Днепропетровск и Минск 5 страница

Епископ Стефан совершал последнюю в своей жизни Ев­харистию. Несмотря на плохое самочувствие перед отъездом в храм, по словам присутствовавших калужан, во время ли­тургии он был даже бодрее, чем всегда. «В алтаре во время каждения ходил один, никто его не поддерживал, как обычно. Возгласы делал твердо и громче обыкновенного, был внешне спокоен». Причастился сам, причастил всех сослуживших ему, разоблачился, принял валидол. Надев мантию и попросив ипо­дьякона дать знать, когда пройдет семь минут, вышел на амвон говорить проповедь.

Начав с пасхального приветствия, епископ Стефан под­робно объяснил, кого именно Церковь почитает под именем жен-мироносиц и почему они удостоены этого особенного по­читания. «Жен-мироносиц можно назвать апостолами для апо­столов. И Господь не оставил без вознаграждения их горячую любовь <...>. Святая Церковь сегодня и вспоминает этих жен- мироносиц, первых, которые узнали о воскресении Господа и благовестили всему миру об этом величайшем событии.

Дорогие братие и сестры! Мы все должны подражать женам-мироносицам, ибо мы все ученики и ученицы Христо­вы верою своею в Него <...>».

После напоминания иподьякона о том, что семь минут ис­текли, Владыка говорил еще немного, объясняя, как именно и в чем христиане должны уподобляться в своей жизни святым благовестницам. Вдруг, не окончив, на полуслове епископ Сте­фан начал опускаться на руки подхватившего его духовенства. Владыку аккуратно положили на ковер прямо перед отверсты­ми царскими вратами. Из алтаря вынесли подушку. Пытались как-то привести умиравшего в чувство, но святитель, трижды вздохнув со стоном, предал душу Господу.

«Молящиеся в немом ужасе столпились около амвона, свя­щеннослужители стояли вокруг и ждали, но Владыка был не­движим. Моментально была вызвана скорая помощь, которая и приехала через несколько минут. <...> Доктор, освидетель­ствовав пульс, попросил расстегнуть ворот одежды, послушал сердце и после этого сказал, что <...> все уже кончено, Вла­дыка скончался. <...> Поднялся невероятный плач... Плакали священнослужители, рыдали молящиеся, стоял общий стон... Картина была потрясающая. <...> Печальная весть о кончине моментально распространилась, и народ все шел и шел в цер­ковь, чтобы поклониться Святителю, так чудесно, так блажен­но окончившему свой жизненный путь».

Не вынося из храма, Владыку облачили в привезенное те­тей Катей белое облачение и тут же начали служить первую панихиду. Вскоре пришло духовенство Николо-Козинской церкви, снова служили панихиду, начали читать Евангелие над телом усопшего архипастыря.

Вечером приехали сестры Владыки, родные, близкие. К вечеру понедельника в епархию прибыл архиепископ Лео­нид, которому Патриарх посредством телеграммы поручил со­вершить отпевание епископа Стефана. Во вторник 30 апреля архиепископ Леонид служил литургию, а после нее отпевание Владыки в верхнем храме собора. Сослужащих ему священни­ков было около двадцати человек.

Духовная дочь усопшего святителя записала потом: «Не могу не сказать несколько слов о прибывшем духовенстве.

Среди них были и такие, которые приехали даже из весьма от­даленных городов, — и все они сияли духовной красотой... Поистине: каково древо, таковы и ветви его, каков был сам наш не­забвенный Владыка, таковы и ученики его, — калужане с бла­гоговением смотрели на этих чудных служителей алтаря».

Перед отпеванием архиепископ Леонид зачитал патри­аршую телеграмму: «Епископу Калужскому и Боровско­му Леониду. Совершите отпевание блаженно скончавшегося епископа Стефана. Да упокоит Господь душу его в селениях праведных. Патриарх Московский и всея Руси Алексий».

А затем от себя сказал, что он мало знал почившего, так как виделся с ним только однажды, когда передавал ему епар­хиальные дела, но при этой единственной встрече заметил, что епископ Стефан, такой больной, такой слабый и немощной, имел необыкновенно много духовной энергии и неиссякаемо­го желания служить Богу. Отметил поразительные смирение, кротость и молитвенность владыки Стефана. Констатировал, что такой кончине может позавидовать каждый.

После отпевания гроб с телом Владыки на плечах ду­ховенства был обнесен вокруг собора с пением пасхальных песнопений и установлен для прощания в нижнем храме, где скончался епископ Стефан. Все время до прихода машины цер­ковь была полна народом, всем хотелось проводить Владыку. Все это время не смолкало народное пение.

«Так больно, так скорбно, что ушел от нас навсегда такой чудный Святитель, — писала участница этого прощания ка­лужан со своим архипастырем, — но в то же время так трога­тельно, так дивно, что Господь, исполнив искреннее желание этого Святителя — умереть в храме в воскресение, — явил ему великую милость, ниспослав ему кончину в такой момент, в который он желал... Такая необычная смерть при народе, по­сле только что совершенной литургии, при открытых царских вратах — поразила всех. Каждый из присутствующих в храме понял, что скончался необыкновенный человек, что такой бла­женной кончины, безболезненной, непостыдной, мирной — сподобляются очень немногие и что служивший у нас так не­много владыка Стефан бьл поистине избранник Божий».

Епископ Стефан умер под первомайские праздники, и это создало значительные трудности с решением вопроса, где его хоронить. Сначала обсуждались возможности похорон в Троице-Сергиевой лавре, потом в Переделкине, но ни то, ни другое не получилось. Священник Александр Куликов, по­ехав к протоиерею Сергию Орлову в Акулово с известием о том, что Владыку негде хоронить, неожиданно вспомнил, как однажды, будучи в Акулове, епископ Стефан сказал: «Как здесь хорошо! Вот если бы здесь похороненным быть...» Отец Сергий, тоже вспомнивший об этом, решил попытаться получить раз­решение местного начальства на захоронение владыки Стефа­на в Акулове и, несмотря на сложности, добился его.

Машина пришла в Калугу около четырех часов дня с опо­зданием на три часа. Гроб вынесли из храма боковыми дверя­ми, которыми входил и выходил обычно святитель. Установи­ли на машину. Последний раз отслужили литию. Последний раз пропели «Христос Воскресе», затем «Вечную память». Ма­шина уже тронулась со двора и выехала на улицу, а люди все шли и шли за нею с пением пасхального тропаря. Кто-то про­бовал остановить народ (несанкционированные шествия, тем более с пением, были запрещены), но никто не обратил внима­ния на эти попытки, — пели, пока машина не поехала быстрее. Тогда только люди остановились и, проследив, как машина скрылась из виду, стали расходиться.

Сопровождали тело владыки Стефана из Калуги в под­московное Отрадное А.Б. Ефимов и В.М. Кречетов. Так, вместе с телом усопшего духовного наставника, молодой инженер Ва­лериан Кречетов, мечтавший о принятии священства, впервые попал в Покровский храм в Акулове, настоятелем которого ему предстояло стать в будущем. Тогда же он встретил следующего своего духовника — протоиерея Сергия Орлова.

Водитель толком не знал дороги, и на место прибыли уже в сумерках.

Протоиерей Сергий Орлов говорил потом, что когда вно­сили в храм епископа Стефана, «такое, показалось, величие вместе с ним входит! Необыкновенное!»

Близкие епископу Стефану люди — его друзья, духовные дети, его духовник, родственники — благоговейно отслужили еще одну панихиду. По завещанию Владыки священниками Борисом Златолинским, Евгением Амбарцумовым и Георгием Кондратьевым к нему во гроб был положен антиминс, на кото­ром он, будучи еще тайным иереем, совершал литургию. Хоро­нили уже в темноте. У всех присутствовавших было ощущение большого духовного события.

Епископ Стефан похоронен рядом с алтарем Покровского храма в Акулове. С первых же дней на его могилку началось паломни­чество знавших Владыку при жизни. Не перечислить тех, кто ездил и продолжает ездить туда. В числе их авторы воспомина­ний, на основе которых составилось это жизнеописание, род­ственники святителя, друзья, духовные дети. Игумения Евге­ния рассказывала: «Владыка Стефан говорил как-то, что, когда жили в Ташкентской епархии, владыка Ермоген его как бы при­теснял, казалось, относился как-то не очень дружелюбно: „То, — говорил, — назначит храм строить, а я же не строитель, а врач. У меня не получается, он на меня и негодовал. Такой уж я ник­чемный. А я после того снисхождения, какое оказывал мне вла­дыка Гурий, воспринимал это чувствительно. А потом, с Минска начиная, такое участие принимал в устройстве моей жизни... Тут я и раскаялся. И самому владыке Ермогену говорю:

— Я вот так и так о Вас думал, простите меня.

А он мне:

— Ничего-ничего, я заслуживал этого.

И в Отрадном он часто бывал. Приедем — владыка Ермо­ген у могилки стоит...»

Бывал на могилке епископа Стефана и его преемник на Можайской кафедре архиепископ (в будущем — митропо­лит) Леонид (Поляков).

Только лишь однажды и, в общем-то, мельком столкнув­шаяся с Владыкой на жизненном пути Е.С. Донадзе с необык­новенной теплотой рассказывала о своем посещении Акулова: «Никаких цветов на могилке не было, рос только один цве­ток — колокольчик. Так трогательно.

Стояла там долго. Смотрю, многие люди, идя на богослу­жение, подходят к ней, целуют крест. И я так обрадовалась: значит, он не забыт.

И все, кому я показываю эту фотографию, говорят одно:

— Какое лицо! Какое прекрасное, доброе, одухотворенное лицо.

И я радуюсь всегда, что довелось мне познакомиться с этим человеком».

Многие уже ушли вослед за Владыкой. Уходят последние из близко знавших его людей. Епископ Стефан воспитал духов­ных детей, которые сегодня несут отсвет святости, явленной в мире их духовным отцом. Благодаря им и христиане сегод­няшнего дня имеют возможность стать духовными внуками этого замечательного святителя XX века и идти к Богу тем узким путем, по которому ко Творцу всяческих пришел сам епископ Стефан.

«Такое мягкое, любящее сердце...» О пастырском облике епископа Стефана (Никитина)

Поминайате наставники ваша, иже глаголаша вам слово Божие, ихже взирающе на скончание жительства, подражайте вере их.

Евр. 13: 7

Более пятидесяти лет прошло со дня смерти епископа Стефа­на (Никитина), но память о нем жива. И помнят его не только его родственники — все они отзываются о нем с необыкно­венным теплом и любовью, — но и множество других людей, так или иначе соприкоснувшихся с ним в жизни. Владыка не был женат и не имел собственных детей по плоти. Но это отнюдь не означает, что он не имел детей. Напротив, все, с кем приходилось встречаться составителю предложенного жиз­неописания, отзывались о нем как о родном человеке, мно­гие — как об отце. Немало и таких, кто не знал Владыку лич­но, но почитает его. Память о епископе Стефане передается поколениям христиан, следующим за теми, кто имел счастье общаться с ним при жизни. Могилку в Отрадном посещают сегодня духовные внуки святителя.

Архиереем епископ Стефан был недолго — немногим больше трех лет, и в памяти помнящих и почитающих его сохранился прежде всего человеком, являвшим образ настоя­щего христианина и пастыря, образ святого, а не церковного администратора.

Несмотря на то что жизнеописание уже дает некоторое представление о внутреннем устроении этого замечательно­го архиерея, кажется полезным более пристально вглядеться в черты пастырского облика Владыки, постараться увидеть за мозаикой сохранившихся фактов и воспоминаний образ живого человека, образ настоящего христианина, подвижни­ка XX века.

Если потребовалось бы кратко, в двух словах, сказать о епископе Стефане, то в отношении него с полным основа­нием можно процитировать строки древнего святительского тропаря: «Правило веры и образ кротости...» Читатель, веро­ятно, помнит, что именно эти две добродетели особо отмечал в нем митрополит Гурий (Егоров).

Силу веры человека позволяют оценить совершенные им дела. И поступки Владыки недвусмысленно свидетель­ствуют: на протяжении всей своей жизни он неизменно яв­лял непреклонную веру и стойкость в отстаивании интересов Церкви. Можно вспомнить, как еще в 1928 году молодой врач С.А. Никитин, активно помогавший репрессированным маросейским священникам, не побоялся стать старостой храма Святителя Николая в Клённиках и вскоре после этого был при­зван Господом на путь исповедничества в Бутырки и на Крас­ную Вишеру. Читая сегодня его простые и правдивые слова, сказанные в ответ на вопросы следователя, мысленно глядя на его поступки в лагере, нетрудно понять, какой глубиной сердечной веры уже тогда обладал будущий святитель.

В самом деле, что означало в условиях концлагеря, в ситуа­ции, когда все и вся на виду, а любая демонстрация веры легко влекла за собой массу неприятностей и бед, решиться подойти под благословение к прибывшему по этапу архиерею, виден­ному когда-то на свободе?.. Несомненно, этот простой с виду поступок явился плодом глубокой сердечной веры и подлинно христианского милосердия к униженному до предела человеку.

А что, кроме веры, могло побудить врача-зэка к тайному совершению Божественной литургии в кабинете лагерной больницы? А к целенаправленной, регулярной работе по об­легчению положения заключенных священнослужителей с постоянным риском быть пойманным и тут же осужденным на новый срок?..

Игумения Евгения (Волощук) передавала слова самого Владыки о том времени: «...Старался, чем мог, помочь: или пи­тание лишнее выписать, или еще чем-нибудь. Но как ни ста­рался незаметно это делать, все равно замечали, потому что люди были с зорким глазом. Хотели продлить за это срок. Но душа-то христианская все равно должна страждущему по­мочь. Срок — временный, а Бог — постоянный».

Такими были мотивы его поступков, этому же он учил и своих духовных детей.

Сегодня непросто адекватно представить себе, какой именно была жизнь новомучеников и исповедников россий­ских в тюрьмах и лагерях. Так же как невозможно вполне по­нять, что именно стоит за словами «тайное священство» — слишком много реалий, совершенно отсутствующих в совре­менной жизни, связано с этими явлениями. Между тем дли­тельное тайное священническое служение — одна из суще­ственных особенностей пастырского пути епископа Стефана.

К сожалению, как уже говорилось, конкретных сведений о том периоде его жизни сохранилось немного. То, что известно, почерпнуто из писем тех же лет и из воспоминаний, составлен­ных спустя годы после смерти Владыки, и в основном уже было изложено в жизнеописании. Малое число сохранившихся источ­ников объясняется легко: до середины 1980-х, а тем более при жизни святителя, и писать, и вспоминать о его тайной священ­нической деятельности было отнюдь не безопасно. Сегодня же, по прошествии больше чем шестидесяти лет с момента выхода будущего епископа на открытое служение, из его нелегальной паствы в живых остались буквально единицы — тогда они были его самыми молодыми духовными детьми.

На основании сохранившихся источников можно утверж­дать, что по большей части тайную паству священника Сергия Никитина составляли москвичи. Насколько многочисленной она была, достоверно сказать трудно. Он окормлял «маросейских» — Н.Г. Чулкову, Е.А. Нерсесову, семьи Мечёвых, Сосновских. Семья известного ныне духовного писателя Н.Е. Пестбва, по всей видимости, также пользовалась его пастырской забо­той в 1930-х годах. Под его тайным духовным руководством находились «амбарцумовские чада» — собственно семейство Амбарцумовых, а также осиротевшая духовная дочь священ­номученика Владимира Амбарцумова А.С. Богомолова и дру­гие. Служил он в основном в тайном домовом храме-комнате своей струнинской квартиры или на чьих-то частных квар­тирах в Москве и Московской области, когда наездами бывал в столице. Например, на даче у Б.П. и Е.А. Ефимовых на 43-м километре по Ярославской железной дороге. Тайно крестил многих детей из знакомых ему московских семей.

Нелегальное, подпольное пастырство явилось в 1920-1940-е годы защитной реакцией Церкви на планомерную деятель­ность безбожного режима по ее целенаправленному уни­чтожению. Уничтожению буквальному, физическому — из­вне. И моральному — как бы «изнутри» — путем духовного разложения менее стойких членов Церкви и провоцирования внутрицерковных расколов и нестроений разного рода. Уход на нелегальное положение немалой части православного ду­ховенства и мирян в тех условиях преследовал двойную цель.

Во-первых, он давал возможность совершения церковных таинств даже при полном лишении православного народа его храмов и легального православного духовенства, чего вполне можно было ожидать, зная намерения богоборцев и видя весь образ их действий. Во-вторых, помогал сохранить в чистоте дух Православия, уберечь его от искажения в рутине политических игр, распрей, лавирования и опасных компромиссов. Обе эти цели нелегалов были диаметрально противоположны планам

богоборческого государства, а потому автоматически ставили подпольных церковнослужителей и мирян «вне закона».

В ряду пастырей, осуществлявших тайное окормление Христовых овец в те страшные времена, только из числа имев­ших непосредственное отношение к епископу Стефану можно назвать епископа Афанасия (Сахарова), архимандрита (буду­щего митрополита) Гурия (Егорова), протоиерея Сергия Мечёва, иерея Владимира Амбарцумова, заштатного московского священника Константина Всехсвятского, священника Романа Ольдекопа. Более или менее длительное время служили под­польно будущие архиепископ Мелитон (Соловьев), архиман­дрит Борис (Холчев), протоиерей Феодор Семененко, протоие­рей Глеб Каледа и другие. Трое из перечисленных, как и буду­щий владыка Стефан, приняли священство тайно.

Тайное служение явилось одной из форм исповедничества XX века. Государство охотилось за нелегалами, а они соверша­ли по домам Божественную литургию. Без внешней пышности и красоты, присущей Евхаристии в мирное время, но с необык­новенно глубокой сосредоточенностью и внутренним благоле­пием. Их выслеживали, чтобы отдать на муки и смерть, а они тайно окормляли, воспитывали искавших подлинно церков­ной жизни христиан.

«Совершение литургийной службы в домах <...>, — вспо­минал участник тайных евхаристий XX века В.В. Быков, — имело огромное значение для нас, верующих. Ибо не терялось наше общение с Церковью, мы исповедовались, принимали Святые Дары, вступали в общение с другими общинниками, получали напутствования и советы иереев. <...> Стоит заду­маться: каждому священнику за служение на дому в лучшем случае грозило десятилетнее заключение в лагерях, а может быть, и расстрел. А они шли и служили по зову собственного сердца — любви к Господу Богу и Церкви Христовой и к нам грешным. <...> Тайно посвященные иереи бывали и кан­дидатами наук, и даже профессорами. Часто занимали они в обществе видное положение (об этом узнал я только

в шестидесятых годах). То есть могли они спокойно жить без риска для себя и семьи — но они приходили и служили, помогая нам не оставаться без Церкви. Мне сейчас встреча­ются верующие люди, которые, говоря о домашних тайных церквах, произносят с долей презрения: „Катакомбная Цер­ковь”. Совершенно при этом не зная обстановки [тех лет]. <...> Многие тогда боялись ходить в открытые церкви».

«Мы, — писала М.С. Желнавакова в 1997 году, — дети ката­комбной церкви тех лет — церкви внешне, казалось бы, слабой и гонимой, но на деле сильной и победившей. Победа ее была не громогласна и не видна. Она никем не обозначена до сих пор. <...> В тот период тьмы всеобщей, иначе не знаю, как его на­звать, — это было собрание людей, которые спасали основы хри­стианства ценой своей жизни. „Преодоление естества”. Им была безразлична собственная судьба, то есть гибель тела <...>.

Та церковь, которая скрывалась, — это та же Церковь, что и сейчас. Это ее часть <...>.

Ведь гонимую Церковь основали святые мученики, ду­ховенство тех страшных лет, о земных судьбах которых и ду­мать и говорить сейчас невыносимо больно. <...> Мучени­чество в перспективе на будущее. <...> Каждый новый день был под вопросом, каждый стук в дверь или в окно отзывался в сердце началом мученического пути».

Сегодня известно, с какой поистине дьявольской хитро­стью богоборцы действовали, разрушая Церковь. Их труды оказались тщетны, и немалая заслуга в этом принадлежит именно тайным пастырям, потому что после краха богоборче­ских козней воспитанники этих замечательных подвижников духа, выйдя на открытое служение, стали той «солью», которая не обуяла, но осолила (Мф. 5: 13) епархии Русской Православ­ной Церкви в послевоенное время.

Интересно, что идею тайного служения потом, уже в 1960-х годах, епископ Стефан передавал и своим ученикам. Он благословлял на принятие тайного священства будущего протоиерея Глеба Каледу. Нынешнего протоиерея Валерия

Бояринцева готовил к тайному священническому служению. В те же 1960-е священника (впоследствии протоиерея) Алек­сандра Куликова епископ Стефан благословил по своему лич­ному примеру освятить узенькую ленту-поясок в качестве епитрахили, чтобы ходить тайно исповедовать и причащать людей в больницы и другие закрытые для посещения свя­щенником учреждения. Отец Александр всегда отмечал, на­сколько важным оказалось в его пастырской практике это благословение Владыки, скольких он смог понапутствовать таким образом. А.Б. Ефимов вспоминает, как в 1961 году, за­дав епископу Стефану вопрос о развертывавшихся тогда го­нениях на Церковь, он, совсем молодой еще человек, получил от святителя спокойный, радостный и очень простой ответ: «А мы уйдем в подполье».

В этом ответе не было и доли сектантского настроения. Просто Русская Церковь оставалась гонимой, и архипастырь передавал духовным детям знание, проверенное собственной жизнью, знание, которое русский народ метко выразил в по­словице: «Бог — не в бревнах, а в ребрах».

Сам епископ Стефан имел глубокую сердечную веру, за­свидетельствованную исповедничеством во время «тяжелой болезни», как он конспиративно называл период своего пребы­вания в тюрьме и в лагере158. Но ничуть не меньше убеждают в этом его тайное, а затем и открытое служение Церкви. Не­даром уполномоченные по делам Русской Православной Церк­ви при Совете Министров СССР в один голос заявляли в 1960-е годы: «Епископ Стефан <...> ревностный служитель церкви, крайне религиозный, этого же требует и от священников»159. «Фанатично настроен. <...> Активно делал попытки, направленные на укрепление церкви». «Фанатос» означает «смерть». И московский уполномоченный, используя наработанный штамп, безотчетно изрек объективную истину: Владыка готов был идти на смерть ради своей веры, ради своей Церкви.

Главным для Владыки было творить волю Божию. Вез­де и всегда он ее искал. Потому, будучи человеком скромным, смиренным и кротким, он принял и священство, и монашество, и архиерейство и с великим дерзновением защищал дело Церк­ви от врагов. Владыка знал, что покривить душой значит согре­шить перед Богом. Поэтому за веру прошел он тюрьму и лагерь, поэтому, уже будучи епископом, пытался бороться с неразуми­ем и нерадением в пастырях, не умеющих или не желающих хранить Церковь от посягательств безбожной власти.

В любых жизненных обстоятельствах ориентироваться на Божию волю и Его заповеди учил епископ Стефан и своих учеников.

«У меня, — писал протоиерей Сергий Никитин духовной до­чери, когда епископ Гурий назначил ему трудное и неприятное послушание, — великие перемены в жизни — не знаю, к луч­шему ли. Но принимаю все из рук Божиих и верю, что во вся­ком случае эта перемена полезна мне для спасения души, если я только правильно воспользуюсь изменением моей жизни».

Духовный сын епископа Стефана вспоминает: «Одна де­вушка пришла как-то ко мне в художественное училище (ра­нее мы однажды, без знакомства, виделись у отца Стефана в монастыре). Иногда мы вместе ходили в собор. Об этом узнал мой отец и, поехав к владыке Стефану, выразил свое неудо­вольствие. Когда я в следующий раз был у Владыки в Москве, он строго спросил:

— Ты намерен жениться на ней?

— Нет, — говорю, — мне и в голову это не приходило...

— Тогда зачем ты даешь ей надежду? Это аморально!.. <...>

Однажды я взял у него со стола письмо. Он увидел и весь так и взорвался негодованием:

— Это же — нарушение заповеди „Не укради”! Если бы я тебе не доверял, ты бы и не увидел ничего на моем столе!

На всю жизнь я запомнил это...»

Хотя учиться в каком-либо духовном учебном заведении Вла­дыке не довелось, духовное его образование отличалось уди­вительной глубиной и полнотой. Протоиерей Александр Ку­ликов свидетельствовал, что епископ Стефан не хуже какого- нибудь профессора мог «проэкзаменовать» студентов семина­рии по богословским предметам. Недаром архиепископ Гурий в Днепропетровске в условиях отсутствия в епархии духовных учебных заведений именно протоиерею Сергию Никитину по­ручил подготовку ставленников к принятию священного сана. Знание Владыки имело основу в практическом опыте. Он был практиком. «Но на высоком теоретическом уровне», — уточ­няет А.Б. Ефимов. Собственно богословских трудов епископ Стефан не оставил. Поэтому сегодня получить представление об уровне и основных принципах его богословия можно по со­хранившимся письмам, немногим дошедшим до нас конспек­там проповедей или толкованиям евангельских притч, данным Владыкой за неделю до своей блаженной кончины В.М. Кречетову (будущему протоиерею Валериану). Из них видно, что в значительной степени основу богословского багажа Влады­ки составляли богослужебные тексты.

Такое поистине живое отношение к богослужению — без­условно продолжение традиции святоотеческой, традиции, которую в условиях московской городской жизни отважился возродить святой праведный Алексий Мечёв, а затем воспри­нял священномученик Сергий Мечёв, сумевший в свою очередь передать ее своим духовным детям. Эта «маросейская» тради­ция «покаяльно-богослужебной семьи» имела своим основани­ем принцип, на который «нанизывалось» потом все остальное: в основе всей жизни — богослужение. Оно научает всему, что по­требно для спасения. Этот принцип, безусловно, многое опреде­ляет в облике епископа Стефана как христианина и как пастыря.

Недаром Владыка говорил: «Маросейка — почти моя Ро­дина» — и так много рассказывал о «клённиковском» бого­служении своему духовному сыну священнику (впоследствии протоиерею) Александру Куликову, в 1990 году ставшему на­стоятелем храма Святителя Николая на Маросейке. Владыка даже напевал, как исполнялись при отце Сергии Мечёве на «по­добны» и «самогласны» те или иные тексты.

Глубокую любовь будущего архиерея к храму Божию, к молитве раскрывают страницы его писем из Курган-Тюбе, Днепропетровска, уже цитированные в жизнеописании. Е.Л. Четверухина, посещавшая Владыку после инсульта в хра­ме Ризоположения на Донской улице в Москве, писала еписко­пу Афанасию (Сахарову): «На днях я навещала владыку Стефа­на, он все еще болен и очень еще слаб, движения у него есть, но они такие неуверенные. Хорошо, что из его комнаты слыш­но бывает церковное пение, — это его утешает».

Отвечая на вопрос о том, как служил епископ Стефан, ду­ховные дети в первую очередь указывают на его любовь к про­стоте богослужения. «В нем не было никакой архиерейской пышности», — вспоминает протоиерей Николай Соколов. Как можно заметить, эти слова отца Николая вообще замечатель­но характеризуют весь облик святителя в целом. Глубокая, благородная простота отличала все его поведение. Многие от­мечают строгость Владыки во время службы, неформальность, неравнодушное отношение к происходящему в храме.

Не любил поспешности. В Калуге всегда приезжал в храм за час или полтора до начала литургии. Подолгу совершал проскомидию. В помяннике его было 5000 имен. И каждого святитель помнил — кто он и когда сталкивался с Владыкой — и это уже после инсульта.

Строго относиться к богослужению будущий архиерей был приучен еще с детства. Недаром воспоминания духовных детей донесли до сегодняшнего читателя, с какой горечью от­зывался отец епископа Стефана А.Е. Никитин о небрежной по­спешности совершения службы в каком-то из известных ему храмов. Но и среди позднейших наставников будущего Влады­ки было множество замечательных совершителей Божествен­ной службы. Ему довелось наблюдать служение таких пасты­рей, как протоиерей Сергий Мечёв, иеромонах Нектарий (Ти­хонов), митрополит Гурий (Егоров), наверняка приходилось присутствовать и на службах Святейшего Патриарха Тихона. Тесное общение с епископом Афанасием (Сахаровым) не мог­ло не наложить отпечатка на отношение Владыки к богослу­жению. Недаром будущий епископ Стефан в числе первых знакомился с некоторыми литургическими трудами святи­теля Афанасия, о чем свидетельствуют письма О.А. Остолопо- вой и самого протоиерея Сергия Никитина. Например, 5 октя­бря 1957 года он писал любимому святителю: «В Москве ни­кого не мог найти Вам в помощники. У меня была одна очень опытная машинистка, но она боится соседей, сама она на пен­сии. Владыка, я не помню — Вы подарили мне службу всем русским святым или ее возвратить. Я знаю, что надо возвра­тить о поминовении усопших. <...> Прочитал около полови­ны Вашего труда о поминовении усопших: это капитальный, исчерпывающий труд по данному вопросу. Другому, кто за­хотел бы писать на эту же тему, ничего не остается сказать».

Оба они — и владыка Афанасий, и владыка Стефан — были великими практиками богослужения — этого важней­шего для пастыря дела. Оба прекрасно знали и любили церков­ный устав, церковную службу. Поэтому в первую очередь, по­пав «на край земли», в Курган-Тюбе, священник Сергий Ники­тин начал именно с исправления там богослужения. А летом 1957 года в Днепропетровске, не терпя вопиющих нарушений богослужебного устава в только что вверенном его окормлению Свято-Тихвинском женском монастыре, составил извест­ный рапорт на имя архиепископа Гурия.