Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Знать и простолюдины в смешении
|
|
Капитан и его помощник поднялись на палубу и зашагали рядом, о чем-то беседуя. Видимо, они говорили о пассажире, и вот каков был этот ночной разговор, заглушаемый ветром.
Дю Буабертло вполголоса сказал Ла Вьевилю:
— Скоро мы увидим, каков он в роли вождя.
Ла Вьевиль возразил:
— Что бы там ни было, он — принц.
— Ну не совсем.
— Во Франции — дворянин, в Бретани — принц.
— Точно так же как Тремуйли[12]и Роганы[13].
— Кстати, он с ними в свойстве.
Буабертло продолжал:
— Во Франции и на королевских выездах он маркиз, как я — граф и как вы — шевалье.
— Где теперь эти выезды! — воскликнул Ла Вьевиль. — Началось с кареты, а кончилось повозкой палача.
Наступило молчание.
Первым нарушил его Буабертло:
— За неимением французского принца приходится довольствоваться принцем бретонским.
— За неимением орла… и ворон хорош.
— Лично я предпочел бы ястреба, — возразил Буабертло.
На что Ла Вьевиль ответил:
— Еще бы! Клюв и когти.
— Увидим.
— Да, — произнес Ла Вьевиль, — давно пора подумать о вожде. Я вполне разделяю девиз Тентеннака: «Вождя и пороха!» Так вот, капитан, я знаю приблизительно всех кандидатов в вожди, как пригодных для этой цели, так и вовсе непригодных, знаю вождей вчерашних, сегодняшних и завтрашних; ни в одном нет настоящей военной жилки, а она-то нам как раз и нужна. Этой дьявольской Вандее необходим генерал, который был бы одновременно и испытанным крючкотвором: пусть изматывает противника, пусть оттягает сегодня мельницу, завтра куст, послезавтра ров, булыжник, пусть ставит ловушки, пусть все оборачивает себе на пользу, пусть бдит, пусть крушит всех и вся, пусть примерно карает, пусть не знает ни сна, ни жалости. Сейчас в их мужицком воинстве герои есть, а военачальников нет. Д’Эльбе[14] — ничтожество, Лескюр[15]болен, Боншан[16]миндальничает, он добряк, что уж совсем глупо. Ларошжакелен[17]незаменим на вторых ролях; Сильз одолеет врага в открытом поле, а в ловушку заманить не сумеет; Катлино[18] — простоватый ломовик; Стоффле[19] — пронырливый лесной сторож; Берар бездарен, Буленвилье — шут гороховый, Шаретт[20]страшен. Я не говорю уже о цирюльнике Гастоне[21]. В самом деле, не понимаю, какого беса мы поносим революцию, так ли уж велико различие между республиканцами и нами, коль скоро у нас дворянами командуют господа брадобреи?
— А все потому, что эта проклятая революция и нас самих тоже портит.
— Вся Франция в парше.
— В парше третьего сословия, — подхватил дю Буабертло. — Одна надежда на помощь Англии.
— И она поможет, не сомневайтесь, капитан.
— Поможет завтра, а худо-то уже сегодня.
— Согласен, изо всех углов лезет смерд; раз монархия назначает главнокомандующим Стоффле, лесника господина де Молеврие, нам нет никаких оснований завидовать республике, где в министрах сидит Паш[22], сын швейцара герцога де Кастри. Да, в вандейской войне произойдут презабавные встречи: с одной стороны — пивовар Сантерр, с другой — цирюльник Гастон.
— А знаете, дорогой Вьевиль, я все-таки ценю Гастона. Он неплохо показал себя, когда командовал при Геменэ. Без дальних слов велел расстрелять триста синих, да еще приказал им предварительно вырыть себе братскую могилу.
— Что ж, в добрый час, но и я бы с этим делом не хуже его справился.
— Конечно, справились бы. Да и я тоже.
— Великие военные деяния требуют в качестве исполнителя человека благородной крови, — продолжал Ла Вьевиль. — Это дело рыцарей, а не цирюльников.
— Однако ж и в третьем сословии встречаются приличные люди, — возразил дю Буабертло. — Вспомните хотя бы часовщика Жоли[23]. Во Фландрском полку он был простым сержантом, сейчас он вождь вандейцев, командует одним из береговых отрядов; сын у него республиканец: отец служит у белых, сын — у синих. Встреча. Схватка. Отец берет сына в плен и пристреливает его.
— Вот это хорошо, — сказал Ла Вьевиль.
— Настоящий Брут-роялист[24], — сказал дю Буабертло.
— И все-таки тяжело идти в бой под командованием разных Кокро, Жан-Жанов, каких-то Муленов, Фокаров, Бужю, Шуппов.
— То же чувство негодования, дражайший шевалье, испытывают и в противном лагере. В наших рядах сотни буржуа, в их рядах сотни дворян. Неужели вы полагаете, что санкюлоты[25]в восторге оттого, что ими командует граф де Канкло[26], виконт де Миранда[27], виконт де Богарне[28], граф де Валанс, маркиз де Кюстин[29]и герцог Бирон[30].
— Да, путаница изрядная.
— Не забудьте еще герцога Шартрского[31]!
— Сына Филиппа Эгалитэ[32]? Когда он, по-вашему, станет королем?
— Никогда.
— А все же он подымается к трону. Его возносят собственные преступления.
— И тянут вниз собственные пороки, — добавил дю Буабертло.
Вновь воцарилось молчание, которое прервал капитан:
— А ведь он был готов пойти на мировую. Приезжал повидать короля. Я как раз находился в Версале, когда ему плюнули вслед.
— С главной лестницы?
— Да.
— И хорошо сделали.
— У нас его прозвали Бурбон-Бубон.
— Очень метко, плешивый, прыщавый, цареубийца, фу, пакость какая! — И Ла Вьевиль добавил: — Мне довелось быть с ним в бою при Уэссане.
— На корвете «Святой дух»?
— Да.
— Если бы он держался на ветре, следуя сигналу адмирала Д’Орвилье, англичане ни за что бы не прорвались.
— Совершенно справедливо.
— А правда, что он со страха забился в трюм?
— Болтовня. Но такой слух распространить полезно.
И Ла Вьевиль громко расхохотался.
— Есть еще на свете дураки, — продолжал капитан. — Возьмите хотя бы того же Буленвилье, о котором вы сейчас говорили. Я его знал, видел вблизи. Сначала крестьяне были вооружены пиками, а он забрал себе в голову превратить их в отряды копейщиков. Решил обучить их действовать пикой по всем правилам, как положено в воинских уставах. Мечтал превратить этих дикарей в регулярное войско. Старался научить их всем видам построения батальонных каре. Обучал их старинному военному языку: вместо «командир отделения» говорил «капдэскадр», как называли капралов во времена Людовика Четырнадцатого. Вбил себе в голову мысль создать регулярную часть — из этих-то браконьеров; сформировал роты, и сержантам полагалось каждый вечер становиться в кружок; сержант шефской роты сообщал на ухо сержанту второй роты пароль и отзыв, тот передавал их тем же путем соседу, тот следующему и так далее. Он разжаловал офицера за то, что тот, получая от сержанта пароль, не встал и не снял шляпу. Судите сами, что там творилось. Этот дуралей никак не мог понять одного: мужики хотят, чтобы ими и командовали по-мужичьи, и что нельзя приучить к казарме того, кто привык жить в лесу. Поверьте, я знаю вашего Буленвилье.
Они молча сделали несколько шагов, думая каждый о своем. Затем разговор возобновился.
— Кстати, подтвердились слухи о том, что Дампьер убит?
— Подтвердились, капитан.
— На подступах к Конде?
— В лагере Памар. Пушечным ядром.
Дю Буабертло вздохнул:
— Граф Дампьер! Вот еще один из наших, который перешел на их сторону.
— Ну и черт с ним! — сказал Ла Вьевиль.
— А где их высочества принцессы?
— В Триесте.
— Все еще в Триесте?
— Все еще там.
И Ла Вьевиль воскликнул:
— Ах, эта республика! Сколько бед, а из-за чего! И подумать только, что революция началась из-за дефицита в несколько миллионов!
— Ничтожные причины — самые опасные! — возразил Буабертло.
— Все идет прахом, — сказал Ла Вьевиль.
— Согласен. Ларуари[33]умер, дю Дрене[34] — дурак. А возьмите наших пастырей Печального Образа, всех этих вожаков, всех этих Куси[35], епископа Рошельского, возьмите Бопуаля Сент-Олэра[36], епископа Пуатье, Мерси[37], епископа Люсонского, любовника госпожи де Лэшасери…
— Которая, да было бы вам известно, капитан, зовется Серванто. Лэшасери — название ее поместий.
— А этот лжеепископ из Агри, этот кюре неизвестно даже какого прихода.
— Прихода Доль. А звать его Гийо де Фольвиль[38]. Он, кстати сказать, человек очень храбрый и умеет драться.
— Всё попы, а нам нужны солдаты. Епископы, которые вовсе и не епископы даже! И генералы, которые вовсе и не генералы!
Ла Вьевиль прервал капитана:
— Есть у вас в каюте последний номер «Монитера»[39]?
— Есть.
— Интересно, что нынче дают в Париже?
— «Адель и Полэн» и «Пещеру».
— Вот бы посмотреть!
— Еще посмотрите. Через месяц мы будем в Париже. — И после минутного раздумья дю Буабертло добавил: — Не позже. Господин Уиндхэм[40]сказал это лорду Гуду[41].
— Значит, капитан, наши дела еще не так плохи?
— Все было бы хорошо, черт возьми, если бы войну в Бретани вели правильно.
Ла Вьевиль покачал головой.
— Скажите, капитан, — спросил он, — высадим мы морскую пехоту?
— Высадим, если побережье за нас, и не высадим, если оно нам враждебно. Иной раз надо, чтобы война вламывалась в двери, а другой раз полезнее, чтобы она проскальзывала в щелку. Гражданская война должна держать про запас отмычку. Постараемся сделать все, что возможно. Но главное — вождь. — И Буабертло задумчиво добавил: — Скажите, Ла Вьевиль, что вы думаете о Дьези[42]?
— О младшем?
— Да.
— В качестве военачальника?
— Да.
— Он тоже годен лишь для регулярных действий и открытого боя. А здешние дебри признают только крестьянина.
— Следовательно, придется вам довольствоваться генералами Стоффле и Катлино.
Подумав с минуту, Ла Вьевиль сказал:
— Тут нужен принц. Французский принц, принц крови. Настоящий принц.
— Почему же? Недаром говорится, раз принц…
— Значит, трус. Знаю, капитан. Но все равно принц необходим, хотя бы для того, чтобы поразить воображение этого мужичья.
— Но, дорогой шевалье, принцы что-то не спешат.
— Обойдемся и без них.
Дю Буабертло машинально потер ладонью лоб, словно это помогало пробиться наружу нужной мысли.
— Что ж, придется испытать нашего генерала, — произнес он.
— Во всяком случае, он настоящий вельможа.
— Значит, по-вашему, он подойдет?
— Если только окажется хорош, — ответил Ла Вьевиль.
— То есть свиреп, — уточнил дю Буабертло.
Граф и шевалье переглянулись.
— Господин дю Буабертло, вы сказали сейчас нужное слово. Свиреп — именно это нам и требуется. Наша война не ведает жалости. Настал час кровожадных. Цареубийцы отрубили голову Людовику Шестнадцатому, мы четвертуем цареубийц. Да, нам нужен генерал, генерал Палач. В Анжу и Верхнем Пуату командиры играют в добряков, по уши увязли в великодушии, и толку никакого. А в Марэ и в Ретце командиры жестоки, и все идет отлично. Только потому, что Шаретт безжалостен, он держится против Паррена[43]. Гиена против гиены.
Буабертло не успел ответить. Последние слова Ла Вьевиля заглушил отчаянный крик, сопровождаемый шумом, непохожим на все существующие шумы. Крики и шум доносились с нижней палубы.
Капитан и помощник бросились туда, но не смогли пробиться. Орудийная прислуга в ужасе лезла наверх по трапу.
Произошло нечто ужасное.
IV
TORMENTUM ВЕLI [44]
Одна из каронад, входящих в состав батареи, — двадцатичетырехфунтовое орудие, — сорвалась с цепей.
Не может быть на море катастрофы грознее. И не может быть бедствия ужаснее для военного судна, идущего полным ходом в открытое море.
Пушка, освободившаяся от оков, в мгновение ока превращается в некоего сказочного зверя. Мертвая вещь становится чудовищем. Эта махина скользит на колесах, приобретая вдруг сходство с бильярдным шаром, кренится в ритм бортовой качки, ныряет в ритм качки килевой, бросается вперед, откатывается назад, замирает на месте и, словно подумав с минуту, вновь приходит в движение; подобно стреле, она проносится от борта к борту корабля, кружится, подкрадывается, снова убегает, становится на дыбы, сметает все на своем пути, крушит, разит, убивает, рушит. Это таран, который бьет в стену по собственной воле, к тому же — таран чугунный, а стена деревянная. Это освобождает себя материя, это как бы мстит человеку его извечный раб, будто вся злоба, что живет в «неодушевленных», как мы говорим, предметах, разом вырывается наружу; это она, слепая материя, потеряв терпение, берет невиданный реванш, и нет ничего беспощаднее, чем буйство вещественного мира. Эта осатаневшая глыба вдруг приобретает гибкость пантеры; она тяжеловесна, как слон, проворна, как мышь, неумолима, как взмах топора, изменчива, как морская зыбь, неожиданна, как зигзаг молнии, глуха, как могильный склеп. Весу в ней десять тысяч фунтов, а скачет она с легкостью детского мяча. Вихревое круговращение и резкие повороты под прямым углом. Что делать? Как с ней справиться? Буря утихнет, циклон пронесется мимо, ветер уляжется, взамен сломанной мачты вырастет новая, пробоину, куда хлещет вода, задраят, пламя потушат, но как обуздать этого бронзового хищника? Как к нему подступиться? Можно лаской уговорить свирепого пса, можно ошеломить быка, усыпить удава, обратить в бегство тигра, смягчить гнев льва; но все бессильно против этого чудовища — против сорвавшейся с цепей пушки. Убить вы ее не можете — она и так мертва; и в то же время она живет. Живет своей зловещей жизнью, которую ей сообщает бесконечность. Пол ей не опора, он лишь подбрасывает ее. Ее раскачивает корабль, корабль раскачивают волны, а волны раскачивает ветер. Она убийца и в то же время игрушка в чужих руках. Она сама во власти корабля, волн, ветра, у них заимствует она свое наводящее ужас бытие. Как разъять звенья в этой цепи? Как обуздать этот чудовищный механизм катастрофы? Как предугадать кривую бега, повороты, резкие остановки, внезапные удары? Каждый такой удар по борту может стать причиной крушения. Как разгадать хитрости каронады? Ведь это словно выпущенный из жерла снаряд, который заупрямился, задумал что-то свое и ежесекундно меняет данное ему первоначально направление. Как же остановить то, к чему опасно приблизиться? Страшное орудие ярится, бросается напролом, отступает вспять, разит налево, разит направо, бежит, проносится мимо, путает все расчеты, сметает все препятствия, давит людей, как мух. И трагизм положения усугубляется еще тем, что пол ни на минуту не остается в покое. Как вести бой на наклонной плоскости, которая норовит ускользнуть из-под ваших ног? Представьте, что в чреве судна заточена молния, ищущая выхода, гром, гремящий в минуту землетрясения.
Через секунду весь экипаж был на ногах. Виновником происшествия оказался канонир, который небрежно завинтил гайку пушечной цепи и не закрепил как следует четыре колеса; вследствие этого подушка ездила по раме, станок расшатался, и в конце концов брюк ослаб. Пушка неустойчиво держалась на лафете, ибо канат лопнул. В ту пору еще не вошел в употребление постоянный брюк, тормозящий откат орудия. В ставень порта ударила волна, плохо прикрепленная каронада откатилась, порвав цепь, и грозно двинулась по нижней палубе.
Чтобы лучше представить себе это удивительное скольжение, представьте себе дождевую каплю, скатывающуюся по оконному стеклу.
В ту минуту, когда лопнула цепь, все канониры находились при батарее. Кучками по нескольку человек или в одиночку они выполняли ту работу, которая требуется от каждого моряка в предвидении боевой тревоги. Повинуясь килевой качке, каронада ворвалась в толпу людей и первым же ударом убила четырех человек, потом, послушная боковой качке, отпрянула назад, перерезала пополам пятую жертву и сбила с лафета одно из орудий левого борта. Вот почему на верхней палубе Буабертло и Ла Вьевиль услышали такой отчаянный крик. Вся прислуга бросилась к трапу. Батарея сразу опустела.
Огромное орудие осталось одно. Осталось на свободе. Оно стало само себе господином, а также господином всего корабля. Оно могло сделать с ним все, что заблагорассудится. Экипаж «Клеймора», с улыбкой встречавший вражеские ядра, задрожал от страха. Невозможно передать ужас, охвативший все судно.
Капитан дю Буабертло и его помощник Ла Вьевиль — два отважных воина — остановились на верхней ступеньке трапа и, побледнев как полотно, молча смотрели вниз, не решаясь действовать. Вдруг кто-то, отстранив их резким движением локтя, спустился на батарейную палубу.
Это был Мужик, тот самый пассажир, о котором они говорили за минуту до происшествия.
Добравшись до последней ступеньки трапа, он тоже остановился.
V
VIS ЕТ VIR [45]
Пушка беспрепятственно разгуливала по нижней палубе. Невольно приходила на мысль ожившая колесница Апокалипсиса. Фонарь, раскачивавшийся под одним из бимсов, еще усугублял фантастичность этой картины головокружительной сменой света и тени. Пушка то попадала в полосу света, вся ярко-черная, то скрывалась во мраке, тускло и белесо поблескивая оттуда, и вихревой бег скрадывал ее очертания.
Каронада продолжала расправляться с кораблем. Она разбила еще четыре орудия и в двух местах повредила обшивку корабля, к счастью, выше ватерлинии, но при шквальном ветре в пробоины могла хлынуть вода. С какой-то неестественной яростью обрушивалась каронада на корпус судна, тимберсы еще держались, так как изогнутое дерево обладает редкой прочностью, но даже и они начали трещать под ударами исполинской дубины, которая била во все стороны одновременно, являя собой образ удивительной вездесущести. Даже дробинка, которую трясут в пустой бутылке, не выписывает таких нелепых и стремительных кривых. Четыре колеса каронады многократно прошлись по телам убитых ею людей, рассекли их на части, измололи, искромсали на десятки кусков, которые перекатывались по нижней палубе; казалось, мертвые головы вопят; ручейки крови то и дело меняли свое направление в зависимости от качки. Внутренняя обшивка корвета, поврежденная во многих местах, начинала поддаваться. Все судно сверху донизу наполнял дьявольский грохот.
Капитан быстро обрел свое обычное хладнокровие, и по его приказанию через люк стали швырять вниз все, что могло задержать или хотя бы замедлить бешеный бег каронады, — матрасы, койки, запасные паруса, бухты тросов, матросские мешки и кипы с фальшивыми ассигнатами, которыми были завалены все трюмы корвета, ибо эта подлая выдумка англичан считалась допустимым приемом войны.
Но какую пользу могло принести все это тряпье? Ведь никто не решался спуститься и разместить, как следовало, сброшенные вниз предметы! И через несколько минут вся нижняя палуба белела, словно ее усеяли мельчайшие обрывки корпии.
Море волновалось ровно настолько, чтобы усугубить размеры бедствия. Сильная буря пришлась бы кстати: налетевший ураган мог бы перевернуть пушку колесами вверх, а тогда уже укротить ее не составило бы труда.
Тем временем разрушения становились все серьезнее. Уже треснули и надломились мачты, которые, опираясь о киль корабля, проходят через все палубы, наподобие толстых и круглых колонн. Под судорожными ударами пушки фок-мачта дала трещину и начала поддаваться грот-мачта. Батарея пришла в полное расстройство. Десять орудий из тридцати выбыли из строя; с каждой минутой увеличивалось число пробоин в обшивке корвета, и он дал течь.
Старик пассажир застыл на нижней ступеньке трапа, словно каменное изваяние. Суровым взглядом следил он за разрушениями. Но не двигался с места. Казалось, немыслимо сделать даже шаг по батарейной палубе.
Каждый поворот непокорной каронады приближал гибель судна. Еще минута, другая — и кораблекрушение неминуемо.
Нужно было или погибнуть, или, не медля ни мгновения, предотвратить катастрофу, что-то предпринять. Но что?
Да, неутомимый боец эта пушка!
Требовалось остановить эту обезумевшую глыбу металла.
Требовалось схватить на лету эту молнию.
Требовалось обуздать этот шквал.
Буабертло обратился к Ла Вьевилю:
— Вы верите в бога, шевалье?
Ла Вьевиль ответил:
— Да. Нет. Иногда верю.
— Во время бури?
— Да. И в такие вот минуты — тоже.
— Вы правы, только господь бог может нас спасти, — промолвил Буабертло.
Все молча следили за лязгающей и гремящей каронадой.
Волны били в борт корабля, — на каждый удар пушки море отвечало ударом. Словно два молота состязались в силе.
Вдруг на этой неприступной арене, где на свободе металась пушка, появился человек с металлическим брусом в руках. Это был виновник катастрофы, канонир, повинный в небрежности, приведшей к бедствию, хозяин каронады. Сотворив зло, он решил его исправить. Зажав в одной руке ганшпуг, а в другой конец с затяжной петлей, он ловко соскочил через люк прямо на нижнюю палубу.
И вот начался страшный поединок — зрелище поистине титаническое: борьба пушки со своим канониром, битва материи и разума, бой неодушевленного предмета с человеком.
Человек притаился в углу, держа наготове ганшпуг и конец; прислонившись спиной к тимберсу, прочно стоя на крепких, словно стальных, ногах, смертельно бледный, трагически спокойный, словно вросший в палубу, он ждал.
Он ждал, чтобы пушка пронеслась мимо него.
Канонир знал свою каронаду, и, как ему казалось, она также должна его знать. Долгое время прожил он с нею рядом. Десятки раз вкладывал он руку ей в пасть! Пушка была зверем, но зверем ручным. И он заговорил с нею, словно подзывая собаку. «Иди, иди сюда», — повторял он. Может быть, он даже любил ее.
Казалось, он желал, чтобы она подошла к нему.
Но подойти к нему — значило пойти на него. И тогда он погиб. Как избежать смерти под ее колесами? Вот в чем заключалась вся трудность. Присутствующие, оцепенев от ужаса, не спускали глаз с канонира. В груди у каждого спирало дыхание, и, быть может, только старик пассажир — мрачный секундант ужасного поединка — дышал ровно, как всегда.
Его тоже могла раздавить пушка. Но он даже не пошевелился.
Под их ногами слепая стихия сама руководила боем.
В ту минуту, когда канонир, решив вступить в грозную рукопашную схватку, бросил вызов своей каронаде, морское волнение случайно затихло, и каронада на миг остановилась, как бы в раздумье. «Поди ко мне», — говорил ей человек. И пушка будто прислушивалась к его словам.
Вдруг она ринулась на человека. Человек отпрянул и избежал удара.
Завязалась борьба. Неслыханная борьба. Хрупкая плоть схватилась с неуязвимым металлом. Человек-укротитель пошел на стального зверя. На одной стороне — сила, на другой — душа.
Битва происходила в полумраке. Это было как смутное видение, как чудо.
Душа; как ни странно, но казалось, что у пушки тоже была своя душа; правда, душа, исполненная ненависти и злобы. Незрячая бронза точно обладала парой глаз. И словно подстерегала человека. Можно было подумать, что у этой махины имелись свои коварные замыслы. Она тоже ждала своего часа. Какое-то небывало огромное чугунное насекомое было наделено сатанинской волей. Временами этот гигантский кузнечик, подпрыгнув, задевал низкий потолок палубы, потом прядал на все четыре колеса — так тигр после прыжка опускается на все четыре лапы — и кидался в погоню за человеком. А человек, изворотливый, проворный, ловкий, скользил ужом, стараясь избежать удара молнии. Ему удавалось уклониться от опасных встреч, но удары, предназначенные канониру, доставались кораблю, и разрушение продолжалось.
За пушкой волочился обрывок порванной цепи. Цепь непонятным образом обмоталась вокруг винта казенной части. Один конец цепи оказался закрепленным на лафете, а другой, свободный конец вращался как бешеный вокруг пушки, отчего прыжки ее становились еще страшнее. Винт держал этот обрывок зажатым, словно в кулаке, каждый удар тарана-пушки сопровождался ударом бича-цепи; вокруг пушки крутился неудержимый вихрь, будто железная плеть в медной длани. Битва от этого становилась еще опаснее.
И все же человек боролся. Минутами не пушка нападала на человека, а человек переходил в наступление: он крался вдоль борта, держа в руке брус и конец троса, но пушка словно разгадывала его замысел и, почуяв засаду, ускользала. А человек неумолимо следовал за ней.
Так не могло длиться вечно. Пушка вдруг точно решила: «Довольно! Пора кончать!» — и остановилась. Зрители поняли, что развязка близится. Каронада застыла на мгновение, как бы в нерешительности, и вдруг приняла жестокое решение, ибо в глазах всех она стала мыслящим существом. Она вдруг бросилась на канонира. Канонир ловко увернулся от удара, пропустил ее мимо себя и, смеясь, крикнул вслед: «Не вышло, разиня!» В ярости пушка подбила еще одну из каронад левого борта, затем снова, как пущенная из невидимой пращи, метнулась к правому борту, но человеку вновь удалось избежать опасности. Зато рухнули под ее мощным ударом еще три каронады; потом, будто слепая, не зная, на что еще решиться, она повернулась и покатилась назад, подсекла форштевень и пробила борт в носу корвета. Человек, ища защиты, укрылся возле трапа, в нескольких шагах от старика секунданта. Канонир держал наготове свой брус. Пушка, очевидно, заметила его маневр и, даже не дав себе труда повернуться, ринулась задом на человека, быстрая, как взмах топора. Человек, прижавшийся к борту, был обречен. Все присутствующие испустили громкий крик.
Но старик пассажир, стоявший до этой минуты как каменное изваяние, вдруг бросился вперед, опередив соперничающих в быстроте человека и металл. Он схватил тюк с фальшивыми ассигнатами и, пренебрегая опасностью, ловко бросил его между колес каронады. Это движение, которое могло стоить ему жизни, решило исход битвы; даже человек, в совершенстве усвоивший все приемы, которые предписываются Дюрозелем в его книге «Служба при судовых орудиях», и тот не мог бы действовать более точно и умело.
Брошенный тюк сыграл роль буфера. Незаметный камешек предотвращает падение глыбы, веточка иной раз задерживает лавину. Каронаду пошатнуло. Тогда канонир, в свою очередь, воспользовался этой грозной заминкой и всадил брус между спицами одного из задних колес. Пушка замерла на месте.
Она накренилась. Действуя брусом, как рычагом, человек налег всей своей тяжестью на свободный конец. Махина тяжело перевернулась, прогудев на прощание, как рухнувший с колокольни колокол, а человек, обливаясь потом, забросил затяжную петлю на глотку поверженной к его ногам бездыханной бронзе.
Все было кончено. Победителем вышел человек. Муравей одолел мастодонта, пигмей полонил громы небесные.
Солдаты и матросы захлопали в ладоши.
Весь экипаж бросился к орудию с тросами и цепями, и в мгновение ока его принайтовили.
Канонир склонился перед пассажиром.
— Сударь, — сказал он, — вы спасли мне жизнь.
Но старик снова замкнулся в своем невозмутимом спокойствии и ничего не ответил.
VI
|
|