотреться немного, — а люди все бегут… Крикнешь им: " Эй, куда вы? " — не слышат. Надо как-то внимание привлечь, может, что пооборваннее натянуть, цветы на щеках нарисовать, любовью заняться на виду у всех… Может, остановятся хоть на секунду, задумаются, что это с их детьми? Может, о душе вспомнят?

— Заметили, — тихо проговорила Кира, — что они все больше на Восток стремятся? Ведь по расхожей схеме Запад — это техника и мозг, а Восток — созерцание и душа…

— Ну, уж у нас-то это не привьется, — уверенно протенорил Петр Кириллыч. — Да и не позволит никто.

— Это точно, не привьется, — подтвердил Глеб. — Где ж такую ораву прокормить? Вот, в Сан-Франциско, я читал, коммуна хиппи живет, человек пятнадцать, так по очереди кто-нибудь работает посудомоем в ресторане и остальных на свой заработок кормит. А тут попробуй, жену прокорми.

Интересно было слушать их разговоры. Оранжевая бабочка костра взмахивала крыльями, пытаясь слететь с поваленного обрубка, и трещала, суча ножками, в бессильных рывках. В енисейской ночи люди и этот огонь казались последним сгустком биологической сущности.

Техническое прошлое накладывало отпечаток на мое представление о мире, и временами казалось, что выход только в полной автоматизации нетворческой, рутинной работы, той работы, которая служит для людей только источником средств к существованию — что-нибудь вроде роботов, заменяющих рабов в республиках-городах Древней Греции, где свободное и равноправное население занимается философией, риторикой, наукой и поэзией. В то же время понимал, что техника принесла не только спутники и компьютеры, но и наручники, бомбу и приборы для пытки электротоком.

Можно было согласиться с Глебом, утверждавшим, что сердце выше мозга, а нравственность — науки.

В коридоре спят странные люди. Рука у них согнута в локте и поднесена ко рту, как будто в ней зажат стакан. Иногда ноги выше головы. Это переломы ключицы, загипсованные в корсеты. Зеленый круг на столе дежурной сестры, темные халаты больных, глухо ворочающихся во сне, приоткрытое окно, — и за ним полускрип деревьев, запах конца лета, чуть нагретая за день земля.

В большом кургане обнажился грабительский лаз. Рыжая земля, проломы в бревнах, древесные угли. Значит, больших находок уже не будет. Жаль.

Два дня шли дожди, и Безумная Девица объявила, что это - два воскресенья, которые потом отработаем в хорошую погоду. В палатке Полковника собрался народ, сгоняли грузовик за яблочным вином. Коля играл на гитаре. Степь и тайгу на горизонте заволокло взвешенной водой. Забавно было купаться под дождем, и потом втискиваться в тяжелую палатку. От влажных волос Лины шел горький каштанный запах.

Ушел к себе. Свеча металась по крыше и стенам. Зашевелился полог, влетел кусочек ветра. За ним вошла Кира.

— Можно к тебе? — дунула на свечку.

В темноте её тело почему-то представлялось мне шафраново-желтым, горьковатым, как кожура мандарина. Четыре тысячелетия терпеливой и мудрой Азии, лотоса и белых обезьян притаились за спиной. В медленных руках были служение и мудрость знания.

Не стоило обольщаться успехом; ей было одиноко и печально, и хотелось немного человеческого тепла. С мужем рассталась три года назад, а дочка была у родителей под Абаканом.

В шесть проснулась, тронула губами лоб и шепнула " анамчох". Потом узнал, что по-хакасски это означает " до свиданья".

Кончался август. В воздухе появились пронзительность и свежесть, трава потеряла изумрудную яркость, звезды еще безумнее брызгались по ночам. По утрам уже труднее было заставить себя выскакивать из теплого мешка и с обрыва бежать в Енисей. Вода хлестала тело тысячью искринок, дух выскакивал из горла, и было интересно следить за его полетом.

В большом кургане находки оказались скудными, но соседний маленький, от которого не ожидалось ничего особенного, неожиданно дал много материала. Типичные тагарские бронзовые зеркала, ножички в ножнах из бересты и листового золота, прекрасная фигура оленя в безумном прыжке, пряжки " звериного" стиля, хорошо сохранившиеся скелеты в ритуальных позах (на боку с поджатыми коленками) с глиняным горшком у изголовья. Эти горшки, как диковинные коричневые грибы, осторожно высовывали свои шляпки из-под земли.

В яме, набитой четырехтысячелетними скелетами, маячил пестрый купальник Лины, профессионально уверенная рука переносила на планшет, восставших, как на Судный день, мирных татарских скотогонов и носительниц смальтовых бус. В камеральной палатке черепки и скелеты чистились, маркировались и упаковывались в крафты. Странно, что зубы скелетов, даже самых старых, были практически без следов кариеса.

Полковник мрачнел. Хотя работал все также яростно, видно было, что его уже тянет в " Сайгон" на угол Невского и Литейного, к холодному пиву, сигаретам с «планом» и приятелям по кайфу.

Как-то остались вдвоем на раскопе; спросил, откуда у него столько шрамов.

— Понимаешь, я однажды пить бросил, месяцев восемь не пил. Ну, и вопросы стали разные привязываться — зачем я живу, кому нужен… зачем вообще люди живут… к девушке еще одной стал хорошо относиться, поверил чего-то ей… А она блядью оказалась. В общем, пришел я домой, разделся и перед зеркалом секунд за 20 всего себя бритвой располосовал. Завернулся в простыню, как кардинал в красной мантии хожу. Потом стал вены резать, но я тогда молодой еще был, не знал, что надо руки в теплую воду совать, а то кровь сворачивается быстро и никакого результата. А тут как раз родители вошли и жена.

Петр Кириллыч похудел, обветрился и стал походить на казачьего офицера с высшим образованием.

Шоферы, предвидя скорое окончание сезона, все больше отбивались от рук, возили левый груз и круто пили в своей, стоящей на отшибе, палатке.

В углу лежит неудачник. Запутанная полуофицерская биография, в которую входят служба в десантных войсках, сиденье в лагере и крупные успехи в классической борьбе. На работе в Ленпогрузе никак не мог засунуть болванку в ящик, вспылил, ударил ее ногой и сломал кости плюсны. Перелом срастается плохо, кожа гноится, и перевод на амбулаторное лечение все откладывается. Приятели иногда передают через окно бутылочку, и тогда после отбоя, кто может добраться, собираются поболтать на его кровати. Рассыпается ураган старинных анекдотов, истории про любовь перемежаются рассказами о замечательных драках, и всюду шипит и пенится непременное гигантское вино.

Кира несколько раз оставалась у меня до подъема. Последний раз перед отъездом пришла с пачкой " праздничных" сигарет, как мы называли болгарские " Опал" и " ТУ", и фляжкой коньяка.

— Ты ласковый, — сказала, — спасибо.

Вдвоем в спальнике было тесно, вытащили вкладыш, постелили сверху. Чистый ветер врывался через щель входа, и потоптавшись по разгоряченным телам, выныривал в марлевое окошко.

Полковник, как ни странно, ночевал у начфина Люды.

— Ты грустишь о чем-то. Не надо, все будет хорошо, вот вспомнишь меня.

Утром шофер отвез ее в Минусинск.

Неожиданно, как крик петуха ночью, выпал легкий снег. Резко похолодало. В столовой, сколоченной из досок, теперь все норовили сесть спиной поближе к печке. Чаще дул ветер, острый, со шквальными порывами, иногда ураганной силы.

В первую секунду не поверил глазам, но так оно и было — грузовик с брезентовым фургоном, мирно стоящий между палаток, вдруг тронулся с места, сначала тихо, а потом, подгоняемый ударами ветра, все быстрее покатил по чуть заметному уклону вниз, к обрыву в Енисей. На пути была камеральная палатка. Вскочили с места, но были слишком далеко от него. Откуда-то, рядом с грузовиком появился Полковник, в руках тащил большой камень. Жестом фокусника толкнул его под колесо, не удержался, и по инерции устремился за ним. Грузовик отвернуло немного в сторону от палатки, но не остановило, и мы услышали сначала мягкий удар, а потом, снизу, из-под обрыва — глухой.

Был без сознания, когда мы подбежали. Лицо в крови, рука механически вывернута.

Безумная Девица закричала, что это уголовный и финансовый крах, и побежала топиться в Енисее. Коля схватил ее за руки.

Петр Кириллыч уговаривал:

— Да бросьте, нашли из-за кого расстраиваться! Тоже мне мразь, алкаш несчастный, он если и сдохнет, никто по нему не заплачет. А за грузовик шофер отвечает, что на ручной тормоз не поставил, я еще заявлю на него, куда следует, за вредительство.

Из камеральной палатки вышла Лина, которая мирно спала весь обеденный перерыв.

Полковника отвезли в абаканскую горбольницу.

А я сломал ногу уже позднее, когда вытаскивали грузовик, и вместе со всеми улетел в Ленинград, и приземлился на койке в Карла Маркса.

Ленинград, 1976—1977 гг.

«Review inflight»

Т.К.

«Новости Петербурга». «Недавно в центре города открылось Tiffany’s café», но слухи об этом открытии ходили уже давно. Шептались о шикарных люстрах из муранского стекла, о невероятной мебели и итальянском мраморе. Теперь Tiffany’s café убеждает гостей, что эти слухи – только часть правды. Пространство ресторана создавал известный московский дизайнер Андрей Цыганков, собирая уникальные материалы и детали интерьера по всей Европе…

В ресторане «Эйфелев мост» шеф-повар Жак ле Девелек предлагает гурманам отведать «Фрюи де мер» (салат с морскими гребешками, припущенными в белом вине, подаётся с салатом руккола), «Тартар-де-сомон» (лосось с вялеными томатами и оливковым маслом), «Дю во провансаль (вырезка из телятины, панированная прованскими травами под соусом деми-гляс) и т. п.»(Журнал «Review inflight», авиапредприятие Пулково, сентябрь 2006 года.)

Прочитав эти строки, Сергей вспомнил день рождения дедушки, который праздновался в 1943 году. Сергею было 5 лет, блокада продолжалась уже почти 2 года. Оконные стёкла в большой комнате на улице Чайковского были выбиты взрывной волной и заменены фанерой. Семья ютилась в небольшой тёмной комнате в глубине квартиры.

В честь дня рождения был сварен желейный торт из столярного клея. К нему подавался «мусс», то есть вода, настоянная на сосновых иголках.

На всю жизнь осталась у Сергея в памяти эта картина – трепещущий свет коптилки, синее фарфоровое блюдо, на котором поблескивали и чуть дрожали дольки столярного желе, исхудавшее лицо мамы с аристократической горбинкой правильной формы носа, выпирающие скулы отца, поблескивающие в темноте тонкой золотой оправой дедушкины очки...

Восхитительный вкус желе, робкие просьбы о добавке…

Пожалуй, ещё более острое вкусовое ощущение он испытал только однажды, когда ближе к концу блокады попал с диагнозом «истощение» в детскую больницу, и там ему в первый же день дали потрясающе пахнувший, румяный, конической формы пирожок. На этот раз он был сделан из казеинового клея.

= «Останови на мгновения коня своего, рыцарь мой светлый, и посмотри на меня, смиренную…» ­ так значилось в записке, которую Оля передала ему с пожатием руки.

Сергей был в растерянности. Оля училась на курс младше, была отменно красива. В меру тонкая, с большими светло-зелёными, как бы доверчиво распахнутыми миру глазами. Золотистые волосы; голос, чуть грудной, чуть с хрипотцой, обладал каким-то интимным звучанием, волнующим тембром. На институтских вечерах у неё отбоя не было от кавалеров.

Она жила с мамой и младшим братом на втором этаже жёлтого двухэтажного домика, стоящего на берегу «Бассейки», как называли студенты Политеха небольшое искусственное озерцо в 5 минутах ходьбы от института.

Её отец, кинорежиссёр, был репрессирован и погиб молодым. Мать избивали в застенках НКВД, но выпустили живую. Дядя, известный физик, академик, жил в Москве.

Оля рассказывала, со слов мамы, что любимой присказкой отца, с которой он приходил на свою киностудию, было: «Как живете, караси? – Ничего себе, мерси! - Как дела у вас в кино? – Ничего себе….спасибо!»

Неожиданно для всех, Оля вышла замуж за Михаила Ганеева, студента-металлурга, старше её на два курса. Он к тому времени уже закончил институт, работал на заводе, уходил из дома рано, возвращался поздно. Михаил был довольно красивым, но, как казалось Сергею, не слишком интересным человеком. Он приехал издалека, к книгам и искусству его не тянуло.

Сергею казалось, что Ольга вышла замуж по двум мотивам – хотелось скорее стать «взрослой» и освободиться от маминой опеки, и ещё поступить как бы назло всем – вот видите, вы мне прочили в мужья чёрт-те кого, а я взяла и сделала по-своему!

Сергей был более или менее знаком с Михаилом – иногда вместе играли в волейбол, иногда выпивали в компании общих друзей. Однажды он спросил у Михаила: - А что вчера, в воскресенье, вы делали с Ольгой? - Да ничего особенного, пообедали, а потом заняться было нечем. И мы легли в постель.

Так что быть Ольге спутником в её «светских» увлечениях он не мог, да и не очень хотел. И Ольга чувствовала себя свободной, вышедшей на увлекательную охоту. Продолжала кружить головы, и её можно было встретить в разнообразных питерских компаниях с разнообразными спутниками.

= ТУ-154Б, такой же, как разбившийся неделю назад под Донецком во время рейса из Анапы в Питер, стоял под дождём на взлётном поле аэропорта Пулково-1. Пройдя в числе первых регистрацию, Сергей и его подруга ухитрились взять места около запасного выхода - не потому, что думали о возможной аварии, а просто потому, что там можно было вытянуть ноги.

Через 4 часа самолёт пробежал по посадочной дорожке залитого солнцем Ираклиона и остановился. Пассажиры с облегчением захлопали в ладоши.

Сорок минут на автобусе, недолгая процедура на reception отеля High Beach, и они оказались в небольшой чистенькой комнатке–студии на втором этаже. Две постели, тесный балкон-лоджия, аккуратная душевая кабинка, телевизор, холодильник, электрическая плита, кондиционер.

Узенький берег моря был уставлен лежаками и зонтиками. По воде гоняли аквабайки, ползали водные велосипеды, взмывали в небо парапланы. Вода в море была прозрачная, тёплая и солёная. Многие барышни загорали и бродили по пляжу топлесс. Часто это было привлекательно. Но пару раз в поле зрения Сергея попадали чудовищно отвисшие громадные молочные железы, и Сергей с ужасом отворачивался…

По слухам, на этом курорте была активная ночная жизнь, приехавшая отдыхать английская, голландская, немецкая молодёжь «зажигала» на дискотеках и в ночных клубах. По крайней мере, четыре питерские девчонки, прилетевшие вместе с Сергеем и его подругой, на это сильно рассчитывали…

Первые дни было так приятно блаженно раскинуться на лежаках, подставляя тело греческому солнцу… Время от времени окунаться в тёплую воду Критского моря… Неторопливо перелистывать страницы биографии Черчилля, написанной Норманом Роузом… Играть перед ужином в настольный теннис…Изредка включать телевизор, ловя новости из России – не случилось ли чего на далёкой беспутной Родине…

= Они праздновали Новый год в Зеленогорске, в ресторанчике «Жемчужина». Сняли неподалеку несколько частных комнат, чтобы переночевать в них, по 5-6 человек. Ночью сидели в зале ресторана, играла музыка. Подвыпивший Егоров, открывая шампанское, направил струю пены в оркестр. «Что Вы делаете, молодой человек??» – возмущённо закричала скрипачка. «Я хочу налить полную скрипку» – меланхолически ответил Егоров.

Сергей вышел на улицу. Ночь была не морозная, светила луна, снег был мягкий, слегка подтаявший. Тени от ёлок голубели на снегу.

Вот здесь и подошла к нему Оля. На её невысказанный вопрос Сергей глухо ответил, что он был бы рад, но она замужем, тем более за его хорошим знакомым…

Лучше бы он этого не делал! Вспоминая об этом разговоре много лет спустя, став более умудрённым и опытным, Сергей понял, что если бы он согласился, признался бы в том несомненном чувстве симпатии и восхищения, которое вызывала в нём Ольга, то она поставила бы крестик в своём списке побед - «…и этот влюблён» -, и пошла бы дальше, отпустив его на волю.

Но вот так, потерпев поражение? И Ольга, засучив рукава, со всей силой и страстью взялась за Сергея. «Недолго мучалась старушка в бандитских опытных руках…»

Примерно через месяц Сергей обнаружил себя стоящим под окном двухэтажного домика на улице Шателена, в ожидании, когда из него выглянет Ольга и помашет на прощание рукой…

= Сирены воздушной тревоги пронзительно выли, бомбы сыпались на город в любое время суток. Скоро перестали спускаться в бомбоубежище, где горела синяя лампочка, пахло кирпичной пылью, и дети со двора научили его и сестру играть в подкидного дурака. Теперь по тревоге мама заставляла их залезать на полки в просторном стенном шкафу, встроенном в капитальную стену. Считалось, что даже если в дом попадёт бомба, то капитальные стены устоят.

Сестра Сергея (они были близнецы) научилась, как и он, рано читать. Больше заниматься было нечем. Игрушек не было, гулять во дворе или на улице почти не доводилось. Хотя для этих редких прогулок мама нашила на их ватнички с внутренней стороны белые прямоугольные тряпки с адресом дома и именами. Чтобы в случае чего можно было бы их опознать.

Зато книги открывали целые новые миры. Первое, что они прочитали, были «Мифы древней Греции».

Лёжа в темноте на полках стенного шкафа, они оживлённо обсуждали поход аргонавтов и судьбу Медеи, злосчастную участь Геракла, вынужденного служить трусливому Эврисфею, и его подвиги – от доставания золотых яблок из садов Гесперид до спасения слепого Линнея от голодной смерти. Кстати, имя Геракла, неправильно прочтённое, превратилось у них в «Геркала», и они так звали его, пока мама не услышала, и рассмеявшись, не поправила их.

Отец Сергея так описывал это время в письме своей родственнице:

«Пока у нас в городе спокойно, продолжается лишь систематически артобстрел. С питанием по-прежнему – живем на пределе: худеть больше нельзя…

Л. (мама Сергея) занимается на курсах медсестер, получает продукты в магазине, дежурит у ворот дома, актирует имущество умерших и эвакуированных жильцов нашего дома, ходит на рынок, чтобы обменять или купить для детей и нас немного зелени. Я же бьюсь на " передовых позициях" – 6 выходных дней разбирал дома в Удельной на дрова для н/учреждения и этим самым заработал 2 м3 дров. Осталось " немного": их доставить. Мы надеемся, что будет у нас зимой тепло. Этот вопрос нас безумно волновал и мы его как будто уже решили. В достаточной для начала степени решен у нас и 2-ой вопрос: знаменитой зелени – капустных листьев, мы уже нашинковали и засолили около 50 кг (бочка для них это тоже была проблема, но и ее мы решили – достали). Надо будет достать теперь для деток хотя бы немного белокочанной капусты. Постараемся есть ее сырой, чтобы предотвратить заболевание цингой».

= Вчера похолодало. Они вышли на шоссе, сели на остановке в автобус №33, идущий в Ираклион, доехали до автостанции, там пересели на другой автобус, и через 15 минут оказались на развалинах Кносского дворца. Того самого, где по преданию обитал Минотавр, полубык, получеловек, встречавший свои жертвы в лабиринте.

Дворец даже в «археологическом» виде производил огромное впечатление. Полуразрушенные многоступенчатые лестницы, уступы высоких террас, остатки гигантских кладовых, где кое-где ещё стояли громадные пустые пифоны, украшенные орнаментом; терракотового цвета колонны; местами сохранившиеся, отреставрированные или заменённые копиями фрески – акробат на быке, прыгающие дельфины, «золотой принц» с немного женственным лицом. У принца был несколько депрессивный подбородок, а его глаз, несмотря на то, что изображение было профильным, смотрел прямо на вас…

Прогуливаясь по эстакадам, построенным для туристов, Сергей и его подруга обсуждали версию, что на самом деле прототипом для легенды о лабиринте послужил громадный размер дворца. В нём было боль