Философский призыв

На кафедре народ тоскует под взорами запыленных классиков. Резные шкафы, под завязку набитые томами, от одного вида которых начинается нервная зевота. Овальный стол, за которым восседает Смольняк-Питерский в окружении подающих надежды и совсем безнадежных учеников. Седая шевелюра, проникновенный голос, увесистый перстень на мясистом пальце. Леночка сгорбилась над кроссвордом, покусывает карандаш. Стряхиваюсь, расшаркиваюсь, раскланиваюсь, подсаживаюсь.
— Вика, — глаза у лаборанточки полубезумны. — Вика, тут такое дело…
Достаю сигаретку, прикуриваю. Смольняк-Питерский осуждающе выглядывает из под бровей. А пошел ты на huj, думаю и приветливо улыбаюсь. Интересно, а что подумал наш корифей? «Ohuyela»? Хотя… знает ли он подобные слова? Настроение ни к черту.
— Что за дело, — интересуюсь.
Как-то так у нас заведено, что на должность лаборанток принимаются наиболее глупые создания. Так сказать, постоянная должность кафедральной дурочки. Впрочем, что еще требовать от бытовой техники за сто тугриков в месяц?
— Тут в кроссворде… — Леночка тычет пальчиком. Переполненность полупереваренными мужскими гормонами впервые заставляет обратить на ее физические параметры — щедрые сиськи, украшенность до белизны, но отсутствие макияжа. Кто сказал убогому дитя, что мужики тащатся от грудастых блондинок? — Так неприлично… — интимный шепоток.
Затягиваюсь поглубже, пододвигаюсь поплотнее. Перед лекцией желается неприличного. Наклоняюсь к клеточкам, ощущая плечом теплую, молочную грудь.
— Вот, смотри… Я почти все разгадала, Вадим Викторович помог… — щеки предательски розовеют. Штатный Yеbar\ порезвился. — Но у него занятия… да я постеснялась спросить… Ну, напишут же такое…
Интересно, каково это — лапать ее за вымя? Неожиданно возбуждаюсь. Vyyebannaya в рот, стремительно розовею. Прикусываю сигаретку, ручка шаловливо проскальзывает под кофточку.
— И что же там пишут? — продвигаюсь по складкам лакомой плоти. Леночка вздрагивает, но продолжает мямлить:
— Вот… вот… — карандаш тычет в словцо, тело как-то очень ловко перетекает, открывая полный доступ. Однако. А молочница-то опытна в застольных утехах!
Дальше должен быть лифчик. Должен. Но его нет. Дойки свешиваются тяжелым, упругим грузом. А что, есть некая приятность в ощупывании вторичных признаков матери-природы. Интересно, а что ощущает мужик, ощупывая чужой член? Нормально ориентированный, гетеросексуальный? Любопытство? Чувство глубокого отвращения? Зависти? Или мы сами что-то не замечаем в нас? Что банальнее собственного пола? Наверное, только дети со столь невинным жаром способны исследовать собственные тела, но взрослые, прискученные и пресыщенные, вполне равнодушны к личной телесности.
Леночка краснеет. Румянец захватывает щеки, а дальше пожар охватывает уши, шею, проникает за вырез блузки. Что она такое? Из той породы устриц, чья скорлупа выглядит ничтожной и слишком уж скорлупой, за которой не угадывается скрытые доброта и сила, и самые драгоценные лакомства не находят лакомок?
Почему же так? Что ищут руки там такого, чего лишено тело, которому они принадлежат? Почему дух не воспаряет в эмпиреи в мрачной торжественности мумифицированной мудрости, запечатленной и запечатанной на страницах фолиантов, своим суровым видом отпугивающих самою жизнь. Да и имеют ли они какое-то отношение к жизни?! А что есть жизнь? Вот это податливое, мягкое, прижимающееся тело, на все согласное, лишь бы вновь и вновь испытывать приторную боль желания, бьющегося о границы приличия, долга, воспитания… Заниматься петтингом в храме науки? Мастурбировать на виду у Гегеля? Тискать грудь лаборантки под приглушенное рокотание благородного Смольняка-Питерского?
Возбуждаюсь. Сжимаю ноги. Черт побери длинные юбки, колготки и осень!
— Так что за слово? — от прилива чувств неожиданно говорю громко. Слабое эхо прокатывается под высоким сводом, где с каждым разом все больше сгущается сумрак убывающего дня.
И на пороге столь необычного кончалова прорезается барион благородного Смольняка-Питерского:
— Вы, уажаемые коллеги, пока еще не представляете себе, что такое мысль! Многие люди думают, что они мыслят, но они просто не знают, что такое мысль. Если бы они познали, что это такое, они бы оставили все земные наслаждения. Нет ничего более острого, яркого, светлого, прекрасного, чем мысль! Наркотический опыт, эротический опыт, какие-то ещё формы — они блекнут по сравнению с таинством рождения и созревания мысли! Нет ничего более интенсивного, детективного, напряжённого, рискованного, потрясающего, чем процесс мышления. Но большинство людей даже не представляют себе, что это такое.
— Я… сейчас… кончу… — произносит Леночка одними губами.
Убираю руки, прижимаю к животу, корчусь в неразряженной страсти. Декарт утверждал, что от страсти невозможно избавиться. Либо ее надо удовлетворить, либо заменить другой страстью… Отважный француз знал, о чем говорит.
Желание можно изгнать, но лишь на время, ибо оно все-равно вернется. Мудрость — находиться на вершине, холодной, одинокой и бесплодной, ведь никто так не бесплоден, как тот, кто видит суть вещей. А суть одна на все времена — все суета сует… проживи незаметно… будьте прохожими… Но ведь нельзя всю жизнь провести на вершине. Даже одинокая вершина уединяется не навек, даже гора спускается к долине и ветры вершины к низинам.
Vyyebu Лярву, приходит потрясающая идея. Пальцами, языком, на виду у матери. Получится славная парочка.
— Вот, японские купальщицы, пять букв, посредине «я». Вика, это «blyadi», что ли?
Обоссываюсь.

Аминет

Захожу в деканат. Баба Катя скучает над развернутой портянкой лекций. Сдаю ведомости, отчитываюсь за переработку, отбираю авторефераты, жалуюсь на жизнь — все как положено.
— Замуж тебе надо, — стращает баба Катя. — Замуж.
— Да кто возьмет такую, — кокетничаю. — Ну, буду обед варить, стирать, дети, не дай бог, пойдут, а умище куда девать?
— Да, — осуждающе смотрит, — мужики нынче умных не любят. И почему дуры все такие женщины? Кто у нас замуж первыми выскакивают? Хорошенькие отличницы? Нет, серые мышки.
— Угу, — соглашаюсь. — Какой же нужно быть умной, чтобы прикидываться такой дурой.
— А хочешь я тебя сосватаю? Парень работящий…
— Бизнесмен? — тоскую.
— Почему бизнесмен, — обижается баба Катя. — Говорю же — работящий. Китаевед.
— Так ему, наверное, гейшу надо.
— Гейши — в Японии.
Позевываю:
— Знаю, знаю, баба… ой… Екатерина Дмитриевна. Только… Китаевед и философ… Ох, и гремучая смесь! Хотя… Нефритовый жезл, янтарные ворота, у-шу. Интересно. Только, он, наверное, старый.
— Ты же его не варить будешь.
— А что, действительно старый? — прикусываю язычок. Баба Катя смотрит поверх очков.
Дверь распахивается:
— А у нас опять лекцию отменили! — сообщение предназначено временно отсутствующей Аминет. Баба Катя поправляет очки, превращаясь из ханумы в цербера, манит пальцем проколовшегося охломона. Загипнотизированный охломон бредет к столу.
— Какая группа?
— Четырнадцатая.
— У вас должна быть «Логика» в триста десятой. Евгений Викторович на месте.
— Там… там заперто… то есть, там замок сломался…
— И что?
— Ну… — охломон мнется. — В прошлый раз мы пришли… А дверь заперта… то есть сломана… Евгений Викторович ее подергал… то есть попытался открыть… Он правда пытался открыть! Но там с замком что-то… Он и сказал, что лекции не будет… и в следующий раз тоже не будет…
— Так, — мрачнеет баба Катя. — Я сейчас найду вашего… пре-по-да-ва-те-ля и попрошу слесаря открыть аудиторию.
— Все уже разошлись… — пищит охломон.
— Обзванивай по сотовому, и что бы все были на лекции!
— Угу…
Охломон исчезает.
— Вот козел, — в сердцах признается баба Катя. — Совсем лекции читать не хочет. Ладно, пойду слесаря в чувство приводить. Посиди здесь пока, хорошо? Аминет дождись.
— Не переживайте, все устроится, — говорю.
Через пять минут вплывает Ее Высочество Аминет Трахова. Дал же господь имечко! Она и научного руководителя под стать подыскала — профессор Блягуз Х.У. Даже страшно представить полную расшифровку его инициалов.
Расцеловываемся.
Объясняю про бабу Катю. Аминет слушает рассеяно.
— Ты что? Заболела? — интересуюсь. И правда — лицо бледнющее, прическа а-ля Анна Ахматова. Короче, не феноменолог, а истеричная поэтесса.
— Ну, можно сказать и так. Кажется, залетела.
— И не знаешь от кого?!
Аминет смотрит с укоризной:
— Почему не знаю? Знаю.
— Да, ты всегда была порядочной женщиной.
— Спасибо на добром слове, — грустит. — Слушай, давай по такому делу выпьем! А то совсем как-то паршиво…
— А тебе можно в твоем положении?
— Иди в pizdu!
Аргумент неопровержим. Достаем серебряные стаканчики, разливаем густую муть. Чокаемся и не закусываем.
— И как это случилось? — муть растекается по телу. Хорошеет.
— Как-как… Вот так, — Аминет показывает.
— Сама знаю такую технику, — махаю рукой. Стаканчик сам собой подпадает по струю. — Ты прелюдию давай, прелюдию.
— Была защита в Шарабанде у Кукселя. Бля… Бля… Бля-гуз, — с неизъяснимым наслаждением наконец выговаривает Аминет, — меня откомандировал. Зря командировал…
— Еще бы, — сочувствую.
— Ды я не об этом, — махает рукой. — У этого Кукселя что ни защита, то какое-то преждевременное семяизвержение. Соискатель дрочит, дрочит, но все не в ту сторону.
— Так ты с соискателем прямо на защите? …
— Не на защите. И не с соискателем.
Повторяем.
— Черных шаров не подкинули. Все похлопали и отправились водку пить. Сидели в Чинарах. Напротив примостился голубоглазик…
— Голубой? — уточняю.
— Еще от пидоров залетать не хватало. Нет, нормальный. Вылитый Ален Делон в молодости. Глаза у него… такие… такие… Ну, после ста грамм меня трудно не уговорить, а тут с первого взгляда поняла — это постель!
— А когда это случилось? — уточняю.
Аминет задумчиво смотрит в потолок:
— Представляешь, я разыгрывала из себя идеальную женщину. Только он загрустит, а я ему: «Милый, как ты смотришь на то, чтобы помочь побрить мою киску». Только он в окно засмотриться, а я ему: «Милый, а как ты смотришь на то, чтобы пригласить мою лучшую подружку и покувыркаться втроем»… Только он предложит пойти прогуляться, а я ему: «Милый, а ведь ты еще не опробовал мою заднюю дырочку». И все в том же духе. «Кама-сутра» отдыхает!
— Так…
— А еще ему очень мое имя нравится. Представляешь, он сначала подумал, что это мой рабочий псевдоним! Я ему: милый, если бы я была шлюхой, то выбрала бы псевдоним поинтереснее, а так как я всего лишь стерва и блядь, то на такие изыски меня совершенно не тянет. А он: а какая разница? А я ему: шлюха, мол, трахается за деньги, а блядь — за идею…
— Так когда это случилось? — продолжаю настаивать со смутным подозрением.
— Ну… дня четыре уже длится. Сегодня пришлось сюда вырваться…
— Хм… А срок какой тебе ставят?
— Пять недель.
— Ну и…
— Что «ну и»?
— Как такое может быть?
Аминет вздыхает:
— Умная, да? Догадливая? Какая разница — от кого залетела. Физически — не от Делона, но психологически… Вот чувствую, что от него, и ничего поделать с собой не могу… — опрокидывает стаканчик. — Назад к huyam… Что, в конце концов, достовернее? Так называемая объективная реальность? Или реальность сознания? Что такое вообще реальность? Это всего лишь общее согласие считать нечто более приоритетным при возникновении спорных ситуаций. То, что имеет индекс реальности, то и принимается в качестве объективной истины. Хотя… Какая разница… Все равно завтра на абортацию иду… Буду чистенькой и готовенькой…
Возвращается баба Катя, с укоризной смотрит на пьющих баб, распустивших сопли, но тактично молчит. Аминет все убирает. Возникает неловкая пауза. Пытаюсь заполнить:
— Нашли слесаря?
— Нашла, но в невменяемом состоянии. Что делать — ума не приложу…
— Увольнять к чертовой матери, — предлагает Аминет.
— Что толку? Придет другой и начнет также пошло напиваться на рабочем месте! — звучит двусмысленно. Переглядываемся — две румяные блядуницы.
Откашливаюсь.
— Ну, пойду. Так где, вы говорите, у него лекция?
Около двери толпятся. Хоть одна польза от всеобщей мобилизации. Козел с видом триумфатора трясет неподдающуюся дверь. Толпа, затаив дыхание, созерцает.
— Вот видите… Ничего не получается… — доцент Козел Е.В. с чувством исполненного долга подбирает мятый портфель и берет курс на удаление. — Лекции не будет, — бросает величественно через плечо. — И через раз — тоже, — упирается в полупьяную даму, вежливо кивает, пытается обойти.
Полупьяная дама подходит к двери, снимает туфлю и со всего маха бьет по ней каблуком. Внутри что-то звенит, скрипит, ломается, и дверь распахивается.
— Лекция — будет! — заявляю. — И через раз — тоже!