Владимир Иванович Гоманьков

Несколько лет назад, в 2000 году, мне подарили календарь Зарубежной Православной Церкви, издаваемый Братством преподобного Германа Аляскинского. И я вдруг обнаружил, что там на день 13/26 апреля напечатано: «Прав. еп. Стефа­на (Никитина), Калужского (1963)». Набрано курсивом. Это значит, что он у них еще не прославлен, но почитаем. Очень радостно было увидеть напечатанным в церковном календа­ре имя владыки Стефана, правда, не очень понятно, почему Зарубежная Церковь его поместила в свой календарь, он-то ведь был московский, маросейский, и с заграницей, вроде бы, связан не был...

С Сергеем Алексеевичем Никитиным, будущим влады­кой Стефаном, меня познакомил в мае 1947 года мой друг и наставник Евгений Амбарцумов. Я приехал к нему в Москву в недельный отпуск из армии, где дослуживал еще три года после окончания войны. Отец мой в войну умер в эвакуации, мать с братьями и сестрой оставались еще в башкирской де­ревне, и здесь у меня, хоть сам я и москвич, никого не было. Евгений (в 1944 году мы служили вместе) открыл мне после фронта истины христианской веры, стал близким другом, а сразу по моем приезде в столицу в 1946 году устроил мое крещение. Он же предложил мне познакомиться с другом своего отца (священника Владимира Амбарцумова, расстре­лянного в 1937 году):

—Давай съездим к одному моему знакомому. Он очень хо­роший, очень близкий мне человек. Отец после выхода Декла­рации митрополита Сергия ушел за штат и, перейдя на неле­гальное положение, продолжал тайно окормлять свою паству. Однажды он сказал мне: «Если со мной что-нибудь случится: арестуют или еще что-нибудь подобное, имей в виду, что Сергей-Алексеевич Никитин заменит тебе меня. Он будет тебе как отец, вместо отца. Все, что он тебе будет говорить, исполняй, как сказанное мною».

Что Сергей Алексеевич — священник, Женя мне тогда ни­чего не сказал.

Я изъявил желание, и мы поехали в Струнино Влади­мирской области. Точнее, я помню, куда-то под Александров. Я просто ехал, куда Женя вез, не особенно следя за дорогой: из армии приехал, прямо в форме был.

Сергей Алексеевич, как бывший заключенный, не имел права на жительство ближе гоо километров от Москвы. Он ра­ботал врачом в местной поликлинике, кажется, невропатоло­гом, а кроме того — в военкомате, в комиссии по призыву.

Добрались под вечер, темнело уже. Нас очень радуш­но встретил сияющий радостью круглолицый человек. Мы о чем-то разговаривали. Помню, подробно расспросив о моей армейской жизни, Сергей Алексеевич как-то незамет­но (а он человек был такой... активный, мог вдруг перейти на какую-то неожиданную тему), перевел разговор на твор­чество Н.В. Гоголя и, в частности, на «Размышления о Боже­ственной литургии». Для меня, неофита, было откровением, что у Гоголя есть такое произведение: у нас дома было его пол­ное собрание сочинений, но о таком я даже не слыхал. И вот он очень интересно стал мне о нем говорить... И с Женей они поговорили, конечно.

Утром мы встали на молитву в довольно большой комнате Сергея Алексеевича, уставленной цветами. Цветочные горшки стояли на длинных ступенчатых полках от пола до подокон­ника, образуя своеобразную террасу — почти настоящий сад. Про каждый цветок он мог рассказать и говорил о них с энту­зиазмом и любовью.

Пообщавшись, этим же утром мы уехали домой.

Конечно, понятия мои о духовном в то время были очень и очень смутные, но после посещения Сергея Алексеевича у меня осталось впечатление об общении с необыкновенным и, наверное, святым человеком. Это чувство укреплялось и во время последующих встреч с ним. Всего их было 5 или 6.

После моего возвращения из армии весной 1948 года при­шлось несколько раз видеться с Сергеем Алексеевичем на 43-м километре Ярославской железной дороги, на даче Ефимовых и у Жени с его супругой Таней и сыночком Алексеем (сейчас он уже отец Алексей, в Санкт-Петербурге), которые снимали летом домик по соседству с участком Ефимовых. Сейчас оче­видно, что Борис Петрович и Екатерина Александровна Ефи­мовы создали у себя некий духовный центр, некий христиан­ский оазис в атеистическом окружении, где могли общаться три поколения православных христиан. Насколько мне извест­но, Сергей Алексеевич был близок с этой семьей и часто их на­вещал. Заходил, конечно, и к Жене.

Я уже работал в МАИ лаборантом на кафедре физики и часто ездил по воскресным дням в гости на 43-й километр, там меня познакомили и с Ефимовыми, я оказался вхож к ним.

Помню встречу с Сергеем Алексеевичем, когда он приез­жал к Ефимовым осмотреть больную тетушку Бориса Петро­вича, которая жила с ними. У нее случился инсульт, и Сергея Алексеевича пригласили как опытного невропатолога. Конеч­но, была и беседа. И вот снова литературный разговор: на сей раз — о пьесах А.Н. Островского. Сергей Алексеевич анали­зировал, в какие московские храмы могли ходить герои этих пьес. То есть его занимали такие вот вещи; на первый взгляд, это просто литературно-исторический момент, но с другой стороны — сколько в этом назидательного. В любом случае это всегда было очень интересно...

Помнится: 43-й километр, день календарной памяти пре­подобного Сергия Радонежского. И вдруг приехал Сергей Алек­сеевич. Кто-то — не то Таня, не то Женя (ну, Женя-то, скорее всего, знал) — спросил:

— Ой, Сергей Алексеевич, Вы, наверное, именинник сегодня?

— Я в другой день праздную, но и этот день чту, так что спасибо за поздравление.

И очень радостно так сказал... Очень он радостный чело­век был.

Вот еще помню: Ефимовы не жили зимой на даче, хотя она и была отапливаемая. А у Жени с семьей квартиры не было, и Ефимовы предложили им пожить у них. 26 декабря я приехал на 43-й километр, чтобы поздравить Женю с имени­нами. Приезжаю, а там — Сергей Алексеевич.

Мы поговорили о том, о сем, а потом Женя отвел меня в другую комнату:

— Сергей Алексеевич — тайный священник, и сейчас мы послужим службу.

Мы пошли в соседнюю комнату, закрылись, сделали из чего-то самодельное кадило, зажгли свечи. Евгений пел и читал. Я ничем не мог помогать. Таня была где-то в соседней комнате с Алешей — он грудной еще был. А мы втроем в тем­ной комнате служили мученику Евгению... Какое у отца Сергия было облачение, я сказать не могу, не помню. Но помню, что, несмотря на убогость обстановки, чувствовались проникновен­ность молитвы и таинственная торжественность... Это было зимой 1948 года. Ну, может быть, 1949-го. В 1950-м я уже был женат, и мы приехали бы с супругой, как ездили всегда впо­следствии: она же с детства знала и Евгения, и отца Владимира Амбарцумова. Мои тесть и теща были членами студенческого христианского кружка, во главе которого стоял отец Владимир.

Лидия Амбарцумова-Каледа и моя жена Наташа дружили с дет­ства. Они все вместе в год ареста отца Владимира снимали дачу в Салтыковке, в одном доме.

Позже я узнал, что отец Сергий для выхода на открытое служение уехал в Среднюю Азию.

Как-то, кажется летом 1951-го года Женя сказал мне:

— Слушай, тут очень важное дело: надо, чтобы какой-то «нейтральный» человек упаковал и отправил посылку с об­лачением для Сергея Алексеевича в Курган-Тюбе. Поезжай вот по этому адресу. Придешь и скажешь: «Я — за посылкой». Возьмешь ее домой, там упакуешь и потом уже у себя на почте (в другом конце Москвы) отправишь.

Приехал я по указанному адресу, взял то, что мне пере­дали, это оказалась фелонь. На почте взял ящик. Жил я тогда один: все мои были на даче. И стал я эту фелонь складывать, а сам-то не знаю, как это делается...

Вдруг — звонок в дверь. Смотрю, пришел отец Михаил Со­ловьев (мы его Михаилом Дмитриевичем звали). Я ему объ­яснил, чем занимаюсь, а он мне:

— Как?! Эта посылка — отцу Сергию Никитину? Давай, ты не умеешь, я все сделаю сам.

И все уложил.

— Вот теперь аккуратненько, чтобы ничего не помялось... Теперь забьем...

И вот мы вместе с ним все это проделали, вместе отнесли на почту и отправили. И он мне сказал тогда:

— Как я счастлив, что чем-то могу помочь отцу Сергию!

Отец Михаил был другом владыки Стефана.

Только в 1960-х годах я вновь увидел отца Сергия, он уже был епископом и служил в храме Ризоположения на Донской улице (я бывал там на его службах з или 4 раза). Мы, в общем-то, не общались, шло елеопомазание, хотя он, кажется, узнал меня. Времена-то были советские... Помню, храм набит (а церковь Ри­зоположения довольно тесная), людские потоки двигаются так бестолково... А Владыка-то каждого помазывал. Ему, видимо, было очень жарко. И очень он был обеспокоен всем этим беспо­рядком, неуютно себя чувствовал и сам стал направлять людей:

— Вот вы туда двигайтесь, а вы — туда.

Тут и иподьяконы начали что-то такое организовывать... Так вот близко он это принял к сердцу, обычно-то архиерей в этом не участвует...

Ощущение от встреч с владыкой Стефаном: это святой че­ловек.

Не знаю, как выразить... Почувствовалось как-то сразу, что он — святой... Ну, понимаете, есть много хороших людей, но тут как-то непосредственно видишь: святой человек.

Мне кто-то из Амбарцумовых подарил фотографию вла­дыки Стефана, когда он служил еще в Средней Азии. Он там стоит в подряснике, в скуфеечке. И вот как-то владыка Мели- тон мне говорит:

— Дай мне эту фотографию, я с нее сделаю копию и верну тебе — ведь он же мой друг...

Так и не вернул.

А потом, когда владыка Мелитон умер, я просил его внука, отца Николая:

— Поищи в архиве деда фотографию, она мне очень нужна.

Но он так ее и не нашел. Не вернулась она ко мне. А так жалко... Фотография святого человека.

Вот мой брат Евгений (зять владыки Мелитона) и отец Кирилл Каледа считают, что архиепископ Мелитон — святой. Ничего не хочу сказать, не знаю, я как-то почему-то не могу с ходу назвать его святым. А вот Сергей Алексеевич — свя­той. Хотя оба они очень хорошие люди, но это — нечто другое. Я так и считаю, что видел в жизни одного святого человека — Сергея Алексеевича. В рациональных понятиях это передать невозможно. Это просто чувство такое... Только начинаешь с ним общаться и ощущаешь какое-то... тепло, какую-то радость... Хотя и говорили мы вроде бы на какие-то отвлеченные, на первый взгляд, темы. Словами это не передать...

Именно поэтому, увидев в календаре у зарубежников имя Владыки, я, в общем-то, не удивился. Значит, и туда каким-то образом дошло, какой владыка Стефан (Никитин) хороший, святой человек.

2б декабря 2004 г.