В осаде 5 страница

Выехали за рубеж Якобсон, Телесин, Цукерман и еще очень многие. Отсюда у меня чувство полного распада движения. Очень способствовала этому чувству собственная беспомощность, то, что я не могу бороться, вынужден только наблюдать.

Сильное угнетающее воздействие произвело «раскаяние» Якира. КГБ знает, что делать. Когда была телепередача пресс-конференции Якира и Красина, меня вывели «на телевизор». Я понимал, что это спектакль, и сжал сердце в кулак. Но когда на вопрос П. Якиру, что он может сказать о психическом состоянии Григоренко, был получен ответ: «Я, как не специалист, не мог правильно судить о его психическом состоянии, поэтому все мои утверждения о полной его нормальности объективно являются клеветническими» – я еле удержался от крика боли. В какую же бездну падения надо сбросить человека, чтобы он об отце своем не мог сказать – нормальный он человек или сумасшедший. А к Петру Якиру я относился именно как к сыну. К любимому сыну. И он ко мне относился по сыновьи. Последние полгода перед моим арестом редкий день проходил, чтобы мы не виделись. О его сыновьем отношении свидетельствует и отношение к моей семье после моего ареста.

И вот теперь он заявляет, что «не знает» нормальный я или сумасшедший. Было от чего взвыть. Думаю, что даже в «раскаянии» у человека должна быть черта, которую перешагивать нельзя. Петр ее перешагнул. И перешагнул без действительной необходимости. Того, что он наговорил, было достаточно и без ответа на этот вопрос. И он мог отказаться отвечать на него. Если б он это сделал, ему бы сей вопрос не задали. КГБ, когда это ему опасно, на рожон не лезет. Могу это проиллюстрировать примером из моей последней (1974 г.) выписной экспертизы, проводившейся в 5-ой московской городской психбольнице. Проводя беседу со мной перед комиссией, по сути, инструктируя меня как вести себя в комиссии, мой лечащий врач Нефедов подвел итог – если Вы будете так разговаривать и на комиссии, все будет в порядке. Но я Вам не задал один вопрос, а на комиссии его могут задать, это вопрос о крымских татарах. Вы на него всегда реагируете болезненно, и это может испортить всю картину. Я Вам хочу порекомендовать «отмахнуться» от такою вопроса. Просто сказать: «Я об этом сейчас не думаю». Я и сейчас расцениваю этот совет, как разумный и благожелательный. Так ответив, я никого и ничего не продавал. Но по вопросу о крымских татарах я не хотел идти даже на мизерные уступки, поэтому сказал: «Отказываться от этого многострадального и героического народа я не буду ни в какой форме. Если мне будет задан вопрос о крымских татарах, я отвечу на вопрос в полном объеме, без „отмахивания“. Если меня решили выписать, и такой вопрос может помешать этому, то сделайте так, чтобы этот вопрос мне не задавали». До КГБ это несомненно дошло. И вопрос о крымских татарах мне не был задан.

Петр в отношении меня мог поступить так же. И КГБ, несомненно, спрятало бы указанный вопрос. Но Якир перешагнул черту и нанес мне очень тяжелый удар. За мною, несомненно, наблюдали. Когда меня после телевизора повели назад в камеру, в коридоре у своего кабинета нас поджидал начальник отделения, одновременно мой лечащий врач, Бобылев. «Ну, какое впечатление?» – спросил он у меня.

– Страх – естественное чувство, – ответил я. – Но у некоторых людей в определенных условиях, он может подавить все остальные чувства. И это – неестественно.

Такие и подобные воспоминания пробегали в моей голове, по мере того, тек так рассказ Зинаиды. Мои мрачные представления постепенно рассеивались. Она ничего не скрывала и не прикрашивала. С горечью она рассказывала о том, какой тяжкий удар нанесло Движению «раскаяние» Петра, как тяжело ей было расставаться с Толей Якобсоном и Юлиусом Телесиным. Но тут же она говорила о приходе новых людей. Непрерывно называла новые для меня имена. Я, естественно, спрашивал об этих людях. Она смеялась: «Вернешься, познакомишься. До твоего ареста люди говорили, что у нас вся Москва бывает, а потом добавляли – да и не только Москва. Но то, что было, мелочи. Посмотришь теперь сколько бывает».

Рассказывала и о делах. Я был поражен и размахом и формами. Несколько раз западная молодежь разбрасывала в Москве листовки в защиту наших политзаключенных. С большим теплом называлось имя Петра Якира, когда она рассказывала об огромной работе по созданию фильма «Права человека в СССР». «Сами не верили, что удастся, – говорила она, – а сняли и отправить сумели. Теперь уже демонстрируется в Европе». Рассказывала всякие комические эпизоды, вызванные тем, что надо было уходить от слежки большому числу людей, разбросанных по всей Москве, да при том некоторые группы с громоздкой съемочной аппаратурой. Но справились. «Я там тоже выступаю», – только и сказала о себе.

«Твои записки из Ташкентского подвала КГБ тоже сумели туда передать. Сейчас англичане делают фильм по ним». И о себе ничего. А ведь записки эти я ей отправлял. Она их приняла. Сберечь не просто и связано с опасностью ареста. Но она не только сберегла, но и передала за рубеж, дала им жизнь. Пока я это думаю, она говорит: «Эти записки и в сборник специальный помещены. Называется этот сборник „Мысли сумасшедшего“. За этот сборник ты скажи спасибо друзьям: Якобсону Толе, Питеру Реддавей, Борису Цукерману и сыну Андрею, Великановым Кириллу и Тане, Юлиусу Телесину и многим и многим другим.

Почти год ушел, чтобы что-то из твоих сочинений собрать. Ведь ты же ничего не сберег». И я думаю – правда! Я, написав, сразу пускал в «самиздат», а об архиве не думал. То, что осталось случайно дома, забрано при обысках. Значит действительно надо было организовывать «поисковые экспедиции» за моими материалами. А она продолжает: «И Борис Исакович (Цукерман) потрудился, и Юлиус Телесин». А в меня вновь проникает не только тепло признательности к моим друзьям, но и мысль: «А ты-то, ты-то!»

Я почти уверен, что если не все, то большинство включенного в сборник, передано моим друзьям Зинаидой Михайловной. Так оно и было, как установил я впоследствии. И так во всех рассказах. Подробно было о событиях, о людях, как давних участниках движения, так и вошедших в него после моего ареста, и ничего о себе. Но я уже и сам понимал. По масштабу охвата событий, в коих она несомненный участник, виделась и ее работа. И это было естественно. С тех пор, как я узнал ее, она всегда способствовала становлению моего взгляда на жизнь, осуждала мою слишком большую приверженность к строю, тихонько и скромно подсказывала реалистический взгляд на события, не давая слишком увлекаться преимуществами власти, которой я владел, и видеть людей в людях, сдружила меня с людьми, которые помогли мне мыслить.

И естественно, что теперь, когда обстановка поставила ее самую перед лицом жестоких испытаний, она показала себя. Лишенная правительством средств существования, она не только кормила семью и подкармливала меня, но и встала на борьбу с произволом рядом с ведущими правозащитниками. Я лично, будучи обязан своим освобождением моим друзьям – советским правозащитникам, многим моим друзьям за рубежом и международному общественному мнению, не могу не отметить, что центральное место в этой борьбе занимала Зинаида Михайловна. Как-то она сказала: «Тебя такого, как ты есть сейчас, создал Костерин». Перефразируя это eе утверждение, я могу сказать, что мой образ, каким видели его те, кто боролся за мое освобождение, создала моя жена – Зинаида Михайловна Григоренко.

Так в разговорах, незаметно приблизились к Москве. Уже перед Москвой наш прапорщик решил, по-видимому, «отблагодарить за хлеб-соль». Он сказал Зинаиде Михайловне: «Мы заедем к Вам ненадолго». Это он услышал наши разговоры. Мы всю дорогу мечтали заехать, хоть на десяток минут, в нашу квартиру. И вот он решил нас осчастливить. Но сколь же мы были все наивны. И нам с Зинаидой это непростительно. Это «прапор» этот мог думать, что КГБ ему доверило меня. А нам так думать было непростительно.

Поезд подходит к перрону. Я подошел к окну. И вдруг: «Зина! Нас встречают». Она еще из купе – Да, да, я тебе не сказала, что я успела сообщить нашим друзьям время прибытия в Москву.

– Да нет, я не о той встрече. «Друзья» (так мы называли КГБ) встречают. – Она подбежала к окну. Поезд остановился, и наш вагон оказался охваченным полукольцом милиции. Между милицией и вагоном около десятка удивительно похожих друг на друга молодых людей в гражданском. Тут же и «мой дорогой» Алексей Дмитриевич Врагов. Возглавляет моих опекунов. Выходим. Только я показываюсь из вагона: «Петр Григорьевич, где Ваш сопровождающий?» Показываю на прапорщика. Его на минуту отводят в сторону. Что-то «внушают». В это время по путям, прямо на перрон въезжают две «Волги».

– Садитесь, Петр Григорьевич, – приглашающий жест в одну из «Волг», – едем!

– Нет, не едем! – это твердый голос Зинаиды. – Не поедем, пока не подойдут встречающие нас друзья и сыновья.

– А где же они? Может их и нет? Может не пришли? – Но мы уже знаем, пришли. Связной от них уже был здесь. Их просто держали в начале перрона. Не пропускали к поезду. Кто-то из КГБистов пошел в голову поезда. Проходит некоторое время, бегут: Татьяна Максимовна и Павел Литвинов, Лена Костерина, наши сыновья – Андрей и Олег и еще десятка два, в большинстве незнакомых. Горячая, радостная встреча. Обнимаемся. КГБисты торопят: «Надо ехать!» Наконец идем к машине. Мы с женой под руку. Подходим. Один из стоящих у машины говорит: «А для Вас, Зинаида Михайловна, места нет».

– Для меня?! – резко, с удивлением и пренебрежением в голосе спрашивает она. – Это для кого-нибудь из Вас нет места, – твердо, решительно говорит она, – а для меня есть, – и открывает дверцу машины. Второй из стоявших здесь же начал любезно помогать Зинаиде Михайловне, и извиняющимся тоном сказал: «Не обращайте внимания. Этот товарищ не в курсе дела. Это место Ваше, а Петр Григорьевич рядом с Вами, в серединочке, с другой стороны я, а сопровождающий Петра Григорьевича сядет впереди рядом с шофером». В общем, обычная КГБистская «раскладка»: заключенный между двумя агентами. Но в данном случае в роли одного из них моя жена. И я все 84 километра до 5-ой городской психбольницы сижу, тесно прижавшись к моему дорогому «агенту», а всех других не вижу и не слышу.

Но жене не простили ее вклинения в их среду. После оформления прибытия в приемном отделении, жена пошла проводить меня до отделения. И пока она ходила, машина уехала. Узнав об этом от сестры, я тут же написал жалобу. Жена числилась моим сопровождающим от медперсонала, вместо сестры (прапорщик от надзорсостава), поэтому ее обязаны были доставить домой. На жалобу мне ответили, что виновники наказаны. Кто виновник, как наказан, извинялся ли, компенсировал ли материальный ущерб, нанесенный жене, поди узнай! Так началась моя жизнь в 5-ой московской гoродской психбольнице в селе Троицком, вблизи ст. Столбы.

Жизнь здесь намного лучше Черняховской. Главное улучшение для меня – вышел из одиночки. Страшно стосковался за прошедшие 62 мес. по людям. А тут широкие возможности общения со многими хорошими нормальными людьми.

Далее. Благоприятные условия медицинского обследования и лечения: наличие врачей всех специальностей, разнообразной аппаратуры диагностирования, рентгенкабинета, различных лечебных кабинетов, зубопротезный.

Значительно лучше с прогулками. Они более продолжительные и в лучших условиях.

Лучше со свиданиями. Во-первых, на свидания ездить значительно ближе – 1, 5 часа (вместо прежних 28-ми). Во-вторых, посещать могут все родственники и друзья (В Черняховске только жена и дети). И в-третьих, никто над душой у тебя не сидит, когда ты разговариваешь с пришедшим тебя навестить.

И, наконец, несравненно лучше питание. Здесь и готовят лучше и продуктов больше, и они калорийнее. В Черняховске в день на больного полагалось 42 копейки, здесь 5 рублей – в 12 раз больше.

Но как бы ни улучшилось, я по-прежнему находился в заключении. В известном смысле даже в худшем. Теперь гражданская больница держит, признавая тебя больным. КГБ теперь может сказать – «он же не у нас, а в системе Минздрава, и они его тоже считают больным». Фактически же для политических ничего не изменилось. В такой больнице существует отдельная система – принудительное лечение. Во главе этой системы заместитель начальника медчасти по принудительному лечению. В нашей больнице Александра Кожемякина – этакая одетая в женское платье доска с лошадиным лицом. Она связана через спецчасть с КГБ и через прикрепленного профессора из Института Сербскою с этим институтом. От нее идут все директивы относительно «принудчиков», находящихся в 5-ой психбольнице. За мое «перевоспитание» она взялась сразу.

Убеждать в чем-либо, в силу своей полной политической неграмотности она не могла. В медицине она тоже вряд ли что-нибудь понимает. Но ей было достаточно того, что она умела «держать и не пущать». Она мне так и объяснила, что у нее есть власть не выписывать меня и право вернуть в спецпсихбольницу, как продолжающего оставаться социально опасным. При этом она добавила: «Если своим поведением Вы добьетесь возвращения на „спец“, то после этого никогда оттуда выйти не сможете». Этот разговор я передал жене, и сведения об этом пошли на Запад, а оттуда через Би-Би-Си, Немецкую волну, Голос Америки, вернулись в Советский Союз и дошли до Кожемякиной. Она рассвирeпела и накинулась на мою жену. Но та «отбрила» ее, а разговор пустила на Запад.

Кожемякина попыталась нажать на сына Андрея, но с тем же результатом. А так как она глупа, то наболтала много лишнего, выдала то, что ГБ скрывает, поэтому ее, по-видимому, одернули и она оставила нашу семью в покое. Но не хотели оставлять ее в покое мы. По сути дела все 9 мес. и 6 дней, которые я провел в этой больнице, были борьбой за мое освобождение с помощью единственного оружия – гласности.

Гласность принудила перевести меня из спецпсихбольницы сюда. Но сделали это с коварными намерениями. Убедить общественное мнение в том, что я действительно психически больной, что шум обо мне был провокационным, что на самом деле я давно серьезно болен. Для этого институт Сербского составляет на меня историю болезни – фальшивку, приписывая в ней серьезные органические поражения моему мозгу. В это время в Ереване закончилось международное совещание психиатров, и институт Сербского пригласил участников совещания посетить институт и некоторые психбольницы. Основная масса участников отказалась последовать этому приглашению, мотивировав тем, что на основании такой поездки сделать объективные выводы невозможно. Но нашлось 7 человек, которые поехали. Вот им и показали эту историю-фальшивку. Была она также показана корреспонденту журнала «Штерн». Кроме того, КГБ дал этому журналу фотоснимки, сделанные в 5-ой психбольнице. Двоим из семи западных психиатров, посетивших Институт, разрешили увидеться со мной.

Встречу нам устроили в кабинете моего врача. Кроме двух западных психиатров были представители Института Сербского, нач. медчасти больницы, начальник моего отделения Иткин Н.Г. и двое старших научных сотрудников из Института Психиатрии (Снежневского). Один из старших научных сотрудников являлся переводчиком. О предстоящем посещении западных психиатров я был предупрежден женою накануне. Одновременно она просила, чтобы я ни в коем случае не разговаривал через переводчика института психиатрии. «Требуй своего переводчика, – писала она, – я тебе доставлю». Разговор с западными психиатрами так и не состоялся. Я требовал своего переводчика. Притом не единственным, а вторым к уже имеющемуся, но на это так и не согласились. Убеждали, что хорош этот переводчик. Характерно, что ни один из западных психиатров меня не поддержал (им переводился наш разговор), хотя каждому ясно, что вести разговор, по которому определяется психическое состояние через переводчика одной из заинтересованных сторон и без магнитозаписи, по меньшей мере неосмотрительно. Однако кое-что для этих западных психиатров все же, видимо, прояснилось, потому что во время последующей беседы с директором больницы они задали вопрос: " Когда Вы его выпустите?» И директор с ходу, так сказать, выдал: «Не позднее 19 ноября», т.е. через два месяца после моего поступления. Этот срок подхватили мои друзья в СССР и за рубежом, и он был использован в борьбе за мое освобождение.

Тем временем вышел в свет «Штерн» со статьей корреспондента, читавшего мою историю болезни-фальшивку. Он очень подробно ее изложил, и советская правозащита по материалам моей жены сразу же ее разоблачила. Таким образом, первая часть задачи, поставленной КГБ – доказать общественному мнению, что я психически больной – с треском провалилась. Начинать же без этого вторую часть – возвращать меня в спецпсихбольницу в связи с ухудшением состояния – было бы просто безумием. И вся система застопорилась. Давно прошел срок, назначенный директором для моей выписки. Давно прошли все сроки очередных комиссий, а меня на комиссию не шлют. По всему миру шум, что Григоренко просто держат в заключении, не допускают на комиссию специалистов.

Выписные комиссии в 5-ой Моск. городской психбольнице проводит профессор Турова Зинаида Гавриловна, являющаяся постоянным представителем института Сербского. Начальник моего отделения и Кожемякина, являющиеся членами выписной комиссии во время одной из комиссий, состоявшейся после особо настойчивых передач западного радио, нажали на Турову – Вы обязаны смотреть всех, кого мы представляем! И Турова поддалась. Срочно вызвали меня. Беседовали. Все прошло благополучно. Начальник отделения вернулся с комиссии довольный, поздравил меня с успешным прохождением комиссии. Но через день, смущаясь, сказал, что в протоколе комиссии меня нет. Когда Иткин спросил Зинаиду Гавриловну, она сказала, что на комиссию она меня не ставила. Она разговаривала со мною «в предварительном порядке». Еще через день она сообщила, что меня будут рассматривать в комиссии под председательством Маргариты Феликсовны Тальце. Та приходила, побеседовала со мной и исчезла.

Месяца через полтора стало известно, что и она отказалась решать вопрос о моем психическом состоянии. Только в конце апреля 1974 года был решен вопрос о председателе комиссии для меня. Назначили старшегo научного сотрудника института Сербского, доктора медицинских наук Шестаковича, человека, задававшего мне вопросы перед заседанием выписной комиссии в Ленинградской СПБ 3 декабря 1964 года. Заседание комиссии состоялось 14 мая 1974 года. Прошло 8 месяцев с момента моего прибытия в эту больницу. По действующим инструкциям первая комиссия должна быть проведена через месяц после прибытия. Вторая – решающая, через три месяца. Если она не выписывает, то в дальнейшем – каждые 3 месяца. Мне проводили первую спустя 8 месяцев. За это время 3 комиссии следовало провести.

Но провели одну, приняли решение выписать меня и тут же забыли. Окончился май, о суде ни слуху, ни духу. Прошла половина июня. Идет к концу девятый месяц моего пребывания здесь. 20-го Зинаида идет в суд. Отвечают: «Дела Вашего мужа у нас нет». А 26-го в 8 утра вызывают меня в кабинет врача. Вхожу. У самых дверей справа сидят моя жена и Татьяна Максимовна Литвинова. У жены на коленях лежит новая верхняя мужская рубашка. Сразу понял – выписка. Врач торопит: «Идите переодевайтесь». Но я теперь не очень тороплюсь. Расспросил, когда, как это выяснилось, ведь 20-го не было дела в суде. «А вчера, – говорит жена, – позвонили вечером из больницы и предложили приехать к 8-ми утра за тобой».

Нефедов добавляет, что 22-го ему прислали повестку в суд в качестве эксперта по делу Григоренко. 23-го состоялся суд. 24-ое воскресенье, а 25-го, часов в 5 вечера прибыл работник КГБ, привез копию определения суда и распоряжение: «Чтоб завтра к 10 часам и духу его не было в больнице». Позднее были получены еще некоторые подробности, относящиеся к этому делу. Оказалось, к нему были причастны Солженицын и Никсон. Никсон готовился в то время к поездке в Советский Союз. Солженицын послал ему телеграмму, которая по дошедшим в СССР слухам содержала следующее: «Советское правительство, когда к нему обращаются по поводу заключенных спецпсихбольниц ссылается на медицинские показатели, на врачей. Двое таких заключенных – Григоренко и Шиханович медицинскими комиссиями выписаны, а власти продолжают держать их в заключении. Может Вы найдете возможность походатайствовать перед Советским правительством об освобождении хотя бы этих двух». Никсон приехал в Москву 27 июня. Нас с Шихановичем освободили 26-го. Друзья шутили, называя нас «подарок Никсону».

26– го июня 1974 г. в 10 часов 30 мин. утра на машине кого-то из местного начальства мы выехали из ворот больницы. Когда мы уже подъезжали к Москве, я спросил у жены мои документы. Она ответила, что у нее их нет. Обратился к врачу -Нефедову, который сидел впереди, рядом с шофером. У него тоже их не оказалось. Я потребовал возвращения в больницу: «Что это, провокация? Задержат без документов, как беглеца, и в СПБ». Врач чуть не плачет: «Я должен поскорее доставить Вас домой, а потом поеду и привезу документы. Вы нужны поскорее дома». – Хорошо, – говорю я, – едем домой, но только пока Вы не привезете документы, я по телефону отвечать не буду, а жена на все звонки ко мне будет отвечать, что меня еще нет. – Врач снова едва не плачет: «Вы меня подводите. Я Вас должен доставить до 12 часов. И меня будут проверять».

К 12– ти мы успели. И сразу же попали под звонки западных корреспондентов. Затем они начали подъезжать один за другим. Оказывается, по канадскому радио передали еще в 5 часов утра о моем освобождении. Доставив нас с женой домой врач, Нефедов поехал за документами. Татьяна Максимовна объявила, что едет с ним. На вопрос Нефедова -Вы что, мне не доверяете? – ответила: «Нет, просто хочу, чтоб в этой квартире было меньше на одного нервничающего».

Вот я и дома. Андрей ласково обняв, водит меня по квартире. Алик держит за руку и приговаривает: «пришел, пришел папа». Зина усталая и счастливая, готовит еду. Тепло и счастье заполняет сердце. Мои родные всегда рядом шагали по камерам, этапам, психушкам и даже в одиночке всегда напоминали о своем присутствии. Мы вместе стояли, противостояли и выстояли.