Жильцы сорок восьмой. — За водой на Курляндскую улицу. — Фридька темнит

Сорок восьмая квартира находилась в третьем флигеле на втором этаже. Окна её выходили на глухую, без окон, кирпичную стену рядом расположенного соседнего дома. Дом этот выходил на Курляндскую улицу. Он тоже был последний в своём ряду.

Так, два рядом стоящих дома относились к разным улицам.

На нарядной, обитой чёрным блестящим материалом двери, ярко голубела почтовая кружка. На стенке — кнопка электрического звонка. Чуть ниже — ещё звонок. Он расположен в золотистой круглой впадинке. Повернёшь бронзовый язычок, и в квартире раздаётся высокий скрежещущий звук. Точно такой звонок и в Майиной квартире, но звонят только посторонние люди. Жильцы открывают монетой.

Лестница здесь ещё более неприятная, ещё более вымершая. Стоять, когда на тебя смотрит множество дверей в мрачных тёмных закоулках — вдвойне неприятно. Майя прислушивалась, то и дело оглядываясь через плечо. Ей было по-настоящему страшно. И с каждой минутой становилось всё тоскливей, потому что именно сейчас могла решиться судьба найденной ею карточки.

Сколько можно стоять под дверью. Пока не умрёшь от страха?

Она ещё раз повернула бронзовый язычок звонка. И опять юркнула в ближайшую тёмную нишу и прижалась в уголке. Она должна сначала посмотреть на человека из сорок восьмой квартиры.

По-прежнему тихо. Майя выходит из угла и опять звонит. Понастойчивей и подольше. И уже не прячется. Сколько можно! А может быть, любопытство уже пересилило страх. Чтобы себя ободрить, разогнать вязкую, липнувшую к ушам тишину, она что есть силы заколотила ногой в нарядную дверь.

— И что бухает? Как зенитка палит! …

Дверь соседней квартиры приоткрылась, показалась закутанная до глаз голова нестарой ещё женщины с нахмуренными бровями.

— Чего не даёшь людям покою? Чего рвёшься? Старуха болеет, носа не высовывает, а дочка… Нет дочки. Тю-тю. Её поубивало снарядом. Скоро всех поубивает, всех разбомбят. Или сами вымрем… Ты чего по квартирам шастаешь? … Небось, за хлебцем… Тут давали, если что взамен притащишь поценней. И что матеря смотрют? Ведь разденут, как пить дать, разденут и уволокут… Или хуже того — съедят.

Майя отшатнулась.

Женщина, увидев недоверчивые, испуганные глаза, с довольной ухмылкой протянула:

— Так и не слы-ы-хи-и-ва-а-ла-а-а. И не ви-и-ды-ы-ва-а-ла-а? Не знаешь, что творится. Небось, свалилась с Луны. У этой Верки, как мужа ейного убили… патефон крутится с утра до вечера… Про парк Чаир всё распевал, про море, которое прощалось. Без хле-е-ба не сиживала… И хахалей кормила!

Майя видела, что женщина злая, болтливая, но вместо того чтобы уйти, противно улыбнулась и сказала:

— Я из… я из команды. Я пока одна. Я сама по себе тимуровка. Я — Женя. Меня есть нельзя. А у них кто ещё на фронте? А я тимуровка Женя. Мне надо…

— Что лепечешь, тимуровка. Здесь не голодают, поняла? Здесь сами пиры задавали, что чертям тошно. Пришляндала тимуровка. И что матеря смотрют? Ведь съедят и не поперхнутся! Как пить дать, вон какая ты ещё упитанная…

Майя попятилась.

Под ощупывающим, недобрым взглядом замотанной злой женщины она чувствовала себя кроликом. Но в голове отчётливо зазвенело: в сорок восьмой квартире голодных нет. Вот здорово! Остаётся ещё восемнадцатая квартира.

Обрадованная, но и напуганная, она на цыпочках начала пятиться. Тут за дверью сорок восьмой квартиры щёлкнул замок, и низенькая старушка в чём-то меховом, накинутом на плечи, поглядела вопросительно и пристально на Майю. Прошло две-три секунды. Замотанная женщина хмыкнула, дверь её квартиры гулко захлопнулась.

— И ты, Карповна, не шибко голодная, — вдогонку ей проговорила старушка. — Ходишь, выманиваешь у ослабевших людей хорошие вещи для продажи. Им отдаёшь за это кроху, а себе — львиную долю. Сколько же в тебе неизбывной злости и зависти, а на них — тоже сила нужна. Ты ко мне? — обратилась старушка к Майе.

— Ты… вы… я спросить… Можно? — растерялась Майя.

— Ты ко мне? — повторила старушка, закутываясь в меховую шубку. — Говори, а то я продрогла.

— Я тимуровка… Женя. Я спросить… Помните, в кино были тимуровцы? Они помогали красноармейским семьям, сады от хулигана Квакина защищали, телеграммы разносили. Вы ничего не теряли? — неожиданно выпалила Майя и замерла в ожидании ответа.

— Какие сады? Какие телеграммы? У тебя с головой всё в порядке? Тогда скажи прямо, зачем ты пришла. Тебя мама послала к Верочке? Заходи…

В прихожей старушка неожиданно заплакала. Майя немного осмелела. Удивляясь своей смелости, спросила:

— Вы карточку не теряли? Никакую?

Заплаканная старушка отрицательно покачала головой.

Майя обрадовалась.

— Хотите, я принесу вам за это воды или дров. Или за хлебом схожу. Я сейчас для вас что угодно сделаю. Вот здорово!

— Ты и вправду пришла помочь. Странно. Такая маленькая…

Она вздыхала, разглядывая сквозь очки Майю. Она чувствовала к этой девочке доверие, захотелось выговориться, поделиться своими несчастьями, пожаловаться на одиночество. Она интуитивно почувствовала готовность к сопереживанию: даже лучше, что она такая маленькая, легче говорить.

— Проходи в комнату. Дочку Верочку убило… Вышла она, закрывает дверь своей булочной, а тут — снаряд. Разорвался-то он на другой стороне улицы… Осколком Верочку убило, вот горе-то! Никогда она мне не улыбнётся. Никогда на руки не возьмёт, не приласкает своего сыночка. А мужа-то её немцы ещё в сентябре убили. С фронта товарищи написали. Как теперь внучику расти без отца, без матери. Разве я могу растить его… А ты пришла помочь? Такая маленькая?

В комнате, уставленной красивой плюшевой мебелью, около буржуйки стояла детская кроватка. В ней спал ребёнок. Старушка то и дело вытирала слезившиеся глаза.

— Осиротели мы с ним. Пошли с осени несчастья, только успевай отворять ворота. Феденьку убили, Сашеньку ранили, побежала я в госпиталь на Фонтанку, а он уже за час до моего прихода скончался. Обратно ноги не шли, полдня сидела на ступеньке госпиталя. Раньше Верочка занималась дровами, а тут некому. Пошла я в сарай, а сарая вовсе нет. Дрова утащили, и сам сарай украли, на дрова разломали. Видно, кто ближе живёт, тот и попользовался. Может, ещё при Верочке, не хотела меня расстраивать…

— У вас и дров нет? — испугалась Майя. — Дрова дорого стоят. Мама моя говорила, что вязанка дров — хлебный паёк. Сейчас деревянные дома стали разбирать на дрова. У вас на фронте двое, вам должны… Вы старая, а у вас маленький ребёнок…

По старушкиным щекам опять покатились слёзы.

— Никого у меня на фронте нет. Мой Сашенька скончался… А я не верю… Тебе не понять… А дрова есть, на кухне они сложены. Да уже кончаются, ребёнку тепло нужно, а где его набраться? И продукты кончаются. Что с нами будет?

— А карточки?

— Они у Верочки были. Её на куски разорвало, какие карточки уцелеть могут, бог с тобой!

— Надо дружинниц позвать, они ребёнка в дом малютки определят. И карточки, я слышала…

— Что ты, бог с тобой, — испугалась старушка. — Я не могу и дня прожить без Юрика. Он у меня кругом один остался… А Верочку я вижу живой… Стоит она передо мной, красивая, глаз отвести невозможно… По ночам бессонница. Да и мёртвой я её не видела и представить не могу… Ночью жду, вот придёт моя доченька, а днём уже не надеюсь. Нельзя ей умирать, у неё сынок маленький. А я уж не жилец!

Старушка говорила и говорила. В кроватке закряхтел мальчик. Майя осторожно заглянула в кроватку, завешенную с боков пелёнками.

— И не плачет. Сколько ему?

— В марте год исполнится. Как не плакать? Мать свою ищет. Он всё понимает, знает, что такое мать родная. Её не спутаешь ни с кем.

Серьёзные глаза мальчика без улыбки разглядывали Майю.

— Какой он! Учёным будет. Или командиром Красной Армии.

Старушка, внезапно охнув, села не неубранную, горой вздымавшуюся от подушек и одеял кровать.

— Что-то долго не могу стоять, так и тянет полежать. Ты с нами посиди, Женечка. Всё же живой человек рядом! Юрик, наверное, мокрый. Сейчас тобой занялся… потом заплачет…

— Печурку затопить? А то как в холоде таком ребёнка переворачивать. Я умею топить… И за водой схожу вам…

О хлебе она не заикалась. Кто сейчас кому выкупает хлеб? Есть и родные, что друг другу не доверяют…

Уже через полчаса гудела, румянилась «буржуйка». Майя тревожно поглядела на сурово замкнутое лицо старушки. Подумав, по собственной инициативе отодвинула кроватку с мальчиком подальше от печки. Сунулась было в ведёрко, стоявшее на стуле, а воды в нём не было. Не было её и в чайнике на конфорке. В доме воды совсем не было.

— Как вы живёте? У вас же совсем воды нет! — очень громко удивилась Майя.

Старушка зашевелилась.

— Я ходила, да половину разлила… Споткнулась. Сердце так и рвётся, тело колышет… Ты сходить хочешь, тимуровка Женечка?

— Схожу. От вас даже ближе вода. Не надо через два двора идти…

Она критически оглядела ведро. В широком и большом ведре ей воду не донести не разлив. Надо взять что-нибудь другое из посуды. Чайник и ещё что-то, подходящее по размеру.

На кухонной полке нашлась высокая начищенная кастрюля, узкая и с носиком. Майя поставила её в авоську и получилось длинное ведёрко с крышкой. В левой руке она понесёт чайник. Для равновесия. Чувствуя себя нужной и значительной, сказала:

— Не скучайте. Я скоро.

На Курляндской улице из отрезка водопроводной трубы с краником лилась день и ночь струйка воды. Если её не закрывали. Жильцы с двух улиц брали здесь воду. С рассвета и до темна возле трубы толпился народ. Воду брали строго по очереди. Суеты и давки никогда не было.

За последние снегопады здесь образовалась крутая смёрзшаяся, то и дело поливаемая водой наледь-воронка. Закутанные обессиленные люди осторожно карабкались на неё. Всюду вокруг валялись вмёрзшие в снег бидоны, чайники, даже вёдра.

Неловко взобравшись на крутую наледь, человек мог сорваться и скользнуть по выбитым во льду ступеням прямо под льющуюся струю ледяной воды.

Майя боком, как опытный лыжник, поднялась на наледь, немного потоптавшись, чтобы не соскользнуть, спустилась к трубе. Встав поудобнее, подставила кастрюлю под несильно льющуюся струю воды, вздохнула, и неожиданно съехала вниз, угодив под ледяную струю. Чайник она уже набрала, а кастрюля в авоське вылетела из рук и куда-то исчезла. Наверное, закопалась в рыхлый снег.

Она искала и не могла сообразить, куда исчезла красивая кастрюля. И как она придёт без неё? А сзади торопили и подталкивали в спину.

С гудящей коленкой, в мокрых рейтузах она стояла на наледи и мешала замёрзшим и торопившимся людям набирать воду. Её сильно толкнули, она опомнилась, стала выбираться, сердясь на невезучую кастрюлю, на свою ушибленную коленку и на весь белый свет.

Она стояла с наполненным чайником в одной руке, не зная, что предпринять для розыска чужой кастрюли.

За её спиной неожиданно раздался слабый голос:

— Возьми моё… Не плачь!

— Я не плачу, — сердито обернулась она на голос.

В трёх шагах от неё полулежал, опираясь на руку, пожилой мужчина. Почти глубокий старик. Возле него стояло полное ведёрко.

— Тебе говорю, девочка! Бери мою воду, мне она, видно, уже не потребуется…

Майя недоумённо покачала головой. Она не могла взять у обессиленного упавшего человека его воду. Она поискала свою варежку, тоже неизвестно куда запропавшую, и замёрзшей ладонью вытерла мокрую ушибленную коленку. Мужчина прикрыл глаза.

Неожиданно повалил густой снег. Через несколько минут замёл бы и торчащую из снега разбросанную посуду и лежавшего на снегу человека.

У трубы послышался короткий заполошный крик. Это поскользнулась и съехала к воде пожилая женщина. Майя увидела, как она на четвереньках выползает наверх, срываясь и плача.

Вдруг кто-то Майю толкнул.

— Ха, опять фонарным столбом стоишь?

Она оглянулась и увидела перед собой Фридьку. Запропавший Фридька целёхонек и живёхонек маячил перед ней.

— Это ты, Фридрих? — обрадовалась она.

— Нет, не я, — убеждённо хмыкнул он и заморгал запорошенными ресницами. Затем, выпятив нижнюю губу, ловко сдул снег с носа и ресниц.

— Чего, говорю, верстовым столбом стоишь? Делать нечего?

— Хочу и стою! — обозлилась Майя. — Ты куда пропал? Я уже думала, что ты на фронте. Котёнок живой и подрос, только стоять не хочет, лапы у него в стороны расползаются… Дистрофиком стал. За ракетницей когда пойдём? И за конфетами. Я жду, жду, а ты не идёшь… Там же конфеты!

— Тише. Разговорилась тут… Сказал, сам тебя найду, когда будет нужно. Поняла? И не болтай, как громкоговоритель. Пожевать у тебя нет?

Майя пожала плечами: я, мол, про Фому, а он про Ерёму…

— Фонарик работает?

— Батарейка хорошая, здорово светит… Пожевать нечего?

Кто же сейчас спрашивает пожевать? Ах да, у неё же ничейный хлеб, но неужели он знает?

— Я тебе потом, сейчас у меня нет, — заторопилась она.

Он удивлённо посмотрел на неё. Он спросил так, просто, и не ожидал такого ответа.

— Пойдём когда?

— Помалкивай. Тут и взрослому не разобраться.

— Надо участковому сказать.

— Где его возьмёшь? Он на фронт ушёл.

— Вся милиция ушла? — с ужасом Майя справиться не могла. — А как же мы? Кто нас охранять будет от воров… от диверсантов? Тогда давай расскажем Арвиду. Он инженер, он всё на свете знает. Он на Кировском…

— Знаю. Они там ремонтируют танки.

— Всё ты знаешь. А как спросить… Хочешь без меня ракетницу найти и медаль получить? Хочешь диверсанта один поймать? А котёнка подбросил мне, чтобы я его кормила. Котёнок есть просит, а фонарик сам светит. Скажи, кто фонарик нашёл? Хитрый ты, Фридька!

— Сказал, сам найду, когда нужно. Пожевать ничего нет? Кишки прямо свело…

Майя покачала головой.

— Сейчас нет.

— Ну, я пошёл.

Майя ухватила Фридьку за рукав балахона.

— Видишь, мужчина старый упал. Видишь, он встать не может. А его снегом заметает…

— Он давно умер, — равнодушно сказал Фридька, мельком взглянув на полулежащего в прежней позе мужчину.

— Сам ты, дурак, умер! Он только что говорил со мной, воду свою в ведре предлагал. Видишь, я мокрая. И, вдобавок, кастрюлю чужую потеряла… А ты говоришь, что мёртвый! Надо помочь ему встать.

— Умер он. Да и некогда мне. У меня такие дела! А я с тобой тут заболтался.

— Не уговаривай мальца, дочка! Давай с тобой поднимем старика. Его и правда заметёт. Замёрзнет у всего белого света на виду. Слыхано ли дело — не помочь человеку. Темнеть начинает.

Коренастая женщина решительно наклонилась к лежащему в неудобной позе мужчине:

— Вставай, товарищ, не спи, глаза открой. Так и замёрзнуть не долго. Хватайся за мои руки, отец. Ты, дочка, и малец поддержите его, не давайте завалиться…

Фридька с Майей поднатужились, поддержали мужчину, не дали ему упасть навзничь. Он открыл глаза, безразлично на них поглядел. Подошли ещё две женщины. Одна в старинном офицерском башлыке не давала ему упасть вперёд, другая поддерживала сбоку. Все вместе они стали мужчину поднимать.

— Живой. Соберись с силами, помогай нам поставить тебя на ноги. Нам и впятером не под силу тебя удержать, если повалишься. Сами с тобой свалимся, вот дров-то будет…

Приговаривая, они поставили мужчину на ноги.

— Фашистов прогонят, а ты — не живёшь. Обидно! Они только того и ждут, чтобы мы все тут перемёрли…

— Держите, не давайте снова завалиться, — хрипло сказала женщина в башлыке.

— Малец, — устало проговорила коренастая женщина, — беги на угол! Там пункт сандружинниц. Пусть живее идёт сюда «скорая» на санках. Пусть поторапливается, скажи — человек ещё живой. Они в стационар поместят. Беги живей.

— Я не могу живей, — угрюмо и упрямо бросил Фридька.

Он ушёл. Мужчина стоял, чуть покачиваясь, сонно и безразлично глядел на окружающих. Скоро пришли торопливые девушки в красноармейских шинелях и шапках, с санитарными повязками на рукаве. Они усадили мужчину, деревянно придвинувшегося к санкам, прикрыли его ноги куском ватного одеяла, завязали ему ушанку под подбородком и увезли.

— Дай бог, оклемается, — устало проговорила коренастая женщина и перекрестилась.

— Ветром сдувает людей, — поддакнула женщина в башлыке. — А мужчины? Те и вовсе мрут, как мухи. Вот тебе и сильный пол. Что-то ещё будет с нами, господи!

К Майе, смотревшей вслед санкам с мужчиной, подошёл Фридька. Он запыхался.

— Что, Майка, замотана? Со спины — вылитая старуха древняя. И не узнаешь тебя.

— Глупый, а на фронт собрался, — обиделась Майя за древнюю старуху. — Думаешь, не догадалась? Ракетницу без меня. Прославиться один хочешь. А меня зовут теперь Женей. Понял? А то Майка да Майка. Надоело. И некогда с тобой прохлаждаться, меня с водой ждут. И так хожу целый год.

Фридька удивился, хотел что-то сказать, раскрыл рот, но потом передумал, свистнул насмешливо прямо Майе в лицо и растаял за пеленой снега.

Майя рассердилась:

— Отобрал фонарик, подбросил мне котёнка голодного и ещё свистит!

Ведёрко увезённого мужчины, полное воды, одиноко стояло в снегу.

На улице быстро смеркалось. Снег лениво падал рыхлыми хлопьями, которые было не так-то легко стряхнуть. Закутанных людей у водопроводной трубы заметно поубавилось. Майя заторопилась. Мысли её закрутились вокруг дома, вокруг сорок восьмой квартиры. Отлив немного из ведёрка воды, чтобы не плескалась, она взяла в другую руку чайник и пошла на свою улицу, помрачневшими от сумерек переходами. Шла осторожно. Она здорово замешкалась, становилось темно, как бы не наткнуться ей на что-нибудь и не разлить драгоценную воду.

Было тяжело, но она упрямо несла воду. Ведь её ждали.