Глава первая. Возьмется вслед за тем философ

Джесси Келлерман

Философ

Посвящается Гаври

Возьмется вслед за тем философ

И объяснит, непогрешим,

Как подобает докам тертым,

Что было первым и вторым

И стало третьим и четвертым.

Но, даже генезис узнав

Таинственного мирозданья

И вещества живой состав,

Живой не создадите ткани.

«Фауст», Иоганн Гёте,

перевод Б. Пастернака

Выбирайте, сказал Дурак

Книга Странных Премудростей, 17: 19

Глава первая

Когда-то у меня было полголовы Ницше. Только эту вещь я и считал по-настоящему своей, и в тот вечер, когда Ясмина выставила меня из дома, голова Ницше оказалась тем немногим, что я забрал, прежде чем выйти в дверь и обернуться, дабы поведать мои заключения и выводы.

Однако Ясмина заговорила первой:

– Я ее всегда терпеть не могла.

Я промолчал.

– Прости, – сказала она. – Я знаю, ты ее любишь. Но она правда какая-то жуткая.

Я сказал, что спорить с ней не хочу.

Ясмина спросила, как я теперь буду жить. Я ответил, что это не важно. Однако она настаивала, и я сказал: со мной все будет хорошо. Соврал, конечно. Сказал так, чтобы она не чувствовала себя виноватой. Невозможно же прожить с человеком два года и не обзавестись своего рода телепатией, и потому я знал: если ее не успокоить, она проведет ночь без сна, тревожась за меня. Собственно, не без оснований: она вытурила меня на улицу в самый разгар метели. И полагаю, должна была чувствовать себя виноватой. Однако гордость запрещала мне воспользоваться этим.

– Со мной все будет хорошо, – снова сказал я.

– Чем чаще ты это повторяешь, тем меньше я тебе верю.

И все-таки попросить меня вернуться в дом она, похоже, не собиралась, тело ее перекрывало проем двери. За спиной Ясмины лежала квартира, в которой мы жили и работали, спали и разговаривали, любили друг дружку. Всмотрись в доску объявлений с приколотыми к ней снимками и бумажными памятками, свидетельствами нашей общей истории. Обеды с друзьями. Уик-энды в Салеме и Ньюпорте. Запомни кофейный столик и потертый кожаный сундук, купленный на распродаже в каком-то поместье. Рядом с входной дверью торчит из стены гвоздь. Когда-то на нем что-то висело, и отсутствие этого чего-то навязчиво напоминает о том, что все у нас пошло не так.

Я не из тех, кто лезет за словом в карман, однако тогда, стоя на пороге изгнания, не смог придумать, что сказать. По ее лишенному выражения лицу одна за другой скатывались, словно исполняя обязанность, слезы. Наше с ней несходство не могло быть бо& #769; льшим, чем в те минуты. Она – маленькая, смуглая, вся в украшениях, поблескивающих, изящных. А я? Шесть футов три дюйма, румяный, массивный, способный, не покрываясь испариной, держать в руках все имущество – все материальные свидетельства моего существования.

Хотя говорит это, пожалуй, о том, сколь малым имуществом я обладал. Упаковка моего скарба оказалась процессом огорчительно недолгим, весь он поместился в средних размеров рюкзак – который мне пришлось позаимствовать у Ясмины. Половину рюкзака заняли ноутбук, книги и стопка листов толщиной дюймов в шесть – моя незаконченная диссертация. Другую половину – рубашки с обмахрившимися манжетами, куртки с потертыми локтями, мятые штаны цвета хаки и джинсы. В боковые карманы рюкзака я затиснул по коричневому мокасину, оба были изношены до того, что никакой ремонт их уже не спас бы. Короче говоря, гардероб у меня был на редкость жалкий, отвечавший моим представлениям о себе, которые я вынашивал годами, – образу одетого в затрапезу ученого. Одежда принадлежала к миру вещей. Я – к миру идей. Беспокоиться о внешнем облике – значит, признавать важность того, что о тебе думают другие. В то время я находил эту идею отталкивающей. Нахожу и сейчас, отчасти. Несмотря ни на что, некая часть моей личности продолжает цепляться за мысль, что я стою вне общества, выше его суждений.

Часть, которая, что ни день, сокращается в размерах.

И наконец, в другой руке я держал голову Ницше. Половину головы. Левую, если быть точным. Я нашел ее в Восточном Берлине, на блошином рынке. Хоть убейте, не знаю, что я там делал. (На рынке то есть. Что я делал в Берлине, я знаю: растрачивал очередные командировочные на очередные исследования, потребные для очередной части моей нескончаемой диссертации.) Пустых покупок я никогда не делал, а все, что можно найти в таком месте, – вещи, по сути, пустые. Если память мне не изменяет, я шел из Staatsbibliothek [1]к моей крошечной квартирке, находившейся в Пренцлауэр-Берг, и размышлял о прочитанном за день. Наверное, я отклонился от обычного моего курса, потому что, остановившись, обнаружил, что стою в шумном проходе между лавочками, в который не помню как забрел, увидел прямо перед собой лоток, к которому не помню как приблизился, а в руке держу вещь, которую не помню как взял.

Холодная и тяжелая, она была отлита из чугуна и состояла из квадратного пьедестала с водруженным на него подобием бюста: саггитально разрезанная человеческая голова – одно ухо, один глаз, левая половинка носа. Работа была грубоватая, указывавшая, что делал ее человек неумелый, да еще и дурным инструментом: пропорции не соблюдены, поверхности неровны, глаз, в частности, никакой реалистичностью не отличался, сидел в глазнице слишком глубоко и на мир смотрел словно бы из пустоты, а кожу, его окружавшую, покрывали рубцы и канавки. Но почему-то это отсутствие искусности лишь усиливало общее создаваемое вещицей впечатление, да и в любом случае, даже одного уцелевшего уса хватало, чтобы понять, кому эта голова принадлежит. Нет, ну правда, чьей же еще она могла быть?

– Sehr lustig, ja? [2]

Я взглянул на лоточника. Его отличало разительное сходство с Иосифом Сталиным, показавшееся мне сюрреалистичным, поскольку среди сваленного на лотке постсоветского китча имелся и чайник, украшенный молотами, серпами и портретом настоящего Сталина.

Кивнув, я повернул полуголову маковкой вниз и увидел дно пьедестала, выстланное отклеивавшимся зеленым бархатом.

Это была подставка для книг, объяснил лоточник. Ее друг – он так и сказал: Freund – куда-то пропал. Происхождения вещицы лоточник не знал, но полагал, теоретически, что когда-то она принадлежала профессору. «Ein Genie», – сказал он, «гений», и прибавил, что без него весь мир был бы иным. В человеке, который, судя по его виду, не брился и не мылся с начала перестройки, такие сантименты выглядели замечательно интеллигентными, и я, философ, был тронут, обнаружив, что идеи Ницше, столь часто понимаемые превратно, все еще способны вдохновлять простого человека.

– E равно эм це квадрат, – улыбнувшись, сообщил он. – Ja?

Думаю, мне удалось скрыть мое разочарование, и в то же время я почувствовал себя обязанным завладеть этой книжной подставкой. Человеку, способному перепутать Ницше с Эйнштейном, доверять нельзя. Я спросил о цене. Лоточнику потребовалась всего лишь секунда, чтобы составить обо мне исчерпывающее представление, соизмерить силу моего желания с моей дешевой спортивной курткой, после чего он запросил тридцать евро. Я предложил десять, мы сошлись на среднем арифметическом этих сумм, и я ушел, гордый собой, с потяжелевшей на пятнадцать фунтов сумкой.

За последние несколько лет книжная подставка обратилась для меня в подобие тотема, в напоминание о более счастливых временах, когда я еще получал пособия на научные поездки. Разумеется, к той ночи, когда Ясмина выгнала меня из дома, все изменилось. Финансирование моих ученых изысканий прекратилось, и возобновления его не предвиделось. Преподавательские должности у меня отобрали, разделив их между двумя другими людьми, сильно в них нуждавшимися и еще подававшими кое-какие надежды, поскольку в аспирантуре они учились – один третий, а другой четвертый год, не восьмой, как я. Мой так называемый научный руководитель не разговаривал со мной уже несколько месяцев. И в «Эмерсон-Холле» я стал если и не персоной нон грата, то белым слоном.

И потому я дорожил подставкой, держал ее в гостиной, на стереосистеме – так, чтобы видеть ее из-за моего стоявшего в углу письменного стола. Она меня воодушевляла. Более того, была моим единственным вкладом в убранство гостиной. Ясмина ничего против нее не имела, и потому, когда она призналась мне в подлинном своем отношении к подставке, это застало меня врасплох. И, стоя перед дверью и пытаясь придумать подобающую моменту, умную прощальную колкость, я прижал эту вещицу к груди, словно оберегая ее от Ясмины.

– Он выглядит так, точно у него под носом ерш для прочистки труб вырос, – сказала Ясмина.

– Пол-ерша, – не очень уверенно ответил я.

Мне не хочется говорить о ней плохо, утверждать, что ее поведение было преднамеренной попыткой уязвить меня как можно сильнее. Она всегда думала только о себе, но я же знал это и все равно любил ее. И даже почувствовав, что нас начало крутить вокруг дыры водостока, говорил себе, что Ясмина не настолько эгоистична, чтобы выгнать меня без предупреждений. Я ошибался.

Мне очень хотелось выдать на прощание что-нибудь сногсшибательно остроумное, но в конечном итоге все, чем я смог блеснуть, была попытка иронии.

– Жизнь разума, – сказал я, слегка приподняв мои скудные пожитки.

– Вот и наслаждайся ею, – ответила Ясмина и захлопнула дверь перед моим носом.

Внизу меня ждал в своей машине Дрю. Он отложил «судоку», нажал открывающую багажник кнопку, вылез наружу, однако, увидев, как мало у меня вещей, захлопнул багажник и открыл передо мной заднюю дверцу.

Мы уже проехали большую часть пути до Сомервилла, когда Дрю убавил громкость радио и сказал:

– Надеюсь, ты понимаешь, что можешь жить у меня, сколько захочешь.

И мне стало ясно, что чем быстрее уберусь от него, тем будет лучше.

Ночью, лежа на скрипучей софе, – лунатический глаз Ницше взирал на меня с подоконника, снег за ним клубился, точно облако идей, – я начал составлять список путей, по которым могу пойти: веб-сайты с предложениями работы, газеты электронных объявлений. На миг мне пришло в голову, что стоит, наверное, делать копии тематических подборок таких объявлений. Мысль о том, чтобы найти свою судьбу в газете, выглядела странноватой, а говоря точнее, смешной, и я, несмотря на жалкие мои обстоятельства, улыбнулся сам себе в темноте. Ныне, оглядываясь назад, я понимаю, что, ухватившись тогда за газету, я если и не принял первое в моей жизни значительное решение, то, по крайней мере, сделал шаг ко всему, что за этим последовало, ко всем моим катастрофам до единой.