К разговору о Мещерякове

(20-11-1975)

Обдумывая план сегодняшнего разговора, я сначала попытался кратко изложить основные теоретические вы­воды, которые, как мне представляется, естественно выте­кают из всего того огромного материала, что накоплен в архивах лаборатории имени Соколянского. Однако, пыта­ясь такой план набросать, я быстро убедился, что ничего путного у меня из этого не получится. И не получится по­тому, что материал этот слишком богат и сложен, слишком многоаспектен, и пытаясь рассказать обо всем, я все равно этого сделать не успею, а потому рискую затратить все свое время на такие вещи, которые в данной аудитории не пока­жутся очень уж интересными, и, наоборот, обойду молча­нием как раз то, что вызвало бы интерес (я имею в виду профессиональный интерес). Тем более, что какие-то мои выводы наверняка вызовут сомнение и возражения, и тем самым вызовут спор по вопросам, может статься, второсте­пенным, а не главным.

Ну, например, достаточно запутанный уже в нашей ли­тературе вопрос о соотношении социального и биологиче­ского как факторов становления человеческой психики...

По этой причине я и решил не связывать себя заранее сколько-нибудь жестким планом и не стал сочинять связ­ный доклад, где каждое положение опиралось бы на пре­дыдущее и логично подводило бы к последующему утверж­дению, — то есть строго продуманный академически за­конченный доклад.

Мне кажется, что для первого знакомства будет лучше, если я ограничусь более или менее бесхитростным расска­зом о тех впечатлениях, которые накопились у меня за 12 лет знакомства с работой Мещерякова и Загорского интерната для слепоглухонемых детей. Во всяком случае начну с такого рассказа в надежде, что вопросы, которые этот рассказ вызовет, выведут разговор и в более отчетли­вую теоретическую плоскость. Вероятно, на какие-то во­просы я смогу ответить, на какие-то — нет, по крайней мере сегодня,

и таким образом обрисуется область взаим­ных интересов, сфера пересечения философского и психо­логического аспектов, сфера взаимно-интересного диало­га психолога с философом.

Далее: рассказать о том, почему меня как философа за­интересовали факты, о которых мне при случайной встре­че на улице рассказал А. И. (Лернер о счастье, Н. К. с ее во­просом — «вообще, что такое Я?» и т д.).

И очень быстро стало ясно: эта работа, на первый взгляд, очень специальная, узко-дефектологическая, на самом-то деле менее всего интересна с точки зрения узкодефектологической. Отношение Власовой весьма показа­тельно и, главное, справедливо: чего это создают шумиху вокруг слепоглухонемых?..

Да, это парадокс. Д. Б. Эльконин (или А. В. Запоро­жец — не помню) на защите докторской диссертации Мещерякова сказал про «синхрофазотрон гуманитарных наук», а акад. Н. Н. Семенов, — очень много помогавший А. И., — сказал, что не думал раньше, что и в психологии возможен «чистый эксперимент» — «чистый» в том же са­мом смысле, что и в химии или физике...

Чем ближе я знакомился с работой Мещерякова, тем более и более крепло мое убеждение, что слепоглухота, как таковая, не создает буквально ни одной проблемы, кроме, разумеется, чисто технических, второстепенных, которая не была бы одной из проблем общей психологии. «Специ­фика» заключается исключительно в том, что все эти проб­лемы тут встают в сто раз острее и потому буквально вы­нуждают исследователя максимально остро, четко и теоре­тически продуманно, то есть грамотно, их ставить. А острая и четкая постановка проблемы — это 50% ее ре­шения.

И прежде всего Мещеряков вынужден был ставить пе­ред собою — а затем и решать — такой кардинальный во­прос, как вопрос о том, что такое человеческая психика. Речь при этом шла, разумеется, не о педантически отшли­фованной дефиниции, не о квазинаучном определении, а о понятии, то бишь о понимании существа дела. Практиче­ски это значило остро провести границу между психикой животного и психикой человека, показать ту точку, где че­ловеческая психика начинается, в чем заключается первая, элементарная форма этой психики, из которой далее, как дуб из желудя,

разворачивается все богатство развитой че­ловеческой психики, вплоть до самых высших и рафини­рованных ее этажей.

Исходный материал — встречающийся по счастью не так уж часто, но все же встречающийся (и мне самому при­шлось наблюдать эти редкие случаи) — полное отсутствие психики. Не только специфически человеческой, но и пси­хики вообще. Ребенок, рожденный слепым и глухим, пред­ставляет собой существо, которое, если рассуждать строго, нельзя назвать даже животным. В его существовании нет даже намека на те явления, которые изучает зоопсихоло­гия. Нет даже животной психики. По всем критериям, принятым в биологии, это нечто подобное растению, то есть организм, наделенный от природы некоторой сово­купностью чисто вегетативных функций. То есть — он ды­шит, переваривает пищу, увеличивается в размерах, — и это все. Или почти все. Он — как фикус, живущий только до тех пор, пока его поливают. Точно такая же картина и тут.

Жизнедеятельности в строгом смысле слова тут нет, так же, как нет ее у любого растения — в том смысле, что нет деятельности в самом элементарном ее виде — в виде самостоятельного движения в пространстве, обеспечиваю­щего существование этого живого организма, жизнь в са­мом опять-таки прямом и элементарном смысле, в смысле обмена веществ.

Ребенок этот умирает, не пискнув, если пища, скажем, находится хотя бы в 10 сантиметрах от его рта. Он эти 10 см не в состоянии преодолеть собственным движением, пере­мещением своего тела. У него нет даже этой элементарной способности, хотя запах и сигнализирует ему, что молоко находится где-то рядом. Иными словами, есть органиче­ская нужда, есть и ее предмет, а способности соединить их посредством движения собственного тела — нет. Поэтому нет и психики. Психики вообще, не говоря уж о специфиче­ски человеческой психике.

И это несмотря на то, что все так называемые внутрен­ние условия ее возникновения — как показывает дальней­ший ход эксперимента — и были налицо, — то есть был нормальный в медицинско-биологическом смысле мозг. Мозг как орган управления процессами, происходящими внутри тела, внутри организма, есть, но ни одного, самого элементарного функционального органа, обеспечивающего осуществление психических функций, нет и в намеке, и в зародыше.

Иными словами, субстанцией психики вообще являет­ся жизнедеятельность в вышеразъясненном смысле слова, а мозг с его врожденными структурами есть лишь биологи­ческий субстрат. Поэтому исследуя мозг, вы так же мало исследуете психику, как мало вы постигаете природу денег, исследуя материальные свойства того материала (золота, серебра или бумаги), в котором осуществлена денежная форма стоимости.

По той же самой причине абсолютно нелепы мечтания некоторых «отчаянных кибернетиков», которые допуска­ют возможность возникновения психических явлений в неподвижном материальном теле, устройстве.

А это очень важный вывод: субстанцией психичес­ких явлений является жизнедеятельность, деятельность живого организма, понимаемая как самостоятельное дви­жение этого организма в пространстве, заполненном пред­метами, одни из коих составляют внешние условия жизни, а другие — безразличны к ней, для нее... Иными словами, психика от начала до конца есть функция и производное от внешнего действия организма, то есть от его передвиже­ния во внешнем пространстве, заполненном предметами, то есть передвижения, схемы и траектории не записаны в структурах мозга и не могут быть записаны по той простой причине, что они каждый раз индивидуальны, неповтори­мы и потому неожиданны.

Значит, первая задача — сформировать психику вообще, то есть психику в ее элементарной — животной — форме. Превратить растение в животное.

(Рассказать, как это делалось у Мещерякова и какой па­радоксальный результат — слепоглухой ребенок более жизнеспособен — в смысле наличия животных форм ак­тивности и психики, чем зрячеслышащий его сверстник).

А далее — самое интересное и важное: как превратить животное в человека, то есть как заставить его перешагнуть грань, отделяющую животную жизнедеятельность — и со­ответствующую ей психику — в специфически человеческую жизнедеятельность и в соответствующую ей специфиче­ски человеческую психику.

Отличие человеческой психики от животной психики, тем самым граница между зоопсихологией и психологией человека.

В работе Мещерякова эта грань прорисовалась совершенно строго и четко и притом чисто эксперимента­льно. Этот решающий этап был назван еще Соколянским — и А. И., принято это обозначение как очень точ­ное — как этап «первоначального очеловечивания». В чем его суть?

Если имеется организм, который обнаруживает спо­собность (или умение) удовлетворять свои органические нужды (в пище, в кислороде, в температуре определенного диапазона) посредством самостоятельного передвижения в пространстве, преодолевающего разрыв между организ­мом и предметами его органических нужд, то есть биологи­чески встроенных потребностей тела, то весь фокус состо­ит в том, чтобы еще раз разорвать контакт между тем и дру­гим. Поставить между ними препятствие, которое этот организм принципиально не мог бы преодолеть за счет пе­ремещения собственного тела в пространстве, то есть тем способом, который в принципе доступен любому живот­ному.

Теоретически этот вопрос выглядел так: что это за свое­образное препятствие, которое сделало бы невозможным животный способ удовлетворения органических нужд, и поставило бы вопрос ребром, либо осуществи переход к человеческому способу удовлетворения органической нужды, либо сдохни.

Препятствие, которое одновременно было бы мостом, или, так сказать, шлагбаумом, между животной и челове­ческой жизнедеятельностью, а тем самым — между биоло­гической (животной) и специально-человеческой формой психики.

Таким препятствием-мостом является любой предмет, созданный человеком для человека, любое искусственно изготовленное орудие, которое человек помещает между собою и предметом своей органической нужды.

Например — ложка. Это и есть пропуск в царство чело­веческой — социальной — культуры, в сферу человеческой жизнедеятельности и психики.

Проанализируем тщательнее, что тут происходит.

А происходит не больше не меньше, чем акт рождения человеческой психики, таинственный акт рождения души, акт превращения мозга как органа управления собствен­ным телом,

как органа управления биологической жизнедеятельностью организма вида гомо сапиенс в орган управ­ления сложнейшей системой внешних предметов, составля­ющих, по выражению Маркса, неорганическое тело человека.

Первой — элементарной, клеточной формой человече­ской психики и оказывается тут работа руки по схеме — по траектории, определяемой вовсе не биологически встро­енной потребностью, а формой и расположением вещей, созданных человеческим трудом, созданных человеком для человека.

По схемам, по траекториям, которые никак не могли и не могут быть заранее предусмотрены строением внутрен­них органов человеческого тела, в том числе и строением его мозга, в его церебральных структурах.

Тут происходит не «развитие», в смысле усложнения или усовершенствования животного способа удовлетворе­ния органической нужды, а замена этого способа на обратный, вытеснение животного способа жизнедеятель­ности специфически человеческим. Тут развитие не в смысле эволюции одного способа в другой, а в смысле превращения старого способа в прямо противоположный, в конфликтующий со старым.

Ребенок не хочет есть ложкой, он сопротивляется, норовит по-прежнему лезть мордой в миску, а ему не разре­шают и всовывают между мордой и миской какой-то очень неудобный — лишний для старого способа предмет, лиш­нее и непонятное «опосредующее звено»...

И это «опосредующее звено» требует от него действий непривычных, действий, схемы коих никак не были запи­саны ни в самом составе органической нужды, ни в ее предмете (скажем, в каше), а записаны только в форме и в назначении ложки (полотенца, ночного горшка, стола, стула, кровати и т. д. и т. п.).

Мещеряков, вслед за Соколянским, любил повторять: если вам удалось научить ребенка по-человечески пользо­ваться ложкой, то все остальное человеческое развитие этого ребенка — дело уж чистой техники и терпения. Научившись пользоваться ложкой, он тем самым уже по­лучил пропуск и в мир человеческого мышления, и в мир языка, то есть в мир и Канта, и Достоевского, и Микеланджело.

Этот пункт работы Мещерякова имеет, как мне кажет­ся, принципиальнейшее теоретическое значение в свете многих нынешних споров. Наверное, не надо даже их пе­речислять, эти многие споры, и именно чтобы не ограни­чить заранее значение этого пункта, состоящего в экспери­ментальном доказательстве тезиса, согласно которому специально человеческая форма психики вообще возника­ет только и исключительно на основе искусственных, то есть изготовленных трудом, предметов, требующих соот­ветственно искусственных, то есть в процессе самого труда сложившихся способов действия с ними.

Только тут впервые возникают, образуются такие «по­движные функциональные органы» в нервной системе че­ловека, которые могут вообще обеспечивать специфиче­ски человеческую форму жизнедеятельности и соответст­вующие — высшие — психические функции.

Подчеркиваю — впервые возникают, а не «развиваются» путем простого усложнения функций органов, свойствен­ных и животному. Вторые именно заменяются, вытесня­ются первыми, возникая на принципиально иной базе.

На базе специфически человеческого действия со спе­цифически человеческими предметами, с предметами, специально созданными человеком для человека, а не при­родой как таковой.

Так, обучая ребенка пользоваться ложкой, вы обучаете его действовать по-человечески с любым другим предме­том — и с палкой, и с камнем, и с бананом, и с огнем. В об­ратном порядке вам не удастся сделать ни того, ни другого, ни третьего...

Мещеряков в данном случае последовательнейшим об­разом реализовал то понимание человеческой психики, которое вызрело в школе Выгодского и обозначалось в ней как процесс интериоризации, как процесс превращения внешних — то есть в пространстве вне черепа, вне челове­ческого тела — действий — в действия внутренние, в дейст­вия, происходящие внутри человеческого тела вообще, и в частности — внутри его мозга...

Тут был бесповоротно решен старый вопрос об отноше­нии между естественно-природными предпосылками спе­циально человеческой жизнедеятельности и психики и ре­альными условиями бытия этой жизнедеятельности и этой психики, в их принципиальной противоположности ко всем без исключения формам животной жизнедеятельно­сти и зоопсихики.

(Чтобы пояснить это утверждение, я хочу обратить вни­мание на такой простой, казалось бы, факт:

Предположим, мы с вами, собравшись в тесной комна­те, надышали бы так, что, как говорится, уже дышать стало нечем. Исчерпали кислород. В комнате стало невыносимо душно.

Как среагирует на этот факт наша биология, ее врож­денные механизмы? Учащением сердцебиения, учащени­ем дыхания, попыткой поскорее убраться из комнаты в какое-то другое пространство, на «свежий воздух». Это и делает любое животное.

А что делаем мы?

Подходим к окну и открываем форточку. Или включаем вентиляцию. И этот способ реагирования на условия сре­ды никак не был и не мог быть записан ни в самой по себе внешней среде, ни в нашей физиологии. Он записан толь­ко в устройстве форточки и вентиляции.)

Тезис, который с таким пониманием неразрывно свя­зан, гласит: все специально человеческие формы психики (на все 100%, а не на 20, как считает Айзенк, и не на 80, как считают некоторые оппоненты, упрекающие его в преуве­личении роли врожденных и преуменьшении роли воспи­танных компонентов человеческой психики) определены чисто социально, и ни на один процент не определены биологически, со стороны врожденных структур мозга и тела особи вида Гомо Сапиенс.

Я намеренно заостряю этот тезис, рискуя вызвать взрыв возражений. Тем не менее я это делаю, ибо отчетливо вижу, что не приняв его, нельзя абсолютно ничего понять в рабо­те Соколянского — Мещерякова.

Настаиваю я на этом потому, что именно тут пролега­ет подлинная теоретическая грань между подлинным — диалектическим и историческим — материализмом, и тем псевдоматериализмом, который пытается объяс­нить явления специально человеческой психики, исходя из биологически-врожденного устройства мозга особи вида Гомо Сапиенс. Этот псевдоматериализм, разумеет­ся, не отрицает и роли «внешних условий», он только не­доволен теми, кто эту роль, как выражаются его адепты, «переоценивает».

Этот псевдоматериализм якобы «учитывает» также и роль «внешних условий» возникновения и развития спе­циально-человеческих форм психики. Но он допускает их в свое понимание только и именно как внешние условия, об­легчающие или, наоборот, тормозящие ход процесса, про­грамма коего записана якобы «внутри» тела и мозга чело­века, в генах.

Так вот Мещеряков был последовательнейшим против­ником всяких атавизмов и рецидивов такого псевдоматериализма в психологии, в объяснении явлений человече­ской психики из биологически-врожденных особенностей тела и мозга человека, противником идеи спонтанного раз­вития психики человека.

Почему? Да просто потому, что эта идея терпела в ходе его эксперимента полный крах, обнажала полную свою беспочвенность и, главное, полную беспомощность. На ее базе тут абсолютно ничего сделать было нельзя. Но зато она активнейшим образом мешала там, где ее намеренно или случайно пытались в его работу втащить, то есть под­сказать вытекающие из нее выводы в качестве рекоменда­ций к педагогическому процессу

Вопрос тут стоял ребром — за какие предпосылки внут­ри организма слепоглухонемого ребенка вы вообще можете уцепиться с целью развить эти предпосылки до уровня и значения специально-человеческих психических функ­ций?

Не за что, кроме чисто органических — притом чисто вегетативных — нужд, нужды в пище вообще, в кислороде вообще и в температуре известного диапазона (не слиш­ком холодно и не слишком жарко). Вот и все.

Никаких мифических «рефлексов» вроде «рефлекса свободы» или «рефлекса цели», «рефлекса коллекциони­рования» и т. п., включая пресловутый «ориентировочно - исследовательский рефлекс», самыми дотошными и при­страстными попытками их обнаружить оказалось невоз­можно. Нет их — и все.

Все эти так называемые «рефлексы», якобы врожден­ные, оказалось необходимым активно формировать. И единственный путь, на котором это удавалось сделать, — это включение ребенка в ситуации делового общения со взрос­лым внутри и по поводу мира человеческих предметов, пред­метов, созданных человеком для человека.

Психика человека возникает там и только там, где уда­ется организовать, — а вернее, создать, — активную деяте­льность руки ребенка с предметами, созданными челове­ком для человека и потому требующими специфических действий, которые никак не были и не могли быть заранее записаны в биологическом строении и функциях его тела вообще и мозга в частности.

Вся психика человека — на все 100, а не на 80 и даже не на 99% — возникает и развивается как функция рабо­ты руки во внешнем пространстве, заполненном такими предметами, как ложка, ночной горшок, полотенце, штаны, чулки, столы и стулья, башмаки, лестницы, фор­точки и т. д.

Мозг — лишь естественно-природный материал, кото­рый превращается в орган специально-человеческой жиз­недеятельности и психики только в результате активно формирующего воздействия активной работы внешних ор­ганов тела во внешнем пространстве, заполненном не естест­венно-природными, а искусственно-созданными вещами.

Вот такая — и только такая — работа руки и есть суб­станция специально-человеческой психики.

В том же самом смысле, в каком единственной субстан­цией стоимости и всех ее модификаций вроде денег, при­были или ренты, является труд, и притом не труд вообще, а исторически определенная форма труда.

В этом и состояла теоретическая позиция Мещерякова, которая только и позволяла ему не только понять правиль­но состав высших, специально-человеческих психических функций, но и создать их, и развить затем до вершин.

Потому как раз биологически-врожденное устройство мозга и тела индивида оказывается с этой точки зрения внешним условием возникновения и развития специально-человеческой психики, таким же внешним, как и вещи вне тела.

А субстанцией и причиной, которая завязывает эти внешние условия в один узел, в одну систему, является то­лько и исключительно чувственно-предметная жизнедея­тельность человека, понимаемого не натуралистически — не как биологически-врожденная жизнедеятельность тела особи вида гомо сапиенс, а процесс производства специфически-человеческой жизни, ее специфических условий, ко­торые на 100% социальны, то есть имеют социально-историческое происхождение и существование, а вне его вооб­ще отсутствуют...

Да, конечно, такое внешнее условие, как медицин­ски-нормальный мозг, должно присутствовать. Нет этого условия — не будет и никакой психики, ни человеческой, ни даже животной. Не будет того материала, из коего чело­веческая — то есть социально-исторически возникшая жизнедеятельность делает орган человеческой психики, преобразует орган управления процессами, протекающи­ми внутри тела, — в орган управления сначала движением этого тела во внешнем пространстве, а затем — и управле­ния всеми теми вещами и процессами, которые соверша­ются вне тела человека, в теле, как выражался Маркс, представляет собою внешнее — неорганическое тело челове­ка, то есть человека, понимаемого не как биологический вид, а как родовое существо, какрод по отношению к любо­му другому виду, как универсальное существо, как совокуп­ность всех общественных отношений.

Я не знаю и не представляю себе другой наглядно-экс­периментальной ситуации, которая с такой же полнотой реализовала бы те глубоко теоретические истины, которые выражены Марксом в его «Тезисах о Фейербахе».

Тезисах, которые часто усваиваются чисто вербально, без понимания всей сложности и многогранности выяв­ленной в них реальности, процесса становления такой специально-человеческой формы психики, как интел­лект, как мышление.

Специально можно было бы говорить и о такой, несо­мненно, психологической проблеме, как проблема отно­шения интеллекта к воле, интеллекта и воображения, по­нимаемого как способность строить образ и изменять этот образ, как проблема роли языка во всех механизмах разви­той человеческой психики, и о многом другом, вплоть до теоретического раскрытия проблемы сознания вообще и его отношения к самосознанию. Но хватит пока и этого.

Психика в самой общей форме есть не что иное, как способность высокоорганизованного живого тела осуще­ствлять свою жизнедеятельность в формах, диктуемых ему не устройством его собственного тела, а формой и распо­ложением других тел, совокупность которых составляет внешнюю среду его жизнедеятельности. Поэтому в состав психики обязательно входит способность

отражений объективного положения вещей вне одушевленного организ­ма, способность строить объективный образ формы и рас­положения вещей во внешнем пространстве.

Такое понимание ориентирует и в отношении предмета психологии как науки: где — в каком пространстве — нахо­дятся те факты и события, анализ коих должен составить специальную заботу психологии как науки, в отличие, ска­жем, от физиологии тела и мозга человека?

В пространстве, ограниченном костями черепной ко­робки? Нет. В более обширном пространстве. В том самом, где совершается реальная деятельность руки в предмете и с предметом.

Ибо — как уже прекрасно понимал тот же Гегель, кото­рый говорил, что в виде работы руки «внутреннее» — то есть психика — не «проявляется, а существует», ибо рука «есть то, что человек делает, ибо в ней как в деятельном ор­гане своего самоосуществления человек наличествует как одушевляющее начало» (т. 4 стр. 168).