Глава 11. РАСПЛАТА

На круг луны набежали обрывки облаков, раскрасив виселицу серебряными полосками. Порывы ветра, внезапно ставшего холодным, толкали металлическую клетку. Не отягощенная обитателем, она сильно раскачивалась на перекладине. Скрежет металла о металл звучал хриплым криком, походившим на вопли проклятых.

Здесь, в этом пустынном месте, было именно так холодно, как помнилось Жану, но на сей раз он хотя бы не находился в клетке. Жан вспомнил, как осматривал свое тело, когда впервые очнулся здесь: не открывая глаз, провел боевую проверку своих ран. Теперь он этого делать не станет. Ему не удастся определить, с чего начать перечень. Жан Ромбо знал только, что измучен до такой степени, что едва справляется с желанием упасть с седла на холодную землю и заснуть. А копать будет почти невозможно.

Подняв голову, он попытался позаимствовать силы у лунного света. На луне он, как и в детстве, увидел лицо. Жан слышал, как другие говорят о «лунном человечке», но ему всегда представлялось, что на землю смотрит женщина. Она не была ни молодой, ни старой, и Жану чудилось, что сквозь обрывки облаков она обращается к нему, открывая свои странные тайны. Этой ночью ветер и клочья серых облаков усилили мимику лунного лица: шевелился не только рот, но и глаза, нос, брови, уши… Лунное лицо менялось, превращаясь в разные лица, сначала вымышленные, а потом все более знакомые. Казалось, будто луна стала хроникой его путешествия от этого места — и снова к нему.

Щеголь-еретик граф де Шинон вдруг обрел беззубую ухмылку Да Косты. Неискренне улыбнулся мальтиец Грегор, а потом Большенос поднял свой ароматический шарик, но когда он опустил его, то за ним оказались умоляющие черные глаза Акэ. Лукреция из контрады «Скорпион» уступила место Матиасу ван Фриу, который зазывал его обратно в Монтепульчиано, а потом этот бывший наемник превратился в наемника с блестящей лысиной Мейкписа. Безумный пророк возглавил процессию его врагов: безобразную маску фон Золингена, зверские черты Франчетто Чибо, утонченное лицо его брата. Обрывок облака повис на его губах капелькой крови. И наконец пришли его друзья, возвещаемые безумной улыбкой Фуггера. Джанук, с отблеском золота в глазах, Хакон с жаждой битвы во взгляде. И вот луна обрела женственность, красоту его Бекк… И чуть дольше она смотрела на него разными глазами его королевы, Анны Болейн.

Жан едва не упал, слезая с седла, и потянулся за лопаткой, которую Хакон вез от самого Мюнстера. Она выскользнула из его слабых пальцев, и ее падение повлекло за собой и меч, который Джанук зацепил за тороки седла. Жану удалось поймать свое оружие и даже наполовину вытащить из ножен. Прислонив палаческий меч стоймя к опоре виселицы, Жан наклонился за лопаткой, а потом протащился чуть дальше, в самый центр того места, где сходились четыре дороги.

Он едва начал копать, когда ржание лошади предупредило его об опасности. Жан едва успел вернуться за мечом. Его преследователи уже миновали поворот от деревни.

— Ну что ж, палач. — Слова Чибо дымным облачком собрались в ледяном воздухе. — Вот мы и снова здесь.

— Действительно.

Жан попытался выпрямиться, опираясь руками на перекрестье меча. Он увидел, что Бекк жива, что она пытается освободиться от пут, вытолкнуть изо рта кляп.

— Рука. Дай ее мне, — глухо захрипел архиепископ.

— Ты опоздал. Она зарыта. Видишь? — Жан поднял лопатку.

— Значит, ты снова ее откопаешь. Или увидишь, как умрет твоя подруга. — По знаку Чибо Генрих спешился и, стащив Бекк с седла, бросил ее на землю. — Но постой! Не верю, что ты успел ее закопать. У тебя не было времени. И силы. — Снова этот кашель и струя крови на подбородке. — Ты, конечно, очень скоро умрешь. Но я еще могу остаться жить. Мне нужна только рука ведьмы. Обыщи его, Генрих. Найди ее. А потом убей его.

— Наконец-то. — Направляясь к Жану, Генрих фон Золинген улыбался.

Жан поднял меч, позволив ножнам соскользнуть на землю. Фон Золинген просто вынул меч из бессильной руки Жана и вонзил его в мусор под виселицей, где он начал чуть покачиваться, отбрасывая на землю лунную тень в виде распятия. Потянувшись за спину француза, баварец достал шестипалую кисть.

— А теперь можно его убить, милорд?

— Да, Генрих. А я убью Саломею. — Чибо вытащил из седельной сумки охотничий арбалет и стал пристраивать стрелу в желоб. — Увы, так обидно, что я не увижу окончания ее представления. Но перед смертью позволь ей хотя бы увидеть дар для Саломеи. Отруби ему голову и принеси ее сюда.

Генрих фон Золинген пристроил кисть Анны на эфес меча Жана, а потом здоровой левой рукой неловко обнажил свой меч.

— Давно я ждал этой минуты. — Два изувеченных лица оказались совсем близко. — Последняя из твоих кошачьих жизней.

— А, — устало отозвался Жан, — я встречу тебя в аду.

Между луной и поднимающимся мечом промелькнула тень, и что-то черное опустилось на перекладину виселицы. Им всем уже случалось видеть эту птицу раньше. А когда она открыла клюв и прокаркала слово «рука!», двое из присутствующих поняли, где именно они ее видели.

Это слово заставило Генриха замереть с высоко поднятым мечом, и в эту секунду что-то выскочило из виселичного мусора, вырвавшись из самых глубин грязи, отбросов и обглоданных костей. Глаза сверкали на черном фоне. Миг — и клинок стилета взвился вверх, словно выпущенная из ада стрела. Блеск клинка был последним, что увидел Генрих фон Золинген прежде, чем стилет вонзился ему в левый глаз и его мозг взорвался белым пламенем. Обитатель мусорной кучи поднялся одновременно с падением немца, а потом наклонился над ним.

— Фуггер! — закричал Жан, и виселичный обитатель отпрянул от тела, продолжая сжимать в руке нож.

— Меня преследуют демоны!

Испуганный вопль архиепископа заставил Фуггера повернуться к лошадям. Увидел же он сидящего верхом демона, из жуткой пасти которого струилась кровь.

«Это кровь его последней жертвы, — решил Фуггер. — А я должен стать его следующим обедом».

— Ты меня не получишь! — крикнул он, поднимая кинжал.

Стрела арбалета впилась Фуггеру в ладонь, пригвоздив его единственную руку к деревянной опоре виселицы.

— О, Демон, мой милый! — вскрикнул Фуггер, падая на колени. Его рука вытянулась у него над головой, как наполовину завершенное распятие.

Сидя в седле, Чибо попытался снова натянуть тетиву арбалета. Но как только он оторвал руки от поводьев, норовистый конь закружил на месте, а ослабевшие пальцы архиепископа все время теряли тетиву, которая стала скользкой от его собственной крови.

— Ну же! — бормотал он. — Последний выстрел для палача!

Жан видел свою смерть в медленно ползущей к крючку тетиве. А потом, опустив глаза, заметил нечто иное. Луна наконец освободилась от последней гряды облаков, и ее лучи осветили меч, воткнутый в землю, и руку, лежащую поверх него. Жан вдруг понял, что видит все три элемента, которые лежали в основе его пути к этому перекрестку: рука королевы, меч, отрубивший ее, и свет полной луны. Это соединение сначала осуществилось в его мыслях, а потом и у него на глазах: он увидел, как пальцы зашевелились на эфесе, сжали рукоять. За кистью возникла рука, увлекшая его взгляд к обнаженным плечам. В глазах Анны Болейн Жан разглядел одновременно и вопрос, и ответ.

На ней была простая длинная рубашка, а голову обвивал венок из луговых цветов.

— Видишь? — Ее голос звучал мягко. — Я же обещала, что мы встретимся снова.

Жан протянул руку и обхватил ее кисть своей, почувствовав это странное и удивительное пожатие, которое наполнило его тело силами.

— Выслушай меня, Жан. Воспользуйся сейчас этой силой — и тебе уже больше никогда не придется прибегать к ней ради меня. Я помогу тебе. Подними свой меч.

Сначала меч не желал двигаться, несмотря на то что его тянули одиннадцать пальцев, а потом вдруг стремительно вылетел из земли. Десять пальцев переплелись на обернутой кожей рукояти, и в эту секунду он услышал, как щелкнула тетива арбалета, попавшая на крючок. А потом — скрип стрелы, ложащейся в желоб. Как раз в тот миг, когда он понял, что они должны сделать.

— Сейчас, моя королева?

— Сейчас, Жан Ромбо.

— Руку! — крикнул Чибо, направляя арбалет на человека, который стоял у виселицы, подняв перед собой короткий меч и прижав объект стремлений Чибо к рукояти.

— С удовольствием! — в один голос ответили Жан и Анна.

Французский палач напряг мышцы, которые внезапно обрели силу, в знакомом замахе, а потом разжал их. Меч полетел вдоль лунного луча. Стрела арбалета столкнулась с клинком, но не отклонила в сторону. Тяжелый клинок ударил Чибо в шею тем местом, где лезвие было заточено лучше всего, — участком передней кромки всего в две ладони шириной. Меч прошел сквозь тело, зарывшись концом в мягкую землю мгновением раньше, чем упала голова архиепископа. Голова два раза перевернулась, а потом остановилась лицом к небу. Широко открытые глаза словно высматривали падающую звезду.

А в следующее мгновение на нее упала кисть, и крошечный шестой палец замер у самых губ. Из них больше не лилась кровь. Но для Джанкарло Чибо, архиепископа Сиенского, целительное прикосновение пришло, конечно, слишком поздно.

Эпилог

ТОСКАНА, ОСЕНЬ 1546 ГОДА

Было уже поздно, когда он отправился на поиски, подгоняемый обещанием. Когда он шел по аллеям из виноградных лоз, все еще прогибающихся под тяжестью плодов, заходящее солнце заставило вспыхнуть лес и желтые, коричневые и ярко-оранжевые стволы стали ослепительно-золотыми. В вышине, на невероятно синем небе, маленькое облачко начало темнеть, словно синяк, становясь из фиолетового темно-серым.

Хромая, он вошел в лес, под полог медных буков. Металлические листья остриями копий нависли над ним. Там он остановился, обмахивая палкой верхушки высоких трав и обдумывая то, что она попросила его сделать. Она дала ему два задания. Он знал, что за его проходом по винограднику наблюдали и что они отошли за ближайшие деревья, чтобы устроить ему засаду. Наверное, немного дальше, там, где тропинка чуть расширяется, проходя через каштановую рощу. Там будет сколько угодно зарядов, а крутые склоны дадут преимущество в высоте. Если бы засаду устраивал он, то выбрал бы именно это место.

Делать нечего, придется упрямо идти вперед. Свет косо падал сквозь деревья; листья еще почти не опали. Лето длилось бесконечно, и с Мареммы не долетали ветры, которые сбили бы листья с ветвей. Сегодня он в первый раз ощутил в легком ветерке намек на прохладу, хотя старые раны первыми ощутили приближающуюся смену времен года. Как всегда.

Хрустнула ветка, с обеих сторон послышались шорохи, и даже… Кажется, тихий шепот, который быстро оборвали? Он смело двигался вперед, потому что у него было поручение, а выполнить его можно было, только заставив их показаться.

Первый снаряд, ударивший в него, прилетел сверху, и он подумал: «Джанни». Мальчишка обожал карабкаться и почти не слезал с деревьев. Второй удар был сильнее и точнее: каштан попал ему в шею под ухом, и довольно чувствительно. Это, конечно, Энни — она унаследовала от матери ее меткость и безошибочное чутье на мишень. А после этого угадать бросающих стало невозможно: снаряды полетели стремительно, то отдельными пулями, то группами, словно дробь. Он зашатался под обстрелом, как и требовалось, и наконец упал лицом на поросшую мхом землю.

Когда они перевернули его, он убедился, что здесь все: четыре лица серьезно взирали на свою жертву, словно пытаясь решить, что теперь с ним делать. Он знал, что Эрик захочет продолжить кровавую битву, а Мария-Кармина предпочтет прибегнуть к какому-нибудь лесному лекарству. Решение Джанни предсказать невозможно: скорее всего, его мысли уже будут заняты чем-то другим. Наверное, тем, как бы вскарабкаться еще выше.

Но решение приняла Энни. Хотя она и была девочкой, но все равно оставалась старшей и самой сильной. Ей свойственна безоглядная решимость. «Еще одна материнская черта», — подумал он, потирая шею под ухом.

— Ты — наш пленник. Мы отведем тебя в наш замок, и королева решит твою участь, — объявила она.

— При условии, что замок лежит в той же стороне, что и дом, я вручу вам мой меч, миледи.

Жан улыбнулся дочери и протянул ей свою палку. Девочка схватила ее и потянула, помогая отцу подняться на ноги. Встав, он несколько секунд растирал колено.

— И у королевы к нам просьба. Подберите свое оружие, потому что она собирается сегодня вечером испечь нам пирог с каштанами.

Это известие было встречено радостными криками, потому что пироги Бекк пользовались заслуженной славой. Когда дети набрали достаточно мохнатых орехов, то направились обратно по лесу, а потом по аллеям из виноградных лоз. Детские головы, темноволосые и светловолосые, мелькали среди тяжелых гроздьев. Только Мария-Кармина шла рядом с Жаном, вложив ему в ладонь свою ручонку. Она была тихим ребенком, очень похожим на своего всегда задумчивого отца.

— Ну что ж, — сказала Бекк, разглядывая разложенные перед ней на столе дары, — очень недурной урожай.

* * *

Луна в эту ночь была полная, небо — ясное, так что их путь по долине в «Комету» был хорошо освещен. Им пришлось задержаться у соседнего дома, потому что Мария-Тереза не знала, где ее муж.

— Он все время с чем-то возится. Может, он в сарае, Жан. Поищи его там.

Дверь в сарай была открыла, и полоса лунного света протянулась по полу до масличного пресса.

— Альбрехт! Ты здесь? — позвал Жан.

Под огромным устройством из дерева и металла что-то зашевелилось, и оттуда высунулась голова какого-то существа. Даже при свете луны Жан заметил, что существо вымазано маслом.

— Ох, Фуггер! — Он оперся на палку и расхохотался. — Неужели тебе не надоело валяться в грязи?

Фуггер выполз из-под пресса и начал безрезультатные попытки вытереться.

— Он засорился. Снова, — объяснил он, вытирая липкую руку о рубаху.

— Друг мой, Мария-Тереза тебя убьет.

Маленькая Мария-Кармина соскребала масло с одежды отца, а несчастный немец покорно стоял между женой и дочерью, которые бранили его на все корки. В масличных рощах Фуггера слышались ритмичные удары топора. Они доносились из-за стен постоялого двора, куда направлялись Жан, Бекк и дети. Когда они подошли ближе, то через ворота стало видно, как блестит изогнутое лезвие топора, мерно поднимаясь и опускаясь.

Оружием работал маленький скандинав. А большой сидел чуть в стороне, подбадривая его криками и теребя уши охотничьего пса, в котором ощущалась волчья кровь.

— Что, уже пора? — Хакон потянулся и почесал круглый живот собаки, которая растянулась перед ним на земле. — Видали этого ленивого щенка? Он готов целыми днями так валяться. Его отец рыком исходит на Валгалле, глядя, как его дураку-сыну чешут пузо.

— А ты — тот дурак, который его чешет, — заметила Бекк.

— Угу. — Хакон встал, потянулся и подошел к сыну, чтобы забрать у него топор. — Хорошая работа, Эрик. Анна, Джанни, почему бы вам не отнести Матиасу на двор столько поленьев, сколько вы сможете?

Это, конечно, превратилось в игру. Немалое количество поленьев падало и снова поднималось, прежде чем дети заковыляли со своей ношей на двор.

— Дров никогда не бывает слишком много. — Хакон смотрел детям вслед, но мысли его витали далеко. — Мне надо кое-что вам показать, — неожиданно объявил он и двинулся к дому, крикнув: — Микаэла, у нас гости!

Жена Хакона появилась в дверях, вытирая тряпкой покрытые мукой руки. Глаза этой женщины все время искрились улыбкой, а Хакон всегда улыбался, когда ее видел.

— Готово? — спросил он.

Она привалилась к нему, положив голову ему на плечо, и с шутливой мрачностью посмотрела на Жана и Бекк.

— Он думает, что у меня нет других дел, как только смазывать его фигурки. — Она рассмеялась, заметив тень обиды в глазах скандинава. — Да, муж. Готово.

Хакон вошел в кухню и секунду спустя вышел с длинным изогнутым предметом, завернутым в тряпицу. Он стряхнул ее с фигуры — и у него в руках оказалась изогнутая сабля, вырезанная с точностью до малейшей детали.

Жан ласково провел по ней пальцем.

— Она прекрасна, дружище. Эрик будет в восторге. И Джануку она тоже очень понравилась бы.

— Угу. Этой ночью мне хотелось чем-то его вспомнить.

* * *

Они собрались на внутреннем дворе. Стол Матиаса ломился под тяжестью подарков от всех их друзей. Этот памятный пир оказался самым богатым из всех, что они могли бы припомнить.

Когда потом они улеглись во дворе и огонь стал пожирать усердно нарубленные Эриком дрова, отражаясь от коричневых камней, молодое вино с виноградника Жана показалось им таким же бодрящим и радующим, как лучшие вина прошлых лет. Тогда-то и настало время рассказов. Некоторые детали пришлось опустить, имея в виду юный возраст слушателей и их способность уносить с собой в кровать свои страхи. Но большая часть истории прозвучала, и вечер прошел в повествованиях о прекрасных королевах, сатанинских врагах, немыслимых трудностях, невероятных спасениях и сражениях на море и на суше.

У каждого ребенка был свой любимый эпизод в этой истории, и каждый выучил эту часть наизусть, ужасно досадуя при малейшем отклонении от узаконенной версии. Эрик сидел, положив на колени деревянную саблю, и всем телом подавался вперед, когда упоминали о его герое Джануке. Ему особенно нравился рассказ о сражении на мосту и о том, как янычар вытащил Хакона из воды и оставил заботам крестьянина, а потом уехал навстречу своей славной смерти. Мария-Кармина сидела у отца на коленях, сжимая его единственную руку так, как когда-то ее сжимала ее мать. Слезы лились у нее из глаз, когда она слышала о его горестях, — они сменялись слезами радости при рассказе о его искуплении. А Джанни просто хотелось, чтобы в рассказах было побольше крови.

А Энни? Больше всего ее завораживала красота той, в честь кого она получила свое имя, трагичность и триумфы ее жизни. Для рассказа об Анне Болейн Жан сумел найти такие слова, которые нравились ребенку. Ибо он помнил о том, как когда-то под его рассказы засыпала другая девочка — в тот единственный период его прежней жизни, когда он тоже был счастлив. Ей нравилось, когда его рассказы были простыми и правдивыми.