Глава четырнадцатая. Реакция Альмы на сообщение о визите Эрика была огорчительно безразличной.

Реакция Альмы на сообщение о визите Эрика была огорчительно безразличной.

– За деньгами приходил, не иначе. – Спасибо, что не пустили его ко мне, пока я отдыхала. В дальнейшем буду заранее оставлять вам чек для него. Так вы сможете сразу выдавать ему деньги, это избавит вас от необходимости его развлекать.

– Да я его всего-навсего тортом угостил.

– И в результате для послеполуденного чая торта у нас нет. Стыд и позор, мистер Гейст.

– Вы это о чем?

– Посмотрите сами.

Я приподнял пластиковый колпак, «Захера» под ним не оказалось.

– Но со вчерашнего дня оставалось предостаточно.

– Скорее всего, он стянул остаток торта, когда вы отвернулись, – сказала она. – Вполне в духе моего племянника.

– Поверить не могу.

– Терпение, мистер Гейст. Старая женщина способна прожить один день и без сладкого. Так вы хотели просить меня о чем-то.

Я ее почти не слушал – пыхтел от гнева.

– Мистер Гейст.

– Прошу прощения?

– Вы что-то такое говорили пару дней назад. Однако углубляться мы в это не стали.

– А. Ну да. – И я рассказал ей о том, что мать попросила меня приехать домой, назвав это воссоединением семьи. – Я ответил, что должен сначала отпроситься у вас.

– Поезжайте, конечно. Хотя считаю необходимым отметить, что чрезмерного энтузиазма эта поездка у вас не вызывает.

– Нет.

– В таком случае, если вам хочется уклониться от нее, вы можете использовать меня в качестве отговорки.

– Вообще-то, съездить надо бы… – неуверенно произнес я.

– Ну, стало быть, решено.

– Это всего пара дней.

– Из-за меня, пожалуйста, не спешите. Я вполне способна управиться и без вас. – На лице ее появилась полуулыбка. – Вы редко говорите о вашей семье.

Я пожал плечами.

– Могу я спросить – почему?

– Ничего личного. Просто они не очень интересные люди.

– Вы слишком немногословны.

– Да нет. Просто они никогда не видели Виттгенштейна. И даже не знают, кто он такой.

– Они произвели вас на свет, мистер Гейст.

– До сих пор не понимаю, как им это удалось.

Она помолчала, ожидая, не добавлю ли я чего-то еще. Но я тоже молчал, и она сказала:

– Разумеется, ваши дела – это ваши дела.

Интонация Альмы переменилась. Возможно, моя жеманная сдержанность рассердила ее – она-то многое рассказала мне о своем прошлом. Или слова эти она произнесла от души, а то, что я услышал в ее голосе, было сочувствием. Так или иначе, пригодный для откровенностей миг миновал, и мы заговорили о вещах более для нас обоих приятных.

Эрик начал приходить за деньгами раз в неделю. Невозмутимость, с которой относилась к этому Альма, уязвляла меня настолько, что я стал, едва услышав, как он поднимается по ступеням веранды, удирать из дома через заднюю дверь. Если я не успевал убраться вовремя, то получал приглашение посидеть с ними, а это было для меня худшей из пыток. Я молчал, считая минуты, и наконец, придумав какой-нибудь предлог, уходил в свою комнату, ложился, накрывал ухо подушкой и растравливал досаду попытками подсчитать, сколько же денег она отдала ему за многие годы. Скажем, в среднем сто долларов в неделю, за… ну, выбери любое число… за пятнадцать лет… получалось около 80 тысяч – сумма попросту немыслимая, особенно если учесть, что он всего-то и делал, что руку за деньгами протягивал. Мы со служанкой, по крайней мере, отрабатывали то, что получали. Да и зачем ему столько денег, если, конечно, он не наркоман? С этим необходимо покончить, это неправильно, нехорошо – и для него, и для нее, и для кого бы то ни было еще. Но тут я одергивал себя: кто ты такой, чтобы указывать ей, как она должна тратить свои деньги, что за дерзость и даже наглость? Да, но, как человек, желающий Альме добра, я не мог сносить столь бесстыдное злоупотребление ее щедростью.

Так я и ходил по кругу.

Думаю, особенно досаждало мне то, что Альма оживала в его присутствии, становилась, по крайней мере на недолгое время, положительно кокетливой. Лесть Эрика была настолько очевидно лживой, что я не мог понять – как может женщина такого ума, такой утонченности клевать на нее. Мне было больно смотреть на это. Шли недели, я проводил все больше времени, наблюдая за ними, и начинал понимать, почему мне не удается составить представление о личности Эрика: у него таковой не имелось. Он реагировал только на непосредственные раздражители, да и из них лишь на те, что могли способствовать осуществлению его желаний. Ему нужны были деньги Альмы, и для того, чтобы получить их, он готов был преобразиться в кого угодно. Если на нее нападало настроение пококетничать, он отвечал ей кокетством. Если она замыкалась в себе, он становился мягким и сдержанным. Его способность с такой быстротой прилаживать свои настроения к ее доказывала мне, что никакого внутреннего содержания у него просто-напросто нет. Я бы навряд ли смог проделывать все то. Я был личностью, обладал независимым умом, а его хамелеонские дарования во мне отсутствовали. Но опять-таки, как ему удавалось дурачить ее? А вернее сказать, почему она позволяла себя дурачить? Я измучил себя этим вопросом. И бесконечно сравнивал себя с ним. Я был книгой, он – кинофильмом. Чем дольше я так и этак вертел в голове эту метафору, тем более уместной она мне представлялась. Эрик был – сплошная поверхностность, я обладал глубиной. Он предлагал простое, пассивное развлечение, я требовал усилий и сосредоточения. Я был тонок там, где он был тривиален, проницателен там, где он – непроходимо глуп и т. д. и т. п.; я ублажал себя такого рода самодовольной иронией, но лучше мне от этого не становилось ни на йоту. Потому что я видел, как смотрит на него Альма, и закрывать на это глаза не мог. Как не мог и надеяться, что Эрик сгинет куда-нибудь сам собой, – и потому с неохотой пришел к заключению, что я в который раз переоценил собственную значительность и недооценил человеческую способность к самообману. Иногда бывает, судя по всему, так, что женщина просто нуждается в дешевых развлечениях.

Хуже было другое – существование отчетливой корреляции между его появлениями и ее приступами. Через несколько часов после того, как он удалялся, Альме становилось худо, и до конца дня она из спальни уже не выходила. Вечерами я тихонько поднимался наверх, чтобы поставить у ее двери поднос с едой, – еда чаще всего оставалась нетронутой, но я упорствовал в ее приготовлении. Я видел, какой вред он приносит Альме, и этого оказалось достаточно, чтобы мной овладело желание не впускать его в дом. Но дом принадлежал не мне, и я ничего не предпринимал, только строил гримасы, когда дверной звонок прерывал наш разговор или когда Эрик присоединялся к нам, не получив приглашения, за обедом. Они смеялись, обменивались только им понятными шуточками, а я безмолвно кипел и наконец покидал их, сославшись на выдуманную встречу с друзьями. Часами бродил я по берегам Чарльза, пиная ногами покрывавший их дерн и бурча себе под нос. Или отправлялся в Научный центр, усаживался за компьютер и затевал раз за разом проверять электронную почту, которой у меня как не было, так и не было. Или обшаривал всемирную паутину в поисках информации об Альме и Эрике, уверяя себя, что чем больше я о них обоих узнаю, тем легче мне будет контролировать их. Образцовая детская блажь, разумеется, да к тому же ни она, ни он никаких следов в киберпространстве не оставили. Альма – понятно по какой причине. А Эрик, предположительно, потому, что давно уже перестал как-то участвовать в жизни нормального человеческого сообщества. Невозможность найти его имя хоть где-то говорила мне, что школу он не закончил (если когда-нибудь в нее поступал), а работа, насколько я знал, была у него только одна – доить Альму и разрушать мою жизнь.

А иногда я стоял у дома Ясмины, бывшего прежде и моим домом, и представлял себе, как там, внутри, она сливает воду из кастрюльки со сварившейся вермишелью, одновременно болтая по телефону со своим женихом, и тогда ненависть к нему соединялась с ненавистью к Эрику, две ревности переплетались, и одна питала другую так, что обе росли по экспоненте, и я раззуживал себя до того, доводил до такого исступления, что, вернувшись домой, оказывался годным лишь на одно – лежать в темноте на кровати, гневно всхрапывать и таращиться в потолок.

«Терпение, мистер Гейст».

Ради чего терпение-то? Чего я, собственно говоря, дожидался? Я не мог не проникаться к Эрику все большей неприязнью, тем более что, пока лето вступало в свои права, приступы Альмы становились все более частыми и жестокими. Ей следовало видеться с ним реже, а не чаще. А он все приходил, и она принимала его – лишь для того, чтобы боль снова набрасывалась на нее, едва он удалялся, получив чек.

Я почти перестал звонить доктору Карджилл, чьи заклинания неизменно оставались все теми же: не трогайте Альму, не паникуйте, все пройдет. Я начал сомневаться в разумности такого подхода. Конечно, в прошлом все именно так и происходило, десятки раз. Но что, если теперь эти симптомы стали фатальными? Что, если случится нечто иное, неожиданное – удар или она поскользнется в ванной? Да мало ли что может произойти?

Июнь обратился в июль, июль – в август. Альма совсем осунулась, проводила в своей комнате больше времени, чем за ее стенами. Я мог делать все, что захочу. Мог ездить на стадион «Фенуэй Парк» и смотреть бейсбольные матчи. Мог бегать трусцой по берегу реки Чарльз. Мог бродить по кампусу, гудевшему точно улей от обилия студентов летних школ – в шортах и майках-безрукавках. Мог делать все, что делают мужчины в расцвете лет. Я же ничего себе не позволял. Целыми днями слонялся по дому, ожидая, что Альма спустится и попросит меня возобновить наши беседы, отчаянно желая восстановить их ритм, который я так любил и который теперь замирал, замирал. Я позволял лучшим дням лета пролетать мимо меня не замеченными, а ночами, лежа в постели, глядя в потолок и слушая, как она кружит по комнате, томился только одним желанием: пусть она умерит свою гордость хотя бы настолько, чтобы позволить мне посидеть с ней. Я бы в ее положении не захотел оставаться в одиночестве. Может быть, в этом и состояла моя беда: я мог вообразить только то, чего не захотел бы. Для Альмы же возможность не показываться в ее бедственном положении никому на глаза была важнее, чем любая компания. Она не хотела, чтобы я жалел ее, и я старался не жалеть. Не знаю, насколько хорошо у меня это получалось, но я старался.

Впрочем, в конце концов я не выдержал. Вскрыл над паром конверт, который она мне оставила, и с потрясением обнаружил в нем чек не на сто долларов, а на сумму в пять раз большую. С потрясением – и с гневом. Поскольку выяснилось, что за многие годы Эрик получил целое состояние; поскольку он не упускал случая уверить нас в том, что стоит на грани нужды; поскольку мне она платила гораздо меньше – я от нее только на день рождения такие деньги и получил. Я с огромным трудом удержался от того, чтобы порвать, не сходя с места, чек в клочки. Удержался, потому что такой поступок, сколь бы приятен он ни был, означал бы, что я взваливаю на себя краткосрочную ответственность за долговременный ущерб. Нет, чтобы оградить ее от беды, нам требовались действия посущественнее. Придет день – я часто воображал его, – и я встану на пути Эрика. Временами эти фантазии сводились к тому, что я устраивал ему праведный разнос. Временами в них присутствовало насилие: я бил его по лицу, хватал за ворот и спускал с веранды, и он убегал, унося на седалище отпечаток моей подошвы – как в каком-нибудь мультфильме. Под конец каждой из этих картин Альма заливалась слезами и признавала мою правоту: ей следовало давным-давно прогнать его, раз и навсегда, я – ее защитник, ее ангел-хранитель, что бы она без меня делала, спасибо, мистер Гейст, спасибо, спасибо.

– Ну наконец-то, – сказал Эрик.

Я поднялся на веранду. Я уходил из дома на время, которое занимала у Дакианы уборка, перешел через Чарльз, прогулялся до «Бизнес-школы», вернулся обратно, и теперь рубашка моя была мокрой, хоть выжимай. «Субару» уже покинула подъездную дорожку.

– Я уж стучал, стучал, – сказал Эрик. – Чуть не сдался.

Я велел ему подождать снаружи, пока я принесу чек, направился к библиотеке, чтобы вытащить засунутый мной между книгами одной из полок конверт. Протянув к нему руку, я краем глаза заметил отблеск света на запоре оружейной шкатулки.

– Я вот спросить хочу.

Как он шел за мной, я не слышал и теперь почувствовал, что кожа на моей голове натянулась. Я повернулся к нему, крепко сжимая в пальцах конверт.

– Слушаю.

– У нас все в порядке?

– То есть?

– Ну, у нас. Между нами.

– А почему у нас что-то должно быть не в порядке?

– Не знаю, приятель. Мне кажется, вы меня недолюбливаете.

– Не понимаю, почему вы так решили.

– Да потому, что, когда я прихожу, вид у вас становится такой, точно вам охота шкуру с меня спустить. – Он улыбнулся. – Слушайте, я вам вот что скажу. По-моему, то, что вы делаете для моей тетушки, фантастика. Здорово, что вы у нее есть. Я бы и сам все такое делал, если бы мог.

Я пожал плечами.

– И, серьезно, я хочу, чтобы у нас все было путем. У нас все путем?

– Конечно.

– Да ладно, – сказал он. – Врун из вас дерьмовый.

Я почувствовал, что краснею.

– Не такой, конечно, как из вас.

– По-моему, это означает, что я вам не нравлюсь.

– Это… нет, не означает.

– Тогда, выходит, вы не такой, как я.

– Я… – я спокойно взглянул ему в глаза, – у меня нет на этот счет никакого мнения.

Мне показалось, что сейчас он пристыженно потупится. Но он рассмеялся – громко и на редкость фальшиво, как смеются в телевизионных комедиях, за кадром, их якобы зрители.

– Потише, пожалуйста, – сказал я.

– А вы смешной. Знаете? Бока можно надорвать.

– Будьте любезны, потише. Она спит.

– Ну да, – сказал он, так и продолжая смеяться. – Извиняюсь.

Я молча протянул ему чек.

– А, спасибо.

Я ожидал, что, получив подачку, Эрик уйдет, однако он не стронулся с места, а лишь ухмылялся, глядя на меня.

– Вам еще что-нибудь нужно?

– Нет, друг. Все отлично. Но. Послушайте. Вы не проголодались? Мне что-то страшно есть хочется. Может, поедим вместе? Пойдемте, я заплачу. В знак признательности.

За те десять минут, которые потребовались нам, чтобы добраться до Сентрал-сквер, я раз, наверное, сто спросил себя, что я, собственно, делаю. И ответ был один: все это ради Альмы. Ради Альмы я готов терпеливо сидеть за одним с ним столом. Ради Альмы я увожу Эрика подальше от ее дома.

– Ну вот и пришли, – сказал он, открывая передо мной дверь ирландского паба.

Посетители, сидевшие там в этот час, напомнили мне отца: работяги, чья сутулость говорила о жизни, в которой единственным утешением было покойное кресло. Из колонок неслось нечто визгливое и агрессивное, негромкое, впрочем, – общее впечатление было такое, что певцу хочется разодрать общество, чтобы от него одни ошметки остались, но сделать это как-то поделикатнее.

Мы подыскали себе кабинку, заказали еду. Разговор повел Эрик, начавший расспрашивать меня о том, где я родился, как попал в Гарвард, где жил до знакомства с Альмой, как с ней познакомился – и тому подобном. С того времени, как он стал регулярно появляться в доме, я старался, как мог, избегать его, разговаривать с ним по возможности меньше, покидать комнату, когда он в нее входил. В определенном смысле я сам подготовил почву для этого ленча, во время которого он мог задавать мне любые вопросы, не обращая происходящее в допрос, а я не мог не отвечать на них, не обращаясь в его глазах в полного идиота. Социальные условности, которым я привык подчиняться, и его обаяние образовали, соединясь, мощный наркотик правды: я хорошо понимал, что происходит, и все-таки рассказывал ему больше, чем, как я, опять-таки, понимал, следовало. По сути, больше, чем когда-либо рассказывал Альме. Мы не добрались еще и до смерти моего брата, когда принесли заказанную нами еду, – и я обрадовался, что у меня появилось наконец, чем заткнуть себе рот. И, подождав, когда он откусит кусок от своего гамбургера, попытался перехватить инициативу, спросив:

– А чем занимаетесь вы?

Он перестал жевать, помолчал, потом:

– Я?

– Да.

– Это вы о чем?

– О том, чем вы занимаетесь.

– Типа, о работе?

– Если угодно, да.

– Ладно, – сказал он. – Ну, в общем, есть у меня одно дельце.

– Какого рода?

– Бизнес, – ответил он. – Только я не могу о нем рассказывать.

– Похоже, что-то сверхсекретное.

– Просто не хочу ничего сглазить, понимаете? Делаю, что должен делать. Как все мы, правильно? Вы же сами делаете то, что положено делать. Я хочу сказать, взгляните на себя со стороны.

Я положил свой гамбургер на тарелку.

– То есть?

– Я хочу сказать, вы живете в доме. Где вам самое место.

Я промолчал.

– Я рад, что вы с ней. Я уж говорил, я бы и сам при ней состоял, если бы мог. Да не могу – вы же знаете. Я уже жил с ней, ничего хорошего из этого не вышло. Но ей нужно, чтобы кто-то был с ней, и я скажу так, дружок: я рад, что это вы.

– Спасибо…

– Я насчет того, что она вам и вправду не безразлична, верно?

– Конечно.

– Ну так это ж видно. Мне тоже. Понимаете? Я все время беспокоюсь о ней. Эта ее болезнь… Только не говорите мне, будто она вас не беспокоит. Беспокоит же?

– Беспокоит.

– Ну вот. Конечно, беспокоит, вам же на нее не наплевать. Я это к тому, что вам следует спросить себя: становится ли ей лучше? – Он помолчал. – Становится?

– Нет.

– На самом деле становится только хуже.

– Это сказать трудно, – произнес я после паузы.

– Да ведь она сейчас совсем плоха, я ее такой и не видел никогда, а знаю вон сколько лет. Сколько у нее нынче приступов в неделю случается – два, три?

– Ну, все не всегда складывается так плохо.

– Но иногда складывается.

Я кивнул.

– Сумасшедший дом, приятель. Поверьте, в то время, когда я жил у нее, до такого не доходило, ни разу.

– Возможно.

– Даже вы наверняка понимаете, что на поправку здоровье ее не идет.

Я признал, что это так.

– Ну правильно, – сказал он. – Я ведь о чем? Вы и я знаем ее сейчас лучше, надо полагать, чем кто-либо другой. Так что вы думаете?

– Я думаю, что это ужасно. Да, ужасно.

– Н-е-е. Я не об этом. Я вот о чем: как по-вашему, она счастлива?

Мне хотелось выпалить: да, разумеется, счастлива, безусловно. В конце концов, у нее же есть я. Но мог ли я сказать это с чистым сердцем? За все время нашего знакомства мне ни разу не пришло в голову задать ей этот вопрос. Она по-прежнему улыбалась, когда мы разговаривали (но часто ли мы теперь разговаривали?), по-прежнему грызла свой шоколад (но часто ли она теперь испытывала голод?). Да и как его измерить, счастье? Я вспомнил о самой первой нашей беседе, начавшейся с вопроса о том, каким лучше быть – счастливым или умным. В то время противопоставление двух этих понятий представлялось мне в высшей степени оправданным. А сейчас я сидел, слыша, как из колонок изливается приглушенный гнев, как официантка советует бармену поцеловать ее в задницу, как посетители пофыркивают в свое пиво, и гадал, не есть ли счастье, которое я, как мне казалось, давал ей, просто-напросто проекцией всего того, что давала мне она.

– Не знаю, – сказал я.

– Если и вы не знаете, – сказал он, – значит, ответ таков: нет.

Я промолчал.

Он откинулся на спинку кресла, выпустил сквозь зубы воздух.

– Плохо дело.

Я кивнул.

– И что будет, если ей станет еще хуже? Вы ведь наверняка об этом думали.

– Надеюсь, что не станет.

– Разумеется. Я к тому, что, конечно, мне хотелось бы иметь какую-то возможность помочь ей. Но зачем притворяться-то? Нет у меня такой возможности. Если ей так и не станет лучше, станет только хуже, а, похоже, к этому все и идет, что тут поделаешь? Что, ко всем чертям, может тут сделать человек?

– Не знаю.

– И я не знаю. Просто не знаю, на хер, и все. И никто не знает. Понимаете? Может, на этот вопрос и вообще ответа нет.

– Может быть.

– Да. Может быть. – Теперь он изучал свои ногти. – Я не могу знать, что вы думаете об этом, но она вам не безразлична, как и мне, так что готов поспорить: думаете вы то же, что я. А я иногда гадаю, не лучше ли было бы, – я хочу сказать, не лучше ли было бы для нее, – просто – фюить? Понимаете?

Я поймал себя на том, что киваю, и сразу перестал. Что, собственно, я должен понимать?

– Для ее же блага.

То, что я прочитал в его глазах, заставило мое сердце похолодеть.

– Покормились, мальчики? – спросила официантка.

Эрик улыбнулся ей:

– Покормились.

– Захотите пива, крикните.

– Крикнем.

Она отошла. Когда Эрик заговорил снова, оказалось, что слышу я его сквозь негромкое потрескивание в ушах.

– Послушайте, – сказал он, – что бы с ней ни случилось – в какой-то момент, – для ее же блага лучше надеяться, что случится оно скорее раньше, чем позже. Ее мучает боль. Скорее раньше, чем позже, но что-то случиться должно. Может, думать об этом и трудно. Может, и неприятно. Но это факт. Жизнь есть жизнь.

Вы понимаете, о чем я?

Я ведь могу сказать, что вы думаете. «Посмотрите на нее. Ей уже – сколько? Семьдесят восемь? Семьдесят девять? Если мы просто будем сидеть и ждать, сколько еще это может протянуться?» И вы правы. Конечно, правы. Поэтому позвольте сказать вам еще кое-что, вы этого можете и не знать, это семейная история. Вам придется поверить мне, если я скажу, что она может прожить еще долго-долго. Это наследственное. Дольше, чем кому-нибудь хочется, – и ей прежде всего. Попробуйте на секунду напрячь воображение. Что получится, если все затянется еще на… не знаю, на двадцать лет? и вдруг окажется, что все уже не так просто?

Совсем.

И что означает для нас вот это вот день за днем? Я думаю – это всего лишь мое мнение, но, по-моему, оно основано на фактах, – я думаю, что мы, то есть вы, я, она, должны думать о настоящем. О том, что происходит сейчас. А сейчас у нас имеется определенный, я бы так сказал, расклад сил. И если хотите знать мое мнение, это не так чтобы плохо. Так и должно быть. Разделение труда. Вы живете там. У нее. Видите ее каждый день. Если случается что-то плохое, один только вы и можете сказать, как все было. И развитие событий очень во многом определяется решением, которое примете вы.

Стало быть, дело обстоит так: что будет дальше, зависит от вас.

И я вам еще кое-что скажу. Моя бабуля умерла, мама и папа тоже. То есть кто у нее остался? Только я. А нужен мне ее дом? Не нужен. Я это к тому, что, если что-то случится, все пойдет заведенным порядком и дом станет моим. Ладно. Но, в зависимости от того, как поведете себя вы, он может достаться и вам, если вы захотите.

И знаете еще что? То, что я сказал, не кажется вам правильным на сто процентов. Я вижу. Но все о’кей. Так и должно быть, вы же об этом, скорее всего, никогда помногу не думали, а если и думали, то смотрели на все под одним углом. Ну так давайте я помогу вам взглянуть под другим. Вопрос же не только в том, что выигрываю я, что выигрываете вы. Вопрос в том, что лучше для всех. И самое главное, самое первое – для нее. Тут вопрос ее достоинства. Вы сами сказали: лучше ей не становится. Она мучается. Поэтому я и говорю: мы должны посмотреть на все ее глазами. Счастлива она? Так вы и это сами сказали. Нет. Не счастлива. А это неестественно. Ведь так? Вы вот скажите, естественно ли для человека просыпаться каждое утро и терпеть такую боль? Конечно, нет. Я к чему клоню-то – такое для любого было бы неестественно, но ведь она из тех людей, для кого это особенно тяжко, намного тяжелее, чем для среднего человека. Я это знаю. И вы это знаете. Вы же и сами человек не из средних, так встаньте на ее место и спросите себя: «Я этого и вправду хочу?» Спросите и дайте мне ответ. – Он откинулся на спинку стула. – Ответьте.

Я сказал:

– Простите, мне нужно отлучиться.

Он махнул рукой: валяйте.

Я заперся в кабинке уборной и долгое время простоял, растирая себе грудь. Неужели это случилось на самом деле? Неужели он предложил мне дом? Попытался сговориться со мной – вот так, за чизбургерами? Невозможно. Я хорошо понял, о чем шла речь. И это при том, что он сказал все и не сказал ничего.

Чего он ждал от меня?

Что я начну торговаться?

И что торг завершится в его пользу?

Мир вдруг стал нереальным, плитки пола плыли под моими ногами, унитаз угрожающе ухмылялся.

Я пошлепал себя по лицу.

За столиком сидела на моем месте официантка. Когда я подошел, она пододвинула к Эрику по столу листок бумаги и встала, оправляя юбку.

– Берегите себя, – сказала она.

– Непременно, – ответил он. – Готовы?

Я кивнул, повернулся к двери.

– Секунду, – произнес он. И поднял перед собой счет.

Я рефлекторно достал бумажник, вытянул из него двадцатку.

– О, спасибо. – Он встал, взял ее из моих пальцев, положил на стол. – Тем более что делать это вы не обязаны.

Я немо кивнул. Я не собирался платить за него, но почему-то заплатил.

– Искать меня не нужно, – сказал Эрик, когда мы остановились на углу Мэсс-авеню и Проспекта. – Мне необходимо покончить с кой-какими делами, однако я все время буду поблизости. А вы пока обдумайте все и, когда в следующий раз увидите, как она страдает, вспомните о том, что я вам сказал.

Он улыбнулся, хлопнул меня по плечу и пошел к станции подземки. Сквозь переливистое облако выхлопных газов я смотрел, как он скрывается в недрах земли.