Гроссмейстер

— Беру пешку, — предупреждает гроссмейстер.
Деланно вздыхаю, стягиваю второй чулок. Если он и вправду гроссмейстер, то спасение — в форе. Пара чулок, трусики, маечка, юбка, блузка, бантик, серьги и цепочка. Туфли уже не в счет — расплата за пешку и слона. Итого — через одиннадцать взятых фигур наступит полное обнажение.
— В случае мата проигравший снимает все, — заявляет партнер.
— Моя очередь, — пешка вместе с носками — долой. Потираю ладошки. Гроссмейстер слегка озадачен.
— Чай по-адмиральски! — провозглашает он, шлепает босиком, приносит на подносе стаканы, пузатый чайник и бутылку. Разливает, добавляем по ложечке коньяка, размешиваем, по ложечке выпиваем.
— Предупреждаю, — предупреждаю, — в пьяном виде сносит крышу.
— Можешь и изнасиловать?
— Хуже. Могу и не дать.
Склоняется к доске. Щурится. Точно великан в Блефуско разыскивает ниточку прохода сквозь неприступные для лилипутов скалы.
Ложечку коньяка, ложечку чая. Адмиралы — тонкие извращенцы.
— Не думай — ходи. Это же не чемпионат мира, — задираю блузку и топик, трясу бубенчиками. Ноль. Глубокое погружение.
— Машины убили суть шахмат, — объявляет и на коне взламывает левый фланг. Пара ходов и придется лишиться трусиков. — Они думают, что все дело в расчетах.
— Разве не так? — коварствую. Странно, но азартно. Точно школьница с парнем села поиграть в бутылочку. Отдавать невинность не то, чтобы не хочется, но желательно создать самцу макисмальные препоны для спаривания. Все бабы — суки.
Почесывает бородку. Принимает на грудь пару ложек.
— Знаешь, кто очень хорошо играет в шахматы?
— Ты?
— Коряки. Лови.
— Какие такие коряги? — смотрю на жертвенную пешку, которой уже не суждено стать ферзем. Приподнимаюсь, стаскиваю трусики, аккуратно расправляю и выкладываю рядом с доской. Психологическая атака.
— Коряки. Чукчи. Эскимосы. Коренное население севера. Какие маленькие, — тычет в бельишко.
Машу краем юбки:
— Жарковато. А что им еще делать полярной ночью? Вот и набивают руку. Играют с подружками на раздевание.
— Не в этом дело. У них нестандартное мышление. Однажды я играл с ихним шаманом…
— Проиграл?
Укоризнено смотрит и качает головой.
— Извини. Виновата.
Бутылка опорожняется, градус в стаканах повышается.
— Расчет всегда губит искусство. И спорт. Здесь — допинги, там — «проЭкты».
Сентенция помогает — гроссмейстер освобождается от галстука. Или ему тоже жарко?
— Стоит собраться двум интелигентам — хоть для выпивки, хоть для ебли — как страдать начинает современное искусство.
— Когда я слышу слово «культура»…
— Геббельс.
— Маринетти.
— Вам тоже можно выставить счетик…
— Нам? Больше не пей. Групповухи все равно не получится.
— Вам, философам. Беспрестанное коловращение в оскомине концептов. Демократия, тоталитаризм, гомосексуализм.
— А здесь подробнее.
— Изволь. Вот только снять чего-нибудь не забудь.
Получаю слона и избавляюсь от цепочки.
— Любите вы женщины мухлевать, — смотрит неодобрительно. — А в пупке у тебя ничего такого не припрятано?
— Припрятано. Но пониже.
— А смысл?
— Если просверлить башку в определенном месте и вставить туда серебряное кольцо, то будешь постоянно испытывать эйфорию. Металл раздражает участок мозга, изменяется циркуляция крови — и вот результат.
— У женщин там помещается мозг? Я был лучшего мнения.
— Не язви.
— Извини.
— Лови и снимай рубашку.
Смотрит на пешку.
— Так вот, — сменяю гнев на милость от вида нагого мужского торса, — там, если тебе интересно, колечко трется о клитор. Сто метров хотьбы заменяет одну феллацию. А если по утрам бегать, то мужики вообще ни к чему.
— Потрясающе. Сорок тысяч лет цивилизации ради того, чтобы заменить мужчин кольцом в клиторе. Так я могу взглянуть на приемника?
— С какой стати?
— Шах.
Фигуры. Костяные солдатики, звери и башни, что маршируют, скачут, передвигаются по черно-белым квадратикам своего царства. Человек — бог им же придуманного плоского мира и, одновременно, раб законов древней игры. Ферзь. Фирзан. Мудрец, средневековой политкорректностью сменивший пол и ставший супругой короля. Могучий трансвестит, чья интеллектуальная мощь Востока вдруг обратилась в сексуальное интриганство Запада.
— Что думает шахматист о фиграх? — избавляюсь от блузки.
— Я так и знал, — разглядывает топик.
Смотрю вслед, щипаю бугорки. Прыщики набухают, обозначая присутствие.
— Предупреждали.
— Ничего не думают. Что о них думать, — гроссмейстер тянется к трусикам.
— В этом вся и проблема. Твои коряки наверняка одушевляют их, — придерживаю бельишко.
— Если их одушевлять, то как же приносить их в жертву? Игра превратится в побоище. Шахматы — искусство жертвовать многим ради победы. Кстати, именно поэтому шахматисты весьма дерьмовые политиканы.
— Политиканы гуманнее?
— Политиканы жертвуют всем ради победы.
— Предлагаю обмен. Трусики — на подсказку.
— Хм…
— Наше дело предложить.
— Ну, хорошо. Ферзем.
— Чего ферзем?
— Ходи ферзем.
— И это называется подсказкой?
— Конечно.
— Тогда можешь продолжать смотреть на трусики.
— Разве ты не говорила, что я их получу?
— Нет. Было сказано: трусики — на подсказку. Какая подсказка, такие и трусики.
— Коварная.
— Справедливая.
— Аш шесть. Ферзя на аш шесть.
— Владей, фетишист.
— Никогда не думал, что шахматы столь эротичная игра.
— Надо чаще играть с женщинами. На раздевание.
— Это убьет игру. Противника надо ненавидеть.
— Это вдохнет в игру новую жизнь. От дебюта презрения к эндшпилю желания. От борьбы к единству противоположностей.
— Вот проблема — найти столько шахматисток, чью наготу можно созерцать без содрогания. Кстати, что снимешь теперь?
— Серьги.
— Останься в них. Считай, что уже сняла. Фора.
— Откуда подобное милосердие? Из вычитания политикана и шахматиста? Все отнять многое?
— Так будет эротичнее. Нагота и сережки. Да, еще кольцо. В клиторе.
— Ты не из тех извращенцев, что в порыве страсти любят сосать мочки ушей партнерши?
— А в чем проблема?
— В соблюдении техники безопасного секса. Можно сережкой ухо порвать. Профессиональная травма веселых девушек.
— Мужчины все дети. Оральная фаза развития длиною в жизнь.
— Фрейдист.
Дети? Это многое объясняет. Лишь дети способны играть с миром и тем самым изменять его. Сколько их было, что вылизывали тело, брали в рот соски, словно в порыве страсти могли выцедить из их пустоты капли материнского молока, спускались вниз и проникали языком во влагалище, точно слепцы, по вкусу выискивающие обратную дорогу домой. Кого, кроме своих метафизических детей метафизическая женщина согласна допустить в свое метафизическое лоно? Неужела сам по себе столь ужасный факт вторжения в нечто сокровенное не говорит о том, что здесь лежат более веские причины, нежели вегетация?
Традиционно обостренно-брезгливое отношение немцев к выделительной системе человеческого организма породил фрейдизм — моча, экскременты, сперма, смегма человеческой психики, запертые в каменном мешке отхожего места Эго, чей тяжелый дух проникает сквозь предохранительные крышки социального табу и наводит эдипов морок на пресыщенных бюргеров.
Космическая трагедия неодолимого рока в одночасье стала расхожей пьеской, которую кто не лень готов напялить на собственную тщедушность, выдавая сытую отрыжку и метеоризм за злое наследство эллинского царя, что осмелился убить отца и возлечь с матерью.
Что породил бы сытый имперский мирок, окажись на месте доктора Фрейда менее брезгливый имярек, которому бы и в голову не пришло привлекать скатологические инвективы в качестве панацеи для молоденьких истеричек-поблядушек?
Есть нечто здравое в древнейшем из способов избавления от психических недугов — палкой по башке. Или палку во влагалище. Вряд ли кто осмелится отрицать благотворность щедрого семяизвержения в вагину, которая в замысловатой форме истерии так жаждет пенетрации.
— Ты не поверишь, но шахматами я заинтересовался очень поздно — в пятнадцать лет, когда тщетно пытался овладеть своей тогдашней подружкой.
Вражеский ферзь при поддержке тяжелой кавалерии и легкой пехоты окончательно раздавил правый фланг обороны и ворвался в тыловой оперативный простор. Так и видятся сверху пылающие деревеньки, угоняемый скот и бабы с юбками на голове. Приходится избавляться от топика.
— Это как?
— Комочки…
— Ну, извини. Не дойки.
— Как? Гуляли по парку и присмотрели себе местечко в летнем шахматном клубе. Дверь там не запиралась, да и зачем? Кто позарится на расчерченные в клетку столы? Вот там мы и целовались. И все прочее.
— Жесткий петтинг невинных, но нетерпеливых сердец?
— Да. Сама ведь знаешь, как быстро взбираешься по дорожке от коленок до трусиков. А затем и в трусики. Особенно когда барышня сидит на столике.
— И что? Неужели так ни разу и не дала?
— Не дала.
— Динамщица. Или сам виноват — плохо девушку возбуждал. Не кончала девушка.
— Не в этом дело. Что-то меня самого останавливало. Понимаешь… Нет, трудно объяснить… Когда мои пальцы оказывались в ней… почти в ней… нечто происходило… Словно я оказывался в каком-то другом мире. С одной стороны, вот я здесь, тишина, тяжелое дыхание, они прижимается ко мне, подается почти бесстыдно навстречу, обнимает… А я смотрю через ее плечо на эти столы в клетку. Я, конечно, знал как играть, как двигать фигурами, но дальше этого не шло. И вот я увидел… — берет ферзя и передвигает на две клетки.
— Что увидел? — тру предплечья. Мурашки нетерпения.
— Игру. Игру в шахматы. Не дурацкие фигурки в клеточках, а нечто цельное, прекрасное, гармоничное, соразмерное. Словно все партии, какие только возможны в шахматах, превратились в божественную деву, что обнимала меня. Как будто муза шахмат снизошла до прыщавого подростка, преобразившись в его подружку.
— И…
— Я кончил. Признаюсь честно — такого больше никогда не испытывал. Ни с кем. Это было… это было… полное опустошение. Словно поднялся на Эверест и другие горы стали тебе безразличны. Поэтому я развернулся и ушел.
— А девушка?
— Мы больше не встречались. Наверное, она здорово обиделась, что я оставил ее там на столе. Но мне, право, было все равно. Я вернулся домой, упал, заснул, а на следующее утро пошел и записался в шахматный кружок.
Концентрация коньяка приближается к ста процентам. Ау, адмиралы! Жарко. Раздвигаю ноги, машу юбкой. Жалкий ветерок. Возбудилась. Хочется чего-то менее эфемерного, нежели движение воздуха.
— И вот что меня изрядно озадачивает, — гроссмейстер задумчиво вертит фигурку.
Избавляюсь от юбки. От поражения — бантик в одинокой косичке.
— Что же?
— Играю ли я потому, что хочу овладеть женщиной, или овладеваю женщиной потому, что хочу играть?
— Ох уж это мужской сексизм! — чокаемся и залпом добиваем адмиральское пойло. — Овладевать женщиной! Не любить, не отдавать, а овладевать…
— Так говорят.
— Как глубокая почитательница аналитической философии, особенно в части семантического постулата и его следствий, не могу не заметить… Ой, щетинка!
Гроссмейстер приподнимается, разглядывает.
— Не вижу, — протягивает руку, осторожно проводит пальцем. — Гладко. Хм, колечко…
Крышу срывает и уносит. Начинается качка. Тело — неуклюжий корабль, переваливающийся в борта на борт, с носа на корму. Мысли — матросы, высыпавшие на палубу и смываемые жадным штормом обратно в стальное чрево. Пена и ветер. Все набухло и сочится. Внутри плескается жидкий адмирал. Съеденные пешки волокут последние лоскутки стыдливости. Доска хлопает клетчатыми крыльями пресованной клетчатки.
Телом овладевают. Или тело любят? Любить — значит владеть. Значит что-то отбирать, присваивать. Что можно присвоить в ритмичном трении слизистых оболочек?! Иллюзия. Прана. Майя. Наступление. Резкий ввод. Отход. Штормовые волны не дают покоя. Можно ли отличить любовь (пусть даже продажную) от суетливого стремления по-быстрому насытиться? Различить в столь привычных фрикциях мужчину и мелкого хозяйчика, расщепить миллионы лет наследного наслаждения от исполнения вечно женского предназначения оплодотворяться и жалкие тысячелетия сучьей тоски и хандры живой вещицы, игрушки, расписного семяприемника, взыскующего вечной свободы от долга продолжения рода.
Плачу. Реву. Вою от тоски, что так похожа на оргазм. Вот вам главная тайна — женщина стонет не от наслаждения, это ее плач и крик потери. Что же утеряно? Во имя чего совершается миллионы раз на дню тайные ритуалы оплакивания? Кабы знать — что утеряно… Это почти что отыскать утерянное…
— Шах и мат… шах и мат… — шепот и тяжесть мужского тела.
Выползаю и тащусь в туалет. В гальюн. Шторм продолжается. Сажусь. Моча журчит. Семя капает. Кровь сочится.