Встречное сражение 4 страница

Марченко осудили, определив максимум по статье – два года лагеря строгого режима. Но мы понимали, что двумя годами не ограничатся; его ждет еще лагерный суд. Это мы и попытались довести до международной общественности. И предсказание сбылось. Через два года его снова судили (в лагере) и он получил еще два года лагеря строгого режима. Мы предполагали, что дадут ему десятку. Но этому помешало международное общественное мнение. Широкая и настойчивая кампания в защиту Марченко не только сорвала максимальный приговор лагерного суда, но и помешала провести еще один суд над Марченко в лагере. Чтобы сбить эту кампанию, Марченко «освободили» на короткое время и… поставили под полицейский надзор, а через несколько месяцев осудили «за нарушение этого надзора». Приговор – ссылка в Сибирь. Там против него сразу же втайне начали готовить фальсифицированное дело об участии в хищении золота. Бог не допустил, однако, торжества неправды. Нашлись честные люди, которые сообщили об этой провокации друзьям Анатолия в Москве. По просьбе этих друзей я рассказал об этом в письме Джорджу Мини. Он быстро и решительно реагировал на мое письмо. Заявление Мини вынудило власти прекратить провокацию. В конце 1978 года Анатолий вышел, наконец, на свободу. Вот как растянулись два года, данные ему в 1968 году. Он и его жена Лариса Богораз считают, что Мини они обязаны жизнью Анатолия, т.к. статья о хищении золота предусматривает расстрел. И власти вели дело именно к этому. Сейчас Анатолий снова живет в Александрове, куда забрал и своих родителей из Сибири. Ему предлагали эмиграцию, но он по-прежнему говорит: «У меня много дел на родине».

Сразу после суда над Толей я уехал в Крым. Там творилось что-то невероятное. Здание вокзала, аэропорт, городские скверы Симферополя – все было заполнено семьями крымских татар. И еще в районе симферопольского водохранилища они образовали палаточный лагерь. С утра до вечера представители этого народа осаждали советские и партийные учреждения, милицию. Добивались только одного – прописки.

Я прошелся по учреждениям. Невеселая картина. Людей нигде не принимают. Везде небольшая толпа крымских татар, а перед ней, загораживая вход в учреждение, милиция и гражданские. Подхожу, здороваюсь за руку с крымскими татарами, потом иду к охраняющим вход. Спрашиваю, что здесь творится. Меня почему-то принимают за своего. Объясняют, что это крымские татары, которые были наказаны за измену родине, за расстрелы советских людей в войну, а теперь пришли и требуют, чтоб им вернули Крым. «А мы, кто освобождал его, кровь проливал, должны убираться». Говорю, что по-моему дело совсем не так, что люди вернулись на родину в соответствии с Указом ПВС от 5 сентября 1967 г. Показываю им этот Указ. Удивленно пожимают плечами, переглядываются. В процессе разговора выясняю, что среди гражданских агенты КГБ – единицы. Основная масса гражданских, – офицеры запаса и в отставке – пенсионеры. Их настроили против крымских татар, уверив, что те добиваются выселения всех инонациональных жителей из Крыма. И так везде – перед обкомом партии, перед горкомом, перед отделом внутренних дел Крымской области, перед облисполкомом.

Когда я подходил к облисполкому, увидел, как через площадь к входу в здание шла женщина с семью детишками; старшей девочке лет 12-13. Остальные мал-мала меньше. Смотрю на эту группу и вижу, как на перехват ей направляются 8-9 гражданских, во главе с двумя милиционерами. Останавливают женщину и детишек, начинают грубо толкать их обратно. Подхожу, спрашиваю: «Что здесь происходит?»

– Проходите! Не задерживайтесь! – довольно грубо и резко бросает мне один из милиционеров.

– А Вы что грубите! – говорю милиционеру. – Я вижу, что на Ваших глазах обижают женщину и детей.

Ко мне подходит человек в гражданском, тихо говорит: «Это крымские татары».

– Ну и что? – спрашиваю я.

– А Вы знаете, что они здесь в войну делали. Я – полковник запаса. Я сам видел, как они поступали с нами в войну.

Кто? Вот эти? – показываю я на самых маленьких.

Запасник смущен. Не знает что сказать.

Подходит другой в гражданском. Показывает свою служебную книжечку – майор КГБ.

– Ну, вижу кто Вы. Но что же из этого?

– Не вмешивайтесь не в свое дело!

– Почему же это дело не мое. Вот полковник запаса вмешивается и Вы в этом ничего плохого не видите, хотя он и его товарищи детишек обижают. А Вы вот вместе с ними не пускаете женщину в советское учреждение.

Тем временем к нам подходят все из группы, препятствовавшей движению женщины, и она уходит к входу в облисполком. Однако на ступеньках, ведущих в здание, ее останавливает милиционер.

Майор, не найдя, что возразить мне, говорит: «Это же крымские татары».

– Ну и что? – снова удивляюсь я. – Вот стоит товарищ, назвавший себя полковником запаса. Говорит, что воевал в Крыму. Я в войну тоже был полковником, после войны получил генерал-майора. Я воевал не в Крыму, на других фронтах, но у меня в бригаде замполитом был крымский татарин Хазов. Так его тоже в Крым не пускают. А вот Указ ПВС говорит, что за предательство отдельных личностей покарали весь народ. – Все внимательно слушают. Упоминавшийся уже полковник извиняющимся тоном говорит: «Но, тов. генерал-майор, это же не мы придумали. Это партийное поручение охранять вход от крымских татар».

Мы еще поговорили и разошлись. Мне кажется удалось заронить сомнение и в их фанатичные головы. Весь день ходил я среди крымских татар. Разговаривал с ними, переходя с места на место. Сердце кровью обливалось при виде этих людей. Рассказать это невозможно. Надо было видеть это множество полуголых грязных детишек, спящих на цементном полу вокзала и аэропорта. Но эти еще счастливы. А как тем, что спят на голой земле в скверах. Ночами в Северном Крыму, особенно на рассвете, холодно. Замерзшие детишки плачут. А как ты их обогреешь.

Жестокая, бездушная власть. В любой демократической стране правительство, создавшее подобную обстановку, не продержалось бы и трех дней. Оно, чтобы спасти себя, использовало бы все возможности для размещения этих людей. Да и население, даже без вмешательства правительства, проявило бы заботу о несчастных. Симферопольцы пальцем не шевельнули, чтобы помочь. Да и как шевельнешь. Власти предупреждают: «Татарам не помогать!» Даже тех, кто продал дома крымским татарам преследуют. Вызывают в милицию: «С крымскими татарами спутался! В тюрьму захотел! Расторгни договор купли-продажи». Так что о заботе речи нет. Власти, наоборот, придумывают, как ухудшить положение несчастных людей.

Из вокзала и аэропорта начали выгонять перед рассветом. Дорогой мой читатель, если у тебя есть маленький сын или дочь или же внуки, представь себе, что в холодную ночь надо разбудить его и полураздетого вытащить на ночной холод. Вытащить не потому, что необходимость заставила (пожар, землетрясение, наводнение), а потому, что жестокие люди приказали. И еще, представь себе, что у тебя не один ребенок, а как в крымско-татарских семьях пять-семь детей. Значит ты не можешь их взять на руки, прижать к груди, согреть теплом своего тела, а должен принудить их идти неизвестно куда в темь, в ночной холод. Пока я жив, не забуду эти картины. Не забуду и не прощу – не только властям, отдавшим такое распоряжение, но и тем простым «советским людям», что согласились выполнять это дикое распоряжение. Но это было еще не самое страшное. В скверах сотворили похуже. Их на рассвете залили водой. И людей даже не будили. Просто пустили из шлангов по спящим. Думаю, читатель, ты представляешь, в каком состоянии вскакивали спящие, особенно дети. И как они себя чувствовали в мокрой одежде на предрассветном холоде. Я не знаю, были ли смертные исходы, но что подавляющее большинство детей, спавших в сквере, получив эту предрассветную «ванну», простудились, это мне доподлинно известно.

Эти события произошли не в день моего приезда в Крым.

В этот день я наблюдал «нормальную» обстановку. Побывал в палаточном городке, в скверах, где ночевали крымские татары, на вокзале, в аэропорту. Встречался и говорил со многими людьми. Несмотря на трудности, все были настроены по-боевому. Решили твердо стоять на своем. Особенно запомнилась в этот день встреча с 12-летним мальчиком. Он показал копию письма, которое послал в ЦК партии. Это был вопль детской души. Мне он говорил: «Они там подумают, что это меня родители научили, а родители даже не знают, что я послал это письмо. Я просто описал все, что видел, и спросил у тех, что в Москве, люди они или нет?» Я очень жалею, что не запомнил фамилию мальчика. Сейчас ему, очевидно, 23-24 года. Он дал мне копию своего письма. Я его пустил в «Самиздат» и оно пользовалось большим успехом. Во время обыска у меня подлинную копию изъяли, и я не знаю, сохранилась ли где-нибудь самиздатская.

В обходе и беседах прошел весь первый день и вся ночь. На второй день я поехал в Ялту наниматься. Все мои сотрудники по овощной базе продолжали работать там же и очень быстро оформили меня. Крымские татары, узнав о моем поступлении на работу, запротестовали. Предложили деньги и настаивали, чтобы я уволился. Но я категорически отверг это предложение, попросил лишь, чтобы ко мне ежедневно кто-нибудь приезжал и информировал, что происходит в Симферополе. Это условие было принято. И в дальнейшем я имел регулярную информацию. Иногда даже несколько раз в день. И если требовался мой выезд, я выезжал в Симферополь. Мои товарищи по бригаде были в курсе дела и отпускали меня в любой момент. Выходные дни я проводил в Симферополе. Потом приехал в отпуск мой сын Андрей. Он досконально изучил обстановку. Все подробно записал и дал обстоятельную информацию в «самиздат» и иностранным корреспондентам. Одну из этих информаций мы, кажется, подписали вдвоем.

Утром того же дня, когда скверы залили водой, посланный из Симферополя прибыл в Ялту первым троллейбусом. Я предупредил бригаду и отправился в Симферополь. Ближайший к вокзалу сквер был буквально затоплен. Уже было 12 часов дня жаркого крымского лета, а в сквере еще стояли лужи. На отдельных просохших местах ютились кучки до сих пор не согревшихся людей. Возмущение подкатило мне к горлу. Хотелось просто завыть по-звериному. И я на одном дыхании написал председателю облисполкома: «Вы знаете, что крымско-татарские семьи, ожидающие решения о прописке, не имеют жилья и вынуждены ютиться на вокзале, в аэропорту и городских скверах. Цементный пол вокзала и аэропорта и голая земля скверов – не лучшая постель, особенно для маленьких детей. Но люди терпят и терпеливо ждут. И вот кому-то это терпение не нравится. Сегодня перед рассветом в скверах заработали поливальные шланги и людей залили холодной водой. Одежда промокла и в предрассветном холоде многие, особенно дети, простудились. Расценивая этот случай, как хулиганскую выходку, мы предупреждаем, что впредь этого не допустим. Мы установим ночью дежурство и, если кто попытается хулигански нарушить покой спящих, он получит надлежащий отпор. При этом мы не обещаем сохранить его личность нетронутой, даже если хулиган окажется с повязкой дружинника или даже в милицейской форме. Мы просим сообщить о вводимом нами дежурстве милиции. Одновременно мы сообщаем, что в аэропорту и на вокзале в последние дни начали выгонять крымских татар из пассажирских залов перед рассветом, в том числе и семьи с маленькими детьми. Считая это незаконным, мы просим сообщить администрации вокзала и аэропорта, что будем очищать зал только на время, предусмотренной распорядком уборки. Выходить из зала в ночное время не будем».

Письмо у меня сразу же взяли и через час под ним было свыше 2000 подписей. В тот же день зам. предоблисполкома сообщил подателям письма, что из вокзала и аэропорта людей просят выходить только на время уборки. То, что произошло в сквере, просто недоразумение. Людей после этого оставили в покое.

Таким образом, противостояние сторон в Симферополе постепенно принимало рутинную форму. Ни одна из сторон на решительные действия не шла. Хотя крымским татарам, естественно, и некуда было пока идти. Они уже совершили действие, прибыв большой массой в Крым. Когда уполномоченные подсчитали осенью, то оказалось, что за лето в Крыму побывало свыше 12.000 семей: 60-70 тысяч человек. Теперь задача состояла в том, чтобы закрепиться. Люди рыскали по Крыму, разыскивая подходящие для покупки дома. Советское лицемерие сделало преградой для поселения в Крыму даже такое гуманистическое мероприятие, как установление санитарных норм жилой площади. Для Москвы эта норма (минимум) 9 мна человека, в других местах есть до 11 м. Для крымских татар установили 13, 25. А крымско-татарские семьи многодетные. Не редкость 5-7 детей. Да к этому родители, а часто и дед с бабушкой. Вот тебе 9-11 человек. А это значит площадь 120-146 м. Где ты такой дом найдешь? Нормально односемейные дома имеют площадь 30-50 м. Редко 60-70. В общем, на улице (в сквере), на вокзале, в аэропорту можно, а при санитарной норме меньше 13, 25, хоть на одну сотую, нельзя. И вот мотаются бедные люди по Крыму в поисках невозможного. Они пытаются бороться с этим. Пишут. Время от времени устраивают демонстрации перед обкомом партии, перед облисполкомом. Их стараются не раздражать, но то и дело выхватывают 2-3 человека и дают по 10-15 суток за «хулиганство».

Наконец, власть начинает показывать зубы. В июле арестовали Баева Гомера, умного, спокойного, тактичного человека, прекрасного организатора, пользующегося всенародным уважением. Его арест всколыхнул крымско-татарскую общественность. Подняла свой голос и Москва. Но в целом – затишье. Чем-то оно должно разрядиться, но пока что я спокойно тружусь на базе. И больше тревожусь Чехословакией, чем крымскими делами. Там прошла Черна над Тиссой. Было очень тревожно. Думал: «Неужели все же нападут?» Потом Братислава успокоила. После, я больше всего ругал себя за это. Именно в Братиславском коммюнике почти прямо, с использованием советского лицемерия, сказано: «Нападем». А я этого не понял. Считал, что умею расшифровывать партийное двуличие, а оказывается не смог. Наоборот, после Братиславы я решил, что вторжения не будет.

21– го августа проснулся с чувством какой-то тревоги. До шести оставалось еще несколько минут. В это время мне обычно больше всего хочется еще поспать. А тут -ни в одном глазу. И внутренний голос гонит из постели. Но вот заговорило радио, и я сразу понял «Вторжение!» Как пружиной подброшенный выскочил из кровати. Что делать? Надо же что-то делать! Как назло, голова не дает ни одной стоящей мысли. Иду на работу. Там встречаю опечаленные, растерянные лица собригадников: «Это плохо, Петр Григорьевич?»

– Да, ребята, очень плохо!

Люди постарше, пережившие войну, спрашивают: «Это война?» В городе вообще настроение подавленное, угнетенное. Среди курортников растерянность: оставаться или уезжать? И крымских татар, как назло, нет. И вдруг где-то в середине дня – Решат Джемилев. Обсудили ситуацию. Надо ехать в Москву. Решат готов к этому. Сажусь за письмо. Адресую Павлу Литвинову, Ларисе Богораз, Петру Якиру, Алексею Костерину. В письме даю свою оценку событиям. Прилагаю проект текста. Пишу его в очень энергичных выражениях, а в тексте письма говорю по этому поводу: «Не надо бояться сильных выражений. Бывают моменты в истории, когда надо идти на все, до смертной казни включительно, чтобы привлечь внимание общественности. Я предлагаю энергичное обращение, в котором ставятся все точки над " i". Если у вас есть какое-то другое предложение, я готов присоединиться к нему. Если сделаете совсем иное заявление, мою подпись ставьте. Если хотите предпринять какое-то действие, в котором нужно физическое участие, пришлите телеграмму в одно слово: „Выезжай! “

Решат уехал. Однако улететь из Симферополя, как предполагалось – 22-го, – не удалось. И он, чтобы не рисковать еще одним днем, уехал в этот же день поездом. 23-го он должен был быть в Москве. Я с нетерпением ждал от него вестей. Очень боялся, что перехватят в дороге или заберут в Москве на квартире кого-нибудь из наших, которых тоже могли ведь забрать в порядке «профилактики». В общем, тревога за Решата преследовала меня. Но и в Ялте было достаточно оснований для тревоги. Курортники разъезжались. Ходили слухи о тяжелых боях в Чехословакии. Появились первые сообщения об убитых. После я узнал, что убитых в боях не было, т.к. не было самих боев. Были погибающие в авариях. Но власти, чтобы настроить людей против чехословаков, сообщали об этих погибших, как о боевых потерях. Но озлобление народное направлялось не на чехословаков. Какая-то женщина, видимо помешавшаяся от горя, ездила в трамваях, непрерывно повторяя: «Сволочи! Убили моего сына. Сволочи! Они своих сыновей туда не послали. Послали моего единственного сына, чтоб его там убили». И никто ее не трогал. Так она и ездила. Не видел я ее только в день своего отъезда – 27-го августа.

Меж тем Решат явился 23-го к Литвинову и тот, прочитав мое письмо, под большим секретом сказал Решату, что на 25-ое намечена демонстрация. Решат загорелся: «И я!» Он был врожденный сторонник решительных действий. Но Павел его охладил. Он сказал: «Ты должен наблюдать за тем, что будет происходить. Все, что увидишь, постарайся запомнить и подробно расскажи Петру Григорьевичу. И Решат добросовестно все выполнил. Он наблюдал со стороны, как демонстранты подошли к Лобному месту, уселись и развернули плакаты, как со всех сторон к ним бросились агенты КГБ, как они избивали демонстрантов, как Павел, чтобы подчеркнуть, что он сопротивления не оказывает, поднял руки вверх, держа в правой руке портфель.

Я представляю, как Решату, с его восточным характером было трудно удержаться, чтобы не броситься на помощь друзьям. Он с возмущением рассказывал, как жестоко избивали их, не сопротивлявшихся, особенно Виктора Файнберга. Набросившийся на него КГБист орал: «Ах, ты, жидовская морда. Давно я за тобой гоняюсь». Решат сказал: «Я чуть не бросился на этого подонка. Я б ему показал „жидовскую морду“, но Павел все время смотрел на меня. И я понял, что мои свидетельства нужнее. В общем я подтверждаю: никакого сопротивления со стороны демонстрантов не было. Движения в этом районе тоже не было никакого, но демонстрантов арестовали».

Эти сведения Решат привез мне 26-го. Слушая его, я понял: надо в Москву. Надо обсудить с друзьями, как организовать защиту демонстрантов и защиту Чехословакии.

Я пошел за расчетом, Решат за билетами на ближайший возможный поезд. 27-го мы в 11 с чем-то выехали из Симферополя, 28-го были дома, в Москве. Поездка, как поездка. Ее можно бы и не упоминать, если бы не одно событие, мелкое на вид, но ярко характеризующее нашу жизнь. Речь вот о чем. За нами, как и в 1966 году в Крым приехали наши «топтуны», то есть секретные агенты КГБ, прикрепленные к нашей семье для слежения за нею. В 1966 году их было, как я уже писал двое молодцов спортивного вида. И то ли они переутомились, лежа на пляжном песочке, пока я таскал ящики на овощной базе, то ли возросло значение «полезной» деятельности КГБ, но в этот раз для наблюдений за нами послали четверых, вернее, две пары, каждая из которых либо исполняли роль мужа и жены в порядке служебного задания, либо и были мужем и женой, которые так болели за безопасность государства, что оба пошли служить ему верой и правдой.

Но как бы там ни было, Зинаида Михайловна, прибыв в Ялту, почти сразу обнаружила всех четырех и показала их мне. Когда мы приехали 28-го августа на вокзал в Симферополь, Зинаида сказала: «А наши „опекуны“, неужели прошляпили? Я их что-то не вижу».

– Возможно, – сказал я. Мне они были «до лампочки», поэтому я их никогда не видел, как не видел и теперь.

Вскоре объявили посадку. Мы заняли свое купе и Зинаида вышла в коридор. Через несколько минут она вернулась: «Кажется, нашлись наши. Проводник освобождает соседнее с нашим купе». Подошло время отхода поезда. Но он не отходит. Прошло 10 минут, 15, 20, и вдруг в тамбур вбрасывается огромный чемодан, затем идут чемоданы поменьше, и за ними запотевшие, запыхавшиеся «наши» две пары. Вваливаются в освобожденное рядом с нашим купе. Зинаида, презрительно глядя на них прямо в лицо, говорит: «Проспали! Шляпы!» Они, ничего «не слыша», скрываются в купе. Поезд трогается. Вот он «истинный социализм». Ради простых, да к тому же проспавших филеров нарушается график поездов. Пусть бы попробовал задержать поезд директор крупнейшего промышленного предприятия. О рядовом же труженике просто говорить смешно. Вот и решайте, кто хозяйничает в этой стране.

Когда мы уже подъезжали к Курскому вокзалу в Москве, Зинаида всю дорогу «прокатывавшаяся» насчет наших соседей, увидев в коридоре одну из жен, сказала ей: «Пусть ваши кавалеры чемоданы за стариком (т.е. за мной) несут». Она быстро скрылась в своем купе и оттуда послышался ее взволнованный голос: «Она говорит, чтобы вы за ними чемоданы несли». Что ей ответили, я не слышал, но дверь в купе закрылась и не открывалась до тех пор, пока мы не вышли из своего купе. Когда мы уже шли по коридору к выходу из вагона, один из «кавалеров» пошел вслед за нами, на ходу крикнув своим спутникам: «Я позову носильщика». Сказано было так, чтобы слышали и мы. Этим он давал официальную версию своего следования за нами. Но нам не надо было ничего объяснять. Мы и так знали, что он обязан «передать» нас московской службе слежения. Трогательная забота. И не дешевая. Народу надо было рассказать об этом. Я решил, что сделаю это и начал изучать этот вопрос.

В Москве обстановка была напряженная. Власти явно переходили в наступление. Из семерки демонстрантов, героев 25-го августа – Константин Бабицкий, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов, Виктор Файнберг – шестеро были арестованы. На свободе пока оставалась только Наталья Горбаневская – мать грудного ребенка. Из арестованных Виктор Файнберг был явным кандидатом в психушку. Ему при задержании выбили передние зубы. И он требовал сообщить ему фамилию человека, его задержавшего, чтобы привлечь к ответу. Власти не могли выдавать «своих» – закон любой бандитской шайки. И не могли показать Виктора с выбитыми зубами. Поэтому его направляют на психиатрическую экспертизу в институт Сербского.

В отношении остальных пяти, следствие ведется ускоренным порядком. Чуть больше месяца продолжалось оно. Медленнее готовилось дело Ирины Белгородской – участие в кампании защиты Анатолия Марченко. Но готовилось и оно. В Краснодаре ожидался суд над крымским татарином Гомером Баевым. Среди крымских татар были произведены еще несколько арестов. Везде нужны были адвокаты. А смелых адвокатов, которые способны сказать правду, разоблачить фальсификацию, настаивать на соблюдении закона, потребовать оправдательного приговора, не так много: Калистратова, Каминская, Золотухин, Залесский, Ария, Монахов, Резникова, Швейский, Сафонов Н. Вот почти и все ресурсы московской коллегии. Да к тому же Золотухин уже почти выбыл из этого списка, поскольку после защиты Гинзбурга он отстранен от заведывания юридической консультацией и лишен допуска. В общем наличные кадры надо было использовать бережно и так, чтоб обеспечить и москвичей, и послать Гомеру. Тем более, что у татар положение сейчас было тяжелое.

В сентябре уже ночами становилось холодно. Многие семьи крымских татар двинулись селиться в прикрымских районах Херсонской и Запорожской областей и в Краснодарском крае, в расчете весной снова двигаться в Крым. Власти воспользовались этим отливом, чтобы выбросить из Крыма и остальных. При этом вывозить решили из Крыма до Керченского пролива, далее на Тамань, Северный Кавказ, Каспий, Средняя Азия. Такой путь был избран, по-видимому, чтобы насильно удаленные из Крыма не встретились с теми, кто осел в Украинском Прикрымье. Но не учли, что Северный Кавказ населен народами, которые в прошлом тоже пережили насильственное выселение со своей Родины.

Как только колонна автобусов и грузовиков, груженных крымскими татарами, появилась в Дагестане, местные жители сразу же узнали в чем дело. Поднялось такое возмущение, что милиция, охранявшая колонны, сочла за более благоразумное разбежаться. Везде в селах, где остановились колонны, все бурлило. Крымских татар накормили, приглашали в дома, мыли детей, дали на дорогу и советовали: «Поезжайте обратно в Крым, мы вашу милицию не пустим за вами». Но крымские татары поняли, что их движение может превратиться в хороший агитпоход и решили собрать свою милицию и двигаться по указанному им маршруту. Участники этого похода потом рассказывали, что вся дорога была сплошным митингом. Даже на морском пароме – от самого Баку и до Красноводска гудел митинг. И никто не осмеливался или не хотел его прервать.

Итоги летнего (1968 г.) наплыва в Крым его коренных жителей выглядели как поражение. В Крыму из 12 тысяч приехавших семей смогли осесть менее тысячи. Но зато крымские татары:

1. Укрепились в понимании своего права: увидели, что все другие народы, среди которых они побывали, сочувствуют их борьбе, а закон на их стороне; все действия властей основаны не на законе, а являются актами произвола.

2. Научились прибегать к международной помощи, поняли, что там не враги, а, наоборот, много людей с доброй душой, борющихся за право против произвола; раньше этого не понимали и боялись обратиться за границу.

3. Расселившись на новых территориях – в Украине, Краснодарском крае – получили более широкую базу для поддержки в будущем своего правого дела другими народами.

А в Москве тем временем власти подготовили процесс героев 25-го августа. Процесс начался 10 октября, т.е. на 46-й день после демонстрации. Невиданные темпы. В других политических процессах сроки следствия за год переваливают, а тут полета дней не прошло, а уже не только следствие закончено, процесс начался. И был он достопримечателен не только этими темпами, но и почти полной незамаскированностью политического характера. В тех действиях, которые совершили наши друзья, не было даже признаков статьи, по которой их судили (190-3). Не было групповых действий, «грубо нарушающих общественный порядок, или сопряженных с явным неповиновением законным требованиям представителей власти, или повлекшим нарушение работы транспорта, государственных, общественных учреждений или предприятий». Не было ничего этого.

Не было ни нарушений, ни неповиновений. Не было ничего противозаконного и суд, зная об этом, даже не пытается выяснить нарушения и неповиновения. Судья спрашивает обо всем, о чем угодно, кроме как о нарушениях и неповиновениях. Вот поднялся Володя Дремлюга – остроумный, веселый, общительный парень. Судья-женщина, листая маленькую записную книжечку, спрашивает у него. Вот здесь у вас записаны имена девушек. Вы что, сожительствовали с ними?

– Это отношения к делу не имеет, – спокойно говорит Володя, – если бы было даже так, то происходило это не на проезжей части и нарушить работу транспорта не могло.

В зале смех. Судья делает замечание Дремлюге. Еще много замечаний ждет его, но он продолжает зло острить и иронизировать.

Дорого ему обошлось это. Ему одному дали максимум по статье – 3 года лагеря. В лагере добавили еще три. Когда и этот срок кончался, ему показали, что на него подготовлено еще одно дело и, если он не напишет покаяния, то ему дадут еще 7 лет, а то так и десять. Володя написал и, выйдя из лагеря, подал заявление на выезд. Сейчас живет в США. К сожалению, я его до сих пор не видел. Этого парня в нашей семье любят. И камня в него мы не бросим. Хотел бы я видеть того, кто захотел бы это сделать.

А вот еще пример. Вызвали свидетеля Великанову Татьяну Михайловну – жену Константина Бабицкого. Судья спрашивает: «Вы знали, что Ваш муж идет на демонстрацию?» – Да, знала! – «А что его за это могут арестовать тоже тали?» – Да, тоже знала. – «Как же Вы, жена, мать троих детей не могли удержать мужа от столь опасного шага?»

– А как же я могла препятствовать выполнению того, что человек считает своим моральным долгом?

Весь зал затих во время этого ответа. Судья опустила глаза в стол. А зал-то весь был заполнен подобранной публикой. Но ответ дышал таким нравственным превосходством, что перед ним не могли не склониться головы даже такой публики и даже этого судьи. С Татьяной Михайловной, нашей дорогой Танечкой, я познакомился во время этого процесса и вскоре она стала одним из самых близких для нашей семьи людей. Сегодня, когда пишутся эти строки Таня в тюрьме и ее тоже ждет

беззаконный суд.*

* В августе 1980 г. Т. Великанова приговорена к 9 годам лишения свободы. Она заявила, что считает суд незаконным и не принимала в нем участия, не отвечала на вопросы и не произносила речей. После суда в категорической форме отказалась обращаться с апелляцией или иными просьбами к властям.

Но вернемся к суду, который продолжал интересоваться всем чем угодно, кроме доказательств инкриминируемого преступления. Больше всего суд занимало содержание лозунгов, выставленных демонстрантами: «Долой оккупацию ЧССР», «За вашу и нашу свободу» и другими. И это, несмотря на то, что выставление лозунгов ни по какому закону преступлением не является. Но суд даже не скрывал, что преступлением он считает именно протест против оккупации. И мы горды, что именно благодаря нашим товарищам, советский народ не оказался безмолвным, когда распинали Чехословакию. Конечно, не было того протеста, который был бы способен остановить интервенцию, но я горд, что протест все же был. И не только в нашей среде. Первый секретарь МК Гришин, выступая на сентябрьском партийном активе Москвы, сказал, что весь народ одобрил «братскую помощь» Чехословакии. На всю Москву нашлось только 13 человек, которые выступили на собраниях трудящихся против ввода советских войск в ЧССР.

Гришин говорит: «только 13». А я, услышав об этом, готов был «УРА» закричать. Ведь это же 13 одиночек. А люди, способные в наших условиях выступить в одиночку против действий правительства, да еще таких действий, как интервенция, многих тысяч стоят. Народ, имеющий таких одиночек, не погибнет – оживет и проявит себя. Выходит, сражение шло не только там, где были мы. И здесь, на Серебренической набережной, в здании Пролетарского суда шло оно не только, а, пожалуй, даже не столько в судебном зале, сколько около здания суда.