Обед у Строгановых

П ротекла целая неделя нашей суетливой константинопольской жизни, с ежедневными визитами к больной княгине, к Жанне, к некоторым из наших спутников по пароходу, о которых просил капитан, и я не только не успевал читать, но еле мог вырывать час-другой в день, чтобы осмотреть город или что-либо из его достопримечательностей.

В голове моей шла усиленная работа. Я не мог не видеть, как светлело лицо князя по мере выздоровления его жены. Когда в первый раз после долгого мычания она заговорила — хотя и не очень внятно, но совсем правильно — и шевельнула правой рукой, он бросился на шею И. и не мог найти слов, чтобы высказать ему свою благодарность.

В квартире Жанны тоже, казалось мне, царила «благодать». Дети хвостом ходили за Анной. Жанна, руководимая Строгановым и его старшей дочерью, веселой хохотушкой и очень практической особой, бегала по магазинам, наполняя шкафы и прилавки лентами, перьями, блестящими пряжками, образцами всевозможных шелков и рисовой соломки, из которых прелестные руки Анны сооружали не выставки, а дивные художественные произведения.

Сначала мне казалось, что невозможно для Анны это окружение суеты и самой элементарной мелочи жизни. Но когда я увидел, каким вкусом, красотой и благородством задышала вся комната, как лицо каждого входившего преображалось от мира и доброты Анны, я понял, что такое значили ее слова о сером дне, становящемся сияющим храмом.

Малютки, одетые, очевидно, со вкусом и заботой Анны, отлично ухоженные ласковой няней-турчанкой, чувствовали себя возле Анны в полной защите от вспыльчивой любви матери, всегда внезапно переходившей от ласки к окрику.

В магазине уже появилось несколько шляп, сделанных руками Жанны, и предполагалось дня через два-три его открыть.

Князь ежедневно навещал Жанну, но мне казалось, что между ними все еще не устанавливается верного тона дружеских отношений, тогда как к Анне у князя появилось простое, самое чистое и радостное обожание, каким любят недосягаемо выше стоящие существа.

В его новой жизни, которую я теперь видел ясно, складывался, или вернее, выявлялся добрый, мужественный человек. Иногда я бывал удивлен той неожиданной стойкостью характера, которую он проявлял при встречах с людьми.

Со мною Анна была неизменно ласкова. Но невольно подслушанный мною ее разговор с отцом так выбивал меня из самообладания, что я каждый раз конфузился, тысячу раз давал себе слово во всем ей признаться, а кончал тем, что стоял возле нее весь красный, с глупым видом школьника, накрытого на месте преступления в неблаговидной шалости.

Несколько раз, видя меня в этом состоянии, И. с удивлением смотрел на меня. И однажды, очень внимательно в меня вглядевшись, он улыбнулся мне ласково и сказал:

— Вот тебе и опыт, как жить в компромиссе. Честь, если она живой ниткой вибрирует в человеке, мучит его больше всего, когда ее хотят обсыпать сахарным песком сверху и скрыть маленькую каплю желчи под ним. Ты страдаешь, потому что цельность твоей природы не может вынести лжи. Но неужели же так трудно найти выход, если правдивость сердца его требует?

— Я вам ничего не говорил, Лоллион, а вы опять все узнали. Но если уж вы такой прозорливец, то должны были бы понять, что я действительно в трудном положении. Как могу я сказать Анне, что я все слышал и знаю ее тайну? Как могу я признаться ей, что сидел зачарованным, как кролик возле змеи, и не мог двинуться с места? Кто же, кроме вас, верящего в мою честь, поверит этому?

— Ты, Левушка, не должен ничего и никому говорить. Мало ли человек может знать тайн о жизнях других людей. Случайностей, я уже тебе говорил не раз, не бывает в жизни. Если тебе так или иначе пришлось увидеть чужую рану или сияние сердца, скрытое от всех, будь истинно воспитанным человеком. А это значит: и виду не подать, что ты о чем-либо знаешь. Если же тебя самого грызет половинчатость собственной чести, умей нести свое страдание так, чтобы от него не страдали другие. И унеси из пережитого урока знание, как поступать в следующий раз, если попадешь в такое же положение.

Разговор наш происходил в маленьком тенистом сквере, где мы присели, возвращаясь домой. От слов И. мучительное состояние мое не прошло, но мне стало ясно мое ложное поведение по отношению к Анне. И еще яснее стало видно, как я должен был собрать все силы и не допустить себя до роли подслушивающего.

— Ну, я думаю, особой трагедии на этот раз в твоей жизни не случилось. И если и было что-либо плохое, то это твоя рассеянность. Если бы ты представил себе, что Флорентиец стоит с тобою рядом, ты нашел бы сил встать и уйти.

— Какой ужас! — вскричал я. — Чтобы Флорентиец узнал, как я подслушивал. Только этого не хватало. Надеюсь, вы ему этого не скажете.

И. заразительно рассмеялся.

— Да разве ты, Левушка, мне что-либо говорил. Вообрази только, насколько мысль и силы Флорентийца выше моих, и поймешь всю нелепость своего вопроса. Но успокойся. Этот маленький факт — один из крохотных университетов твоего духа, которых бывает сотни у каждого человека в его простом дне. У того человека, который стремится к самодисциплине и хочет в ней себя воспитать.

— Я получил письмо и телеграмму от Ананды. Он сегодня выехал из Москвы. Если его путешествие будет благополучно, в чем я не сомневаюсь, он будет здесь через шесть дней. Я хотел бы, чтобы к этому времени ты прочел одну книгу, которую я тебе дам. Прочтя ее, ты несколько более поймешь, к чему стремится Ананда, чего достигли Али и Флорентиец и что, может быть, когда-нибудь постигнем и мы с тобой, — мягко приподнимая меня со скамьи, сказал И.

— О, Господи! До чего же вы добры и благородны, Лоллион. Ну, как можете вы сравнивать себя с невоспитанным и неуравновешенным мальчишкой. Если бы я хоть сколько-нибудь, в чем-нибудь мог походить на вас, — чуть не плача, ответил я моему другу.

Мы двинулись из сквера по знойным, пестрой толпой усеянным улицам, полным красными фесками, как мухоморами.

— Сегодня мы с тобой пойдем обедать к Строгановым. Анна хочет отпраздновать в семейном кругу свое новое начинание, — сказал И. — Нам надо быть кавалерами, заказать цветы к столу и торт. А также принести с собой роз обеим молодым хозяйкам магазина, Жанне и Анне, и старой хозяйке дома, жене Строганова.

— Я очень сконфужен, — сказал я. — Я никогда не бывал в обществе, никогда не видел большого обеда и совсем не знаю, как себя там вести. Было бы лучше, если бы вы поехали туда один, а я бы почитал дома книгу.

— Это невозможно, Левушка. Тебе надо приучиться к обществу людей и быть примером такта и воспитанности. Вспомни о Флорентийце, наберись мужества и пойдем вместе.

— Не могу себе вообразить, как я войду в комнату, где будет полно незнакомых мне людей. Я непременно или что-нибудь уроню, или буду ловиворонить, или не удержусь от смеха, если что-либо мне покажется смешным, — недовольно бормотал я.

— Как странно, Левушка. Ты обладаешь большим литературным талантом, наблюдательностью и чуткостью. И не можешь сосредоточиться, когда встречаешься с людьми. Войди в гостиную, где, вероятно, все соберутся перед обедом, не топчись рассеянно в дверях, ища знакомых лиц, с кем бы поздороваться. Огляди спокойно всех, найди глазами хозяйку и иди прямо к ней. На этот раз иди за мной и верь, что в этом доме твоей застенчивости нет места.

Мы прошли за угол и столкнулись лицом к лицу с капитаном. Обоюдные восхищения радости показывали каждому из нас, как мы успели сдружиться. Узнав, что мы ищем цветов и тортов и очень хотим найти фиалок, так как это любимый цветок Анны, капитан покачал головой.

— Торт, хоть башней, с мороженым и без него, найти ничего не стоит. Но хорошие цветы найти в этот глухой сезон — это задача, — сказал капитан. — Но так как вы хотите их найти для красавицы, какую раз в жизни можно увидеть, стоит постараться. Зайдем к моему знакомому кондитеру, он выполнит заказ с восторгом, потому что многим мне обязан. А потом сядем в коляску и помчимся к одному моему другу — садоводу. Он живет верстах в трех от города. Если только есть в Константинополе хорошие цветы и фиалки, они у вас будут.

Быстро, точно по военной команде, мы прошли еще две улицы и вошли в довольно невзрачную кондитерскую. Я был разочарован. Мне хотелось сделать заказ в блестящем магазине; здесь же я не ждал найти что-либо из ряда вон выходящее.

И как всегда, ошибся. Пока капитан и И. заказывали какие-то мудреные вещи, хозяйка, закутанная с ног до головы в черное покрывало, подала мне какое-то пирожное и бокал холодного темно-красного питья. Ничем не прельстило меня ни то, ни другое, но когда я взял в рот кусочек, я жадно немедленно отправил в него все оставшееся. Едва запив его холодным питьем, я мог только сказать:

— Капитан, это Багдад.

Капитан и хозяева засмеялись, мои спутники потребовали себе багдадского волшебства, а я справился со второй его порцией не менее быстро, чем с первой.

Капитан нас торопил; мы сели в коляску и понеслись по сонному городу, точно лениво дремавшему под солнцем.

— Вот и суди по виду, — сказал я капитану. — Я осудил вас, зачем вы пошли в такую тоскливую кондитерскую. А вышло так, что, очевидно, вечером кое-кто язык проглотит от ваших тортов.

Капитан смеялся и рассказывал нам в юмористическом тоне о своих многочисленных бедствиях. Он очень скромно упомянул, что всю пароходную бедноту, задержанную в Константинополе из-за ремонта, устроил на свой счет в нескольких второразрядных гостиницах.

— Все бы ничего, — вздыхал он. — Только дамы из первого и второго классов замучили. И зачем только созданы дамы, — комически разводя руками, говорил он.

— Вот бы посмотрел я на вас, если б не было дам. Ваши желтые глаза никогда не становились бы глазами тигра, и вам было бы адски скучно командовать одними мужчинами.

— Левушка, вы второй раз отливаете мне пулю прямо в сердце. Хорошо, что сердце у меня крепкое и приедем скоро. Знаете ли, доктор И., если бы отпустили этого молодца со мною в Англию, он, пожалуй, забрал бы меня в руки чего доброго.

И. улыбался капитану, улыбался мне и стал рассказывать, как хорошо все сложилось в судьбе Жанны. Капитан внимательно слушал и долго молчал, когда И. окончил свой рассказ.

— Нет, знаете ли, я, конечно, только морской волк. Но чтобы Анна вязалась в моем представлении со шляпами — никак не пойму. Анна — богиня... и шляпы! — все повторял капитан.

— Но ведь для шляп нужна толпа людей, — сказал я.

— Ах, Левушка, ну какие это люди. Это дамы, а не женщины. Но вот мы скоро и приедем. Обратите внимание на эту панораму. Тут все дамы из головы выскочат.

И действительно, было на что посмотреть, и нельзя было решить, с какой стороны город казался лучше.

Но рассматривать не пришлось: мы остановились у глухих ворот высокого, глухого забора. Капитан позвонил в колокольчик, и юноша-турок сейчас же открыл калитку.

Переговорив о чем-то с осклабившимся и радостно блестевшим зубами до затылка молодым турком, капитан повел нас в глубь сада. По бокам дорожек шли грядки всевозможных цветов. Много было таких, каких я еще никогда не видал. По дороге капитан сорвал небольшой белый благоухающий цветок и подал его мне.

— Все джентльмены в Англии, одеваясь к обеду, вкалывают в петличку такой цветок. Он называется гардения. Когда будете сегодня обедать, приколите в память обо мне этот цветок. И подарите его той, которая вам больше всех понравится сегодня, — сказал он, беря меня под руку.

— В вашу честь я приколоть цветок могу. Но обед, куда я пойду, не будет восточным пиром. И для меня там не будет ни одной женщины, как бы они все ни были красивы. В моем сердце живет только мой друг Флорентиец, и ваш цветок я положу к его портрету, — ответил я.

Капитан пожал плечами, но ответить ничего не успел. Навстречу нам шел огромный, грузный турок, такой широкоплечий, что, казалось, весь земной шар поднимет. Это был хозяин оранжерей, приветствовавший капитана как сердечного друга. Опять я подумал, что, судя по внешности, я бы поостерегся этого малого, а вечером обязательно обошел бы его подальше.

У хозяина оказались чудесные орхидеи, оказались и пармс-кие фиалки. И. вместе с капитаном заказали какие-то причудливые и фантастические корзины из белых орхидей, из розовых гардений и роз. Фиалки же мы должны были принести с собой Анне, а розы ее матери и Жанне.

Нагруженные легкими плетеными корзиночками, где в сырой траве лежали цветы, мы вернулись все втроем к нам в отель. Времени оставалось только чтобы переодеться и покатить к Строгановым. Капитан сидел на балконе, и до меня долетали обрывки его разговора с И. И. говорил ему, что вскоре приедет Ананда, с которым он его обещал познакомить. Кроме того, он обещал капитану ввести его в дом Строгановых, чтобы послушать прекрасную игру и пение Анны.

— Я вам буду более чем благодарен, доктор И. Вечер, проведенный с вами в обществе красавицы-музыкантши, даст мне, быть может, новую силу оценить талант по-иному, чем таланты за плату выступающих сценических деятелей. Однажды каверзный Левушка царапнул меня по сердцу, задав вопрос, как бы я отнесся к жене, играющей для широкой публики. И я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос, — задумчиво говорил капитан.

— Наш Левушка недаром обладает глазами как шила. Просверлил в вашей душе дыру, а пластыря мира не приложил, — засмеялся И.

— Нет, никто не может научить меня миру. Мне любы только бури, на море они или на суше, но всюду со мной и вокруг меня — только бури.

Тут я вышел, переодевшись в белый костюм из тонкого шелка, заказанный для меня И., в черном галстуке — бантом, в черном поясе-жилетке и с гарденией капитана в петлице. Волосы мои уже отросли и ложились красивыми кольцами по всей голове.

— Батюшки, да вы красавец сегодня, Левушка. Помилосердствуйте, Жанна окончательно очаруется вами, — закричал капитан.

Но ни его ирония, ни внимательный взгляд И. меня не смутили. Я был полон внутри мыслями о Флорентийце и брате и решил твердо ни разу не превратиться сегодня в «Левушку — лови ворон».

Мы спустились вниз, простились с капитаном и, бережно держа корзиночки с цветами, сели в коляску.

У подъезда дома Строгановых стояло несколько экипажей. Я понял, что обед будет не очень семейным, что, кроме нас, будут еще гости, но еще раз дал себе слово быть достойным Флорентийца и собрать все свое внимание, думая не о себе, а о каждом из тех, с кем я буду говорить.

В просторной, светлой передней Строгановых, где по двум стенам стояли высокие деревянные вешалки, висело много летних плащей и лежали целой кучей всевозможного рода шляпы.

Два турка взяли у нас шляпы, помогли нам вынуть цветы. Я был поражен, какое чудо искусства — две бутоньерки из фиалок — оказалось в моей корзиночке; тогда как у И. оказались три пучка роз на длинных стеблях, каждый из которых был связан прекрасной восточной лентой. И. подал мне букет розовых роз, взял у меня одну бутоньерку из фиалок и сказал:

— Иди за мной, Левушка. Я подам букет старой хозяйке и Анне. Ты подашь фиалки Анне и розы Жанне. Не робей, держись просто и вспоминай, как держит себя Флорентиец.

Сопоставление высоченной и величественной фигуры моего обожаемого друга с моею фигурой среднего роста и хрупкого сложения, его манер — простых, но величавых — с моей юркостью, мысль, как хорош бы я был, величественно выступая в подражание ему, показалась мне такой комичной, что я едва удержался от смеха; но улыбки удержать не мог, и с нею вошел в гостиную.

Здесь были только одни мужчины, и гостиная скорей походила на курительную комнату, так в ней было накурено.

— Ну, вот и вы, — услышал я голос Строганова, шедшего нам навстречу. — Я думаю, мои дамы начинают уже беспокоиться о своих кухонных изобретениях и приходят в плохое настроение. Мы ждали вас по-семейному раньше, а вы, столичные франты, по этикету, за четверть часа, — смеялся он, пожимая нам руки. — Пойдемте, я познакомлю вас с моей старухой. А со всеми остальными и знакомить не буду. Все равно перепутаете все оглы и паши, — взяв И. под руку, продолжал он.

Он подвел нас к величавой пожилой, но еще не старой женщине в черном шелковом платье, очень простом, но прекрасно сидевшем на ее стройной, несколько полной фигуре.

Увидев лицо дамы, я был поражен. Косы на голове ее лежали тяжелой короной и, к моему удивлению, были пепельного цвета. Глаза черные, овал лица продолговатый, цвет кожи смуглый, почти оливковый, руки прелестные. Передо мной стояла Анна — дыбом. Все в матери напоминало дочь, но... какая разница, какая пропасть лежала между этими двумя несомненными красавицами.

— Я очень рада видеть вас у себя, — сказала она И., принимая цветы и благодаря за них. — Муж мой мне говорил так много о вас.

Голос ее был тоже низкий, как у Анны, но и здесь была пропасть. Он был хрипловатый, и в нем звучали нотки избалованной красавицы, привыкшей всех побеждать и поражать своей красотой. Мне она только едва улыбнулась, сейчас же переведя глаза на высокого турка в феске и европейском платье и продолжая начатый с ним раньше разговор. У меня не было времени размышлять о жене Строганова, так как нам навстречу шла Анна, но какая-то ледяная струйка пробежала к моему сердцу, и я пожалел Строганова.

Анна была в белом кисейном платье; черные косы, как обычно, лежали по плечам, глаза сверкали, опять вызвав во мне воспоминание о глазах-звездах Ананды. Она протянула И. свою дивную руку, которую он поцеловал, и радостно сверкнула глазами, принимая от него фиалки.

— Наконец-то, — сказала она. — Всякого сюрприза я могла ждать от вас. Но чтобы вы подарили мне фиалки...

Когда же я, в свою очередь, подал ей еще букет фиалок, она точно задохнулась, так глубоко было ее удивление.

— И вы, и вы достали для меня мои любимые цветы, — тихо сказала она, беря меня под руку и отводя со средины комнаты, где мы стояли, привлекая общее внимание. — Вы с вашим братом чересчур балуете меня. О, если бы вы знали, эмблемой какого счастья служат для меня эти цветы.

— Я знаю, — сказал я необдуманно. Увидя необычайное удивление на ее лице, поняв, как глупо я попался, я не дал ей опомниться и попросил указать мне, где в этой огромной комнате сидела Жанна. Удивление и беспокойство чудного лица Анны сменилось наконец смехом.

— Чудак вы, Левушка, — сказала она. — Вы меня так, было, озадачили, — и она еще веселее засмеялась. — Ну вот вам Жанна и князь. Веселитесь, я же пойду выполнять свои обязанности хозяйки. Вы будете сидеть подле меня, вернее между мной и Жанной за обедом, так как ни одна из нас не желала уступить вас никому, — и, улыбаясь всем нам троим, она нас оставила. Я подал Жанне розы и сел подле нее на турецкое низкое кресло.

Я не мог ни осмотреть комнаты, огромной, с опущенными гардинами и массой зажженных ламп, ни наблюдать движущихся в ней, весело и громко, часто по-турецки, разговаривающих людей, так как Жанна сыпала сотню слов в секунду, все время требуя от меня внимания и ответов. Главное, чем она была недовольна, это что мое соседство с нею по правую сторону, а не по левую, где должен был сидеть князь.

Наконец мне удалось перебить ее и спросить князя, в каком состоянии он оставил жену.

— Очень хорошо, Лев Николаевич, княгиня уже пыталась держать в руке чайную ложечку и радовалась как дитя, — ответил князь.

Тут открылись двери столовой, и хозяин, стоя на пороге, пригласил нас к столу.

Анна уже спешила ко мне. Одна бутоньерка фиалок была приколота к ее груди и резко выделялась на белом фоне платья, еще больше подчеркивая беломраморную кожу ее лица и шеи.

Подав ей руку, я двинулся в шеренге пар, увидя впереди себя мать Анны с тем элегантным турком, с которым она разговаривала при нашем появлении.

Когда я занял указанное мне Анной место, то оказался не только между нею и Жанной, но и vis-a-vis с молодым Ибрагимом, который был очень элегантно, по-европейски одет. Мы радостно раскланялись с ним. Рядом с ним сидела девушка несколько восточного типа. Жанна сейчас же шепнула мне, что это племянница Строгановой, дочь ее сестры: что сама Строганова, особа очень добрая и веселая, видит в ней будущую жену Ибрагима. Я очень пожалел моего приятеля, так как лицо девушки было смазливеньким, но тупым. Вряд ли можно было ждать вдохновенных минут от такой жены.

Гости заняли длиннейший стол. Комната была отделана по-восточному, вся в разноцветной инкрустации, с преобладанием голубого тона, в два света, с абсолютным отсутствием всякой мебели, кроме низких диванов во всю стену, покрытых исключительной роскоши коврами.

Я взглянул на свою соседку и заметил, что по другую сторону от нее сидел И., а рядом с ним старшая дочь Строганова. Я пожалел И. от всего сердца, так как уже знал веселое легкомыслие, мягко выражаясь, этой практической особы.

Анна ела очень мало, но требовала от меня внимания к восточному обеду. Не успели гости насытиться восточными закус-ками, как два человека внесли заказанные нами волшебные корзины цветов. Кроме наших, была еще не менее оригинальная и изящная корзина орхидей, вставленная в прекрасную хрустальную вазу, которую поставили прямо перед Анной.

— Это, несомненно, вам шлет привет капитан, с которым мы вместе выбирали вам цветы, — тихо сказал я Анне.

— Если бы сегодня не так сильно сияло мое сердце, я бы рассердилась. Но сегодня я ни на что и ни на кого сердиться не могу, — ответила она мне.

— Помилуйте, человек так преклоняется перед вашей красотой, так искренно шлет вам свой восторг. Посмотрите, как высоко культурным надо быть, чтобы так сложить орхидеи. Ведь это целая симфония от розового до черного цветов. А вы говорите, что могли бы рассердиться, — запальчиво воскликнул я, обидясь за моего друга.

— Вы меня не поняли, Левушка. Я не так сказала. Конечно, вкус должен быть художественный у человека, умеющего так подать цветы. Но этот изысканный вкус расточает ваш капитан всем и всюду, играя им, как манком красоты. Моему же сердцу дорога та красота, в которой отражено не только изящество вкуса, но и изящество духа. Какой цветок вы хотели бы унести домой? Одну из орхидей, таких причудливых, роскошно перламутровых, или одну маленькую ароматную фиалку? — спросила она меня.

— Так нельзя ставить вопроса. Фиалка, которую вы держите в руках, которую вы назвали эмблемой и любимым цветком, — уже не цветок, не вещь, а символ для меня. А цветок капитана — просто дар восхищенного человека, его благодарность за встречу, — ответил я. — Я вообще заметил, что капитан произвел на вас плохое впечатление. Мне это очень и очень жаль. Он, конечно, тигр. Но в нем высокое благородство, храбрость и... так много схожего иногда в его словах со словами лучшего человека, кого я имел счастье знать. И. обещал ему познакомить его с Анандой и дать ему возможность послушать его пение.

Точно искры вспыхнули в глазах Анны, и лицо ее побледнело. Ни слова не ответив мне, она повернулась к И.

— Левушка, соседка справа тоже хочет говорить с вами. Объясните нам. Князь смеется надо мной и не хочет сказать, что это за цветы подали Анне. Ведь это искусственные? — услышал я голос Жанны.

— Нет, Жанна, это орхидеи. Нравятся они вам?

— Не очень, Левушка. Ваши розы гораздо лучше и чудесно пахнут. Но посмотрите на мадам Строганову. Она сегодня всем недовольна. Ей очень не по сердцу, что все сегодня делается для Анны.

— Почему же так? — недоуменно спросил я.

— Потому что Анна — это внутренний раскол в семье. Она не хочет делать блестящей партии, как хочет мать, а живет в мечтах, якшаясь со всякой беднотой. Кроме того, я подозреваю, что мать завидует красоте Анны, — тихо прибавила она.

Мне была неприятна болтовня Жанны; мне казалось не особенно благородным сплетничать насчет тех людей, кто так трогательно помогал ей начать новую жизнь.

— Будете ли вы петь сегодня? — спросил я снова повернувшуюся ко мне Анну.

— Мне бы не хотелось, но, вероятно, придется. Среди наших гостей есть несколько лиц, глубоко ценящих и понимающих музыку. Мать моя не артистична. Но сидящий рядом с нею человек музыкален и даже считается хорошим певцом, — ответила она, лукаво улыбаясь.

— Ах, как жаль, как глубоко жаль, что капитан не может вас услышать. Для него это было бы более чем необходимо, быть может, даже откровением, — воскликнул я.

— Удивительный вы фантазер, Левушка. Наверное, вам в угоду И. хочет, чтобы я устроила музыкальный вечер для маленького кружка людей, когда приедет Ананда. Если вам удастся услышать его пение все остальные звуки покажутся вам бедными и ненужными. Каждый раз, когда я слышу этот голос, я расстраиваюсь своим убожеством.

— Оправдание вашим словам можно найти только в величии вашего собственного таланта и вашей души, Анна. Тот, кто понимает, где сияют вершины, только тот может быть недоволен, имея ваш талант, который И. называет огромным.

— Положительно, Левушка, вы решили сегодня задавать мне шарады, — засмеялась Анна.

— Нет, о нет! Если бы вы знали, как я перед вами виноват...

Моя речь оборвалась. Я увидел выдвинувшуюся голову И., и его взгляд напомнил мне о нашем разговоре в сквере. И. задал Анне какой-то вопрос, а я, как в спасительный фарватер, повернулся к Жанне.

Обед шел своим порядком. Неоднократно я перехватывал взгляд высокого турка, о музыкальности которого говорила Анна. Огненные, какие-то демонские глаза его часто останавливались на Анне. И иногда в них мелькало зверское выражение ненависти, когда он смотрел на И., с нею разговаривающего.

«Вот тебе и здравствуй, — подумал я. — Не хватало только моему дорогому И. отвечать за грехи Ананды».

Не успел я подумать об этом, как высокий турок встал, взял в руку бокал с шампанским и очень важно, даже величаво, поклонился своей соседке, хозяйке дома. Она улыбнулась ему и постучала ножиком о край своего хрустального стакана.

Голоса сразу смолкли, и все глаза уставились на турка, желавшего провозгласить тост.

После довольно пространного прославления родителей — быть может, это так полагалось по восточному обычаю, но мне казалось фальшивым — он перешел к виновнице торжества — младшей дочери. Речь свою он произносил на французском языке, заявляя, что выбирает его потому, что за столом есть люди, понимающие только этот язык. Он сказал это самым невинным тоном, будто бы выполняя элементарное требование вежливости, но что-то в его глазах, лице и всей фигуре было так едко и оскорбительно насмешливо, что вся кровь мне ударила в голову. Я не сомневался, что он внутренне издевался над Жанной, хотя внешне все было формально правильно.

Анна, сидевшая опустив глаза, поглядела на меня своим бездонным взглядом, точно уверяя меня в суете и ненужности всего окружающего. Мне стоило усилий снова вслушаться в речь оратора. Голос его был ясный, повелительный, речь правильная; необычайно четко он выговаривал все буквы до последней.

Отвлекшись вниманием к наблюдению за самим человеком, я потерял нить его речи и собрался с мыслями только к завершению его длинного тоста, в котором, очевидно, и была вся соль.

— Вот перед нами не только жемчужина Босфора, которая могла бы украшать любой гарем, любой дворец, но женщина, для красоты и талантов которой всей земли мало. И что же мы видим? Женщина эта хочет самостоятельно трудиться, колоть свои прелестные пальцы иглой и булавками. Стыдно нам, мужчинам Константинополя, не сумевшим завоевать сердце красавицы прелестней всех красавиц мира.

Но если уж нам это до сих пор не удалось, то мы объявляем себя ревнивыми телохранителями и не потерпим, чтобы кто-либо, не турок, отнял у нас наше сокровище. Я предлагаю тост за вечно женственное, за красоту, за страсть, за женщину, как украшение и добавление к жизни мужчины, а не как за труженицу. Царственной красоте и царственное место в жизни, — закончил он. Он чокнулся бокалом со Строгановым и прошел вокруг стола к месту Анны.

Я не слышал, что сказала Анна И., но видел ее молящий взгляд и его ответную улыбку и кивок головой.

Турок приблизился к нам. Все гости вставали со своих мест, чокаясь с Анной и хозяевами и создавая каламбуры на тост турка. На его лице было выражение адской дерзости, злобы, ревности, как будто он на что-то решился, что-то поставил на карту, хотя бы это вызывало и скандал.

Я задрожал: какой-то ужас вселила в меня эта адская физиономия.

Вдруг, шагах в трех-четырех от нас, турок весь побледнел, так побледнел, что даже губы его стали белы. Он слегка пошатнулся, как будто порываясь идти вперед, а перед ним была непроходимая преграда. Он снова пошатнулся, схватился рукой за сердце. К нему бросились на помощь. Но он уже оправился, старался улыбнуться, но видно было, что он сам не понимает, что с ним происходит.

Когда он схватился за сердце, он выронил из руки браслет, как мне показалось, из розовых кораллов. Но, как после мне сказал И., из розовых жемчужин и розовых же бриллиантов — вещь неоценимой стоимости.

Очевидно, он хотел, тайно для всех, надеть эту драгоценность на руку Анны, а его внезапная болезнь выдала его желание. Кто-то подал ему браслет, он с досадой положил его в карман и пошел к Анне, хотя шел теперь еле волоча ноги, сгорбившись и сразу став старым, почти безобразным.

Он с трудом чокнулся с Анной, поднявшейся к нему навстречу, не сказал ей ни слова, хотя глаза его готовы были выскочить из орбит, и, резко повернувшись, пошел обратно на свое место.

Я неотступно наблюдал его. Мне было странно, что, еле волоча ноги в нашу сторону, он имел силы так резко повернуться от нас. И еще более странно было его поведение дальше. Чем ближе он подходил к своему месту, тем легче и уверен-нее он шел. И, опускаясь на стул возле хозяина дома, он уже весело подшучивал над собой, говоря, что у него, должно быть, начинается грудная жаба.

Еще я не смог отдать себе отчета в том, что произошло, как снова шум и смех гостей был прерван звоном по бокалу; и на этот раз поднялся хозяин дома, очевидно желая сказать ответный тост.

— Прежде всего я благодарю моего гостя за столь высокое прославление родителей «перла», хотя считаю себя совершенно недостойным похвал и вижу в тосте моего гостя обычай восточной вежливости. Что же касается тех граней между чистокровными турками и европейцами, между трудящимися и живущими на чужой счет, то... — он смешно подмигнул и продолжал: — Вот он, наш знаменитый оратор, считает себя турком. Имя его Альфонсо. Есть ли такое турецкое имя? А фамилия его — да-Браццано. Возможна ли такая турецкая фамилия?

Кругом раздался смех.

— Фамилия его говорит и об испанцах, и о маврах, и об итальянцах, — о ком хотите, только не о турках. А вот психология и воспитание нашего друга могут быть глубоко турецкими. Это уж дело его вкуса и склонностей.

Что касается моей обрусевшей семьи, то в ней все трудятся. И если завтра я закрою глаза, то все члены моей большой семьи будут стоять в жизни на своих ногах и пройдут в полной материальной независимости свой жизненный путь.

Сегодняшний день я считаю самым счастливым, так как меньшая моя дочь, единственный совершеннолетний член семьи, не имевший самостоятельного труда, становится независимой хозяйкой большого дома. Я приветствую в ее лице всех трудящихся, образованных женщин. Женщин не игрушек и развлечений, а женщин — друзей своих мужей и детей. Да здравствует счастье труда, единственное верное счастье человека.

И Строганов точно так же, как турок, пошел вокруг длиннейшего стола к Анне, по дороге поцеловав руку своей жене.

Но в этот раз я заметил в Строганове сильное волнение, когда он склонялся к своей жене, чокался с да-Браццано и со своим младшим сыном, пользовавшимся исключительной любовью матери.

На вид это был красивый юноша, с пепельными волосами, черными глазами и оливковой кожей, как у матери. Но было что-то животное, отталкивающее в этой красивой внешности. Было ясно, что для него образцом хорошего тона был турок, который с ним особенно был внимателен и ласков. Юноша был, очевидно, избалован и изнежен, испорчен баловством матери и чрезвычайно высокомерен.

Я превратился в «Левушку — лови ворон», забыл все на свете и вдруг увидел за спиной юноши какое-то уродливое, серое существо. Точно это был он и не он, а его портрет лет через двадцать. На лбу, по всему лицу шли морщины. На руках торчали какие-то шишки, глаза из глубоких впадин сверкали точно раскаленные угли. Рот злобно кривился.

Я не мог ни отделить этой второй фигуры от юноши, ни слить их воедино. Я поднял руку, готовясь закричать ему: «Берегитесь, прогоните злодея сзади вас», как рука моя очутилась во власти другой руки, и я услышал голос Строганова:

— Ну, кого же сейчас точат ваши писательские шила? А, мой меньшой сын вас занимает. Ну, этот еще не трудится. Маменька будит утром, собственноручно подавая в постельку шоколад. Меньших обычно считают младенцами, хотя бы они уже перещеголяли стариков своим опытом.

Обнимемся, Левушка. Я вижу, вы моей царственной розе Босфора по сердцу пришлись, а это бывает редко.

Я едва мог ответить на его объятие и то только потому, что И., подошедший к Жанне, сжал мою руку и шепнул: «Думай о Флорентийце».

Когда все снова сели и подали торты и мороженое, заказанные нами, за столом раздались возгласы удовольствия. Вероятно, хозяин кондитерской хорошо знал вкусы константинопольской публики.

Анна, тихо говорившая с И., повернулась ко мне, и ее черные глаза пристально посмотрели на меня.

— Ах, Анна, как я несчастен. Хоть бы скорее кончился этот бесконечный обед. И зачем это людям есть так много. Мне положительно кажется, что с самого приезда в Константинополь я только и делаю, что ем да сплю. Да еще ясно наблюдаю, как схожу с ума, — жалобно сказал я.

Ее нежная рука погладила мою лежавшую на колене руку, и она ласково сказала:

— Левушка, придите в себя. Я всем сердцем вам сочувствую. Мне так хотелось бы чем-нибудь быть вам полезной. Смотрите на меня как на самую близкую, любящую сестру.

Голос ее был так нежен, столько доброты лилось из ее глаз ко мне, что я не мог выдержать. Уже подступало к горлу рыдание, как я заметил двигающуюся ко мне руку И. и на клочке бумажки увидел пилюлю Али. Я схватил пилюлю как якорь спасения, быстро проглотил ее и, к моему облегчению, услышал шум отодвигаемых стульев.

Гости разбрелись по балконам и гостиным, где был приготовлен черный кофе по-турецки.

Я молил И. не оставлять меня одного и поскорее уехать домой. Мы вместе с князем вышли на балкон, где уже сверкало алмазами звезд темное небо и, казалось, был дождь, так как капли дрожали кое-где на деревьях и особенно сильно благоухали цветы.

— Вот она, южная благоухающая ночь. Но если ты думаешь, что видишь капли дождя, то ошибаешься. Это Строганов приказал облить деревья, цветы и дорожки, чтобы не было так душно. Ты хочешь уехать. А разве не хочешь послушать игру и пение Анны. Не будь эгоистичен, — сказал, понизив голос, И. — Ты ведь понимаешь, что без нас Анне будет тяжелее здесь сегодня. Неужели ты не понял, что великая сила чистой любви и воли помогла мне защитить ее от этого адского турка.

— У меня к вам очень большая просьба, доктор И., — сказал внезапно все время задумчиво молчавший князь.

— Я буду более чем рад служить вам, князь, — очень живо ответил И.

— Видите ли, я все время ищу какой-либо возможности отплатить вам за вашу доброту ко мне и моей жене. И все способы, которые я перебираю в своем мозгу, мне кажутся вульгарными. Но вот как будто бы я нашел один, хотя в нем более, чем когда-либо, можно упрекнуть меня в эгоизме. К вам должен приехать друг. Вряд ли ему будет приятна суета отеля. В моем же большом и пустом доме есть две комнаты с совершенно отдельным ходом.

Рядом с этими комнатами пустуют еще три. Я уже сговорился со Строгановым и начал их все отделывать. Через два дня все будет готово, меблировано, и я уже купил отличный рояль, чтобы и ваш друг и Анна могли на нем играть в моем доме, если бы это им вздумалось.

Для спутника вашего друга есть комната в бельэтаже, имеющая сообщение со всем домом и, по особой лестнице, с комнатами, предназначенными для Ананды и для вас с Левушкой. Как видите, я уже все обдумал. Не откажите мне перед скорой разлукой в счастье иметь вас своими гостями.

Голос князя был тихий, почти молящий. И. близко подошел к нему, подал ему руку и сказал:

— Какую бы форму я ни придал моей благодарности, наиболее радостным будет то слово, что редко помощь человека приходит так кстати и вовремя, как ваше предложение нам. Мы с Левушкой устали от суеты отеля, а наш друг уже давно нуждается в отдыхе. От лица всех нас благодарю. Мы будем очень рады пожить в вашем тихом доме, так как задержимся здесь, вероятно, еще около месяца.

— Какое это для меня счастье, — воскликнул князь.

На пороге балкона выросла женская фигура, и я узнал Жанну, звавшую нас пить кофе. Что-то меня в ней поразило, и я только при свете огня понял, что она переоделась в другое платье. На мой вопрос, зачем она это сделала, она сказала мне, что в Константинополе такая мода, чтобы на парадных обедах дамы к кофе меняли туалеты.

Действительно, я увидел Строганову в легком платье сиреневого цвета, что шло к ее волосам, но составляло резкий контраст с ее кожей. Быть может, это было и хорошо, но мне не понравилось.

Я стал искать глазами Анну, мысленно решая, в каком бы цвете я хотел ее видеть. И ни в чем, кроме белого, мне не хотелось рисовать себе ее очаровательную фигуру.

Как же я обрадовался, когда увидел ее в том же туалете. Осмотрев туалет Жанны, со множеством мелких оборочек ярко-зеленого цвета, я вдруг сказал ей:

— Я не парижанин, а просто еще не видавший света мальчишка. Но на вашем месте я ни в коем случае не оделся бы в это вульгарное платье. Первый ваш туалет был скромен и мил, он был только рамкой для вас. Что же касается этой зелени, то она убила вас и кричит о дурном вкусе. Ради Бога, не делайте шляп в стиле этого платья. Вы разгоните высший свет и соберете в свой магазин базар.

— Это потому, — чуть не плача говорила Жанна, — что первое платье я выбрала сама, а второе мне подарила мадам Строганова.

К нам подошли князь и И., и мы сели в уголке пить кофе. На диване за центральным столом сидела Анна, а возле нее на кресле — зловещий да-Браццано.

Он, не сводя с нее глаз, что-то ей говорил. Лицо ее было холодно, точно маска легла на него, закрыв все возможности читать душевные ее движения. Только раз глаза ее поднялись, обвели комнату и с мольбой остановились на отце. Он сейчас же отошел от своего кружка и сел на диване рядом с нею.

— Ну, друг доченька, хочу выпить чашку кофе, налитую твоими милыми руками, — улыбаясь, сказал он ей.

Анна встала, чтобы налить ему кофе, а я снова увидел в глазах турка бешенство и ненависть. Но он улыбался и глотал свой кофе, вполне владея собой.

— Лоллион, я просил вас не оставлять меня. Но я сейчас крепок, как если бы сам Али был тут, а не только его пилюля во мне. Мне кажется, если этот сатана будет возле Анны, она петь не сможет. Неужели вы не можете его так скрючить, чтобы он вовсе убрался, — шептал я.

И. засмеялся и сказал, что верит моей силе и самообладанию и пойдет к столу Анны. Но просит меня, как только начнется музыка, сесть непременно рядом с ним, что он займет мне место, а лучше всего, как начнутся еще разговоры о пении, чтобы я сразу подошел к нему. Поговорив еще немного с князем и Жанной, он перешел к столу Анны, куда, как к магниту, стали собираться мужчины.

Последовало снова долгое кофепитие.

— Знаете, князь, не мог бы я жить на Востоке. Однажды я был на настоящем восточном пиру по поводу свадьбы. Там было разделено общество на мужскую и женскую половину. Я видел, конечно, только пир мужчин. Они ели руками, ели до отвала, до седьмого пота, под унылую восточную музыку. Это было безобразно, но красочно, хотя и варварски. Здесь все прикрыто как бы культурой и цивилизацией, — и все так же точно объедаются до пота. Только вытирают его не сальными руками и рукавами, а душистыми носовыми платками.

Ну, скажите, разве не варварство так устать от еды. Дойти до такого изнеможения, как эта группа людей, сидящая против нас, — указал я на нескольких гостей, сидевших в полном отупении на диване и креслах в противоположном от нас углу и тяжко переваривавших пищу.

Тут раздались просьбы о пении и музыке. Многие просили петь Браццано; он ломался и, воображая себя героем, отвечал, что не особенно здоров, но попробует все же. «Лучше тебе и не пробовать», — ехидно думал я и решил во что бы то ни стало умолить И. дать ему какую-нибудь каплю лекарства, чтобы он охрип и, что называется, «дал петуха».

Обуреваемый этим желанием, я забыл все условные вежливости на свете, бросил своих друзей и побежал к И. Схватив его за руку, я стал его умолять помочь турецкому бретёру осрамиться и пустить петуха.

— Какой ты еще мальчишка, Левушка, — смеялся надо мной И.

— Лоллион, миленький, добрый, хороший, не дайте мучить Анну этому злодею. Наверное, у него и голос такой, что ему петь только куплеты сатаны, — шептал я.

— Уймись, Левушка, — очень серьезно сказал мне И. — Наблюдай и вглядывайся во все. Запомни все, что сегодня видишь и слышишь. Многое поймешь гораздо позже. Для Анны и некоторых здесь сегодня идут решающие всю их жизнь минуты. Будь серьезен и не шали как мальчик.

Он почти сурово поглядел на меня.

Вся толпа гостей, предводительствуемая хозяином, двинулась в большой вестибюль, не тот, с которого мы вошли, а в середине дома. Там по широкой, красивой лестнице мы спустились вниз, в большой, круглый концертный зал, принадлежавший лично Анне. Ах, какая это была чудесная комната. Мозаичные деревянные полы и стены, посредине рояль и по стенам небольшие стулья. Две-три вазы на постаментах и несколько картин и мраморных фигур.

Когда Анна подошла к роялю, я забыл все. На ее лице играла улыбка, глаза сверкали, на щеках горел румянец. Это была не та Анна, которую я неоднократно видал. Это была фея, существо неземное. И если до сих пор мне казалась Анна особенною, не такой, каких носит земля, то теперь я понял, что по земле еще ходят неземные существа, приносящие небо на землю.

Она заиграла. Я сразу узнал сонату Бетховена.

Но до сих пор я не понимаю, как не только я, но и все мы могли вынести эту музыку. Какой-то безумный захват был в ней. Казалось, сила сверхъестественная вселилась в Анну. Чередование страсти, какого-то зова в неведомое, недосягаемое, то вдруг озарение, и вновь вопросы, и голос неизбежной судьбы...

Я плакал, закрыв лицо руками, и слышал, как плакал подле меня князь. «Вот он, серый день, претворенный в сияющий храм», — думал я.

Звуки смолкли. И никто не прерывал молчания. И. сжал мне руку, точно призывая к самообладанию. И было время.

— Ну, всегда ты, Анна, расстроишь всех своей игрой и испортишь всем праздник, — раздался неприятный, слегка гнусавый и капризный голос ее младшего брата. — Сыграла бы Шопена, показала бы блеск своей игры. А то навела туману своим Бетховеном.

Мне так хотелось отколотить этого будущего бретёра.

— Если тебе не нравится, ты можешь уйти отсюда, чем много меня обяжешь, — сказал ему отец тихо, но такая гроза была в его лице, что невоспитанный мальчишка, как трусливый пес, немедленно спрятался за маменькину спину. Та ему, улыбаясь, как нашалившему пятилетнему пупсу, погрозила кокетливо пальчиком.

Но этот пошлый эпизод не смог разбить огромного впечатления, созданного Анной.

Под напором просьб она снова стала играть. Но больших вещей она уже не играла, и, казалось, какая-то частичка ее существа улетела в первой вещи. Того сверхъестественного вдохновения в ее игре уже не было.

Мне хотелось убить негодного мальчишку за его грубое вмешательство.

Анна встала и объявила, что ни играть, ни петь она больше не будет, но если есть желающие, она будет аккомпанировать.

Да-Браццано поднялся и сказал, что петь под такой волшебный аккомпанемент он отказаться не может.

Я взглянул на И. Лицо его было сурово, ох, так сурово, точно перед бурей на пароходе. Он посмотрел на Анну, точно посылал ей сил.

Турок поправил воротник, одернул жилет и заявил, что споет песнь, в которой выльет тайну своего сердца.

Воцарилось молчание. Он объявил, что будет петь серенаду Шуберта.

Я вздохнул, в ужасе посмотрел на князя, на певца, который скорее был похож на тореадора, пылающего адским огнем, чем на нежного любовника, призывающего вникнуть в смысл песни соловья, молящей, трепетной, — и едва удержался от смеха.

Анна не нуждалась в нотах. Она взглянула на И., брови ее чуть поднялись, руки нежно коснулись клавиш.

— «Песнь моя летит с мольбою...» — вдруг заревел здоровенный бас, точно пароходный гудок.

Я фыркнул, нагнулся, спрятался за И. Когда же этот рев поднялся до высокой ноты, произошло нечто совершенно неожиданное. Ревевший точно бык бас вдруг превратился в тоненькую фистулу, такую поганенькую, что во всех углах сразу раздался хохот... Мы с князем хохотали во весь голос. Даже Анна с удивлением смотрела на певца, хотя в лице ее не было смеха, а только неприятное, досадное чувство. Очевидно, в ней говорила больше всего оскорбленная артистичность.

— Нет, не могу, я болен сегодня, — сказал, желая улыбнуться, певец. Он, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.

Хозяйка дома и ее любимый сын бросились за ним, остальные гости, сконфуженные, давясь от смеха, стали разъезжаться.

Мы вышли последними вместе с Анной, Строгановым, князем и Жанной. Сердечно простясь с хозяевами, мы обещали зайти в магазин к шести часам, чтобы узнать, как прошел первый рабочий день.