Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта
--------------------------------------------------------------- Перевод М.Беккер (гл.1-30), И.Комаровой (г.31-61) Стихи в переводе И.Комаровой. М.: ООО Издательство АСТ; Харьков: Фолио, 2000, сс.2-231 OCR: TextShare.da.ru В круглых скобках () номера подстраничных примечаний автора.--------------------------------------------------------------- Всякая эмансипация состоит в том, что она возвращает человеческий мир, человеческие отношения к самому человеку. К. Маркс. К еврейскому вопросу (1844) Глядя в пенную воду, Завороженно, одна, Дни напролет у моря Молча стояла она, В погоду и в непогоду, С вечной печалью во взоре, Словно найти свободу Чаяла в синем просторе, Морю навеки верна. Томас Гарди. Загадка. {Здесь и далее стихи в переводе И. Комаровой.} Восточный ветер несноснее всех других на заливе Лайм (залив Лайм - этосамый глубокий вырез в нижней части ноги, которую Англия вытянула наюго-запад), и человек любопытный мог бы сразу сделать несколько вполнеобоснованных предположений насчет пары, которая одним студеным ветренымутром в конце марта 1867 года вышла прогуляться на мол Лайм-Риджиса -маленького, но древнего городка, давшего свое имя заливу. Мол Кобб уже добрых семьсот лет навлекает на себя презрение, котороелюди обыкновенно питают к предметам, слишком хорошо им знакомым, и коренныежители Лайма видят в нем всего лишь старую серую стену, длинной клешнейуходящую в море. И в самом деле, вследствие того, что этот крохотный Пирейрасположен на порядочном расстоянии от своих микроскопических Афин, то естьот самого города, жители как бы повернулись к нему спиной. Конечно, суммы, которые они веками расходовали на его ремонт, вполне оправдывают некоторуюдосаду. Однако на взгляд человека, не обремененного высокими налогами, но затоболее любознательного, Кобб, несомненно, самое красивое береговое укреплениена юге Англии. И не только потому, что он, как пишут путеводители, овеяндыханием семи веков английской истории, что отсюда вышли в море кораблинавстречу Армаде, что возле него высадился на берег Монмут... а в концеконцов просто потому, что это великолепное произведение народного искусства. Примитивный и вместе с тем замысловатый, слоноподобный, но изящный, он, как скульптура Генри Мура или Микеланджело, поражает легкостью плавных форми объемов; это промытая и просоленная морем каменная громада - словом, еслиможно так выразиться, масса в чистом виде. Я преувеличиваю? Возможно, номеня легко проверить - ведь с того года, о котором я пишу, Кобб почти неизменился, а вот город Лайм изменился, и если сегодня смотреть на него смола, проверка ничего вам не даст. Но если бы вы повернулись к северу и посмотрели на берег в 1867 году, как это сделал молодой человек, который в тот день прогуливался здесь сосвоею дамой, вашему взору открылась бы на редкость гармоничная картина. Там, где Кобб возвращается обратно к берегу, притулилось десятка два живописныхдомиков и маленькая верфь, в которой стоял на стапелях похожий на ковчегостов люггера. В полумиле к востоку, на фоне поросших травою склонов, виднелись тростниковые и шиферные крыши самого Лайма, города, которыйпережил свой расцвет в средние века и с тех пор постоянно клонился к упадку.В сторону запада, над усыпанным галькой берегом, откуда Монмут пустился всвою идиотскую авантюру, круто вздымались мрачные серые скалы, известные вокруге под названием Вэрские утесы. Выше и дальше, скрытые густым лесом, уступами громоздились все новые и новые скалы. Именно отсюда Кобб всегоболее производит впечатление последней преграды на пути эрозии, разъедающейзападный берег. И это тоже можно проверить. Если не считать несколькихжалких прибрежных лачуг, ныне, как и тогда, в той стороне не видно ниединого строения. Местный соглядатай (а таковой на самом деле существовал) мог поэтомузаключить, что упомянутые двое - люди не здешние, ценители красоты, и чтокакой-то там пронизывающий ветер не помешает им полюбоваться Коббом. Правда, наведя свою подзорную трубу поточнее, он мог бы заподозрить, что прогулкавдвоем интересует их гораздо больше, чем архитектура приморских укреплений, и уж наверняка обратил бы внимание на их изысканную наружность. Молодая дама была одета по последней моде - ведь около 1867 года подули другой ветер: начался бунт против кринолинов и огромных шляп. Глазнаблюдателя мог бы рассмотреть в подзорную трубу пурпурно-красную юбку, почти вызывающе узкую и такую короткую, что из-под темно-зеленого пальтовыглядывали ножки в белых чулках и черных ботинках, которые деликатноступали по каменной кладке мола, а также дерзко торчавшую на подхваченнойсеткой прическе плоскую круглую шляпку, украшенную пучком перьев белой цапли(шляпы такого фасона лаймские модницы рискнут надеть не раньше, чем черезгод), тогда как рослый молодой человек был одет в безупречное серое пальто идержал в руке цилиндр. Он решительно укоротил свои бакенбарды, ибозаконодатели английской мужской моды уже двумя годами раньше объявилидлинные бакенбарды несколько вульгарными, то есть смешными на взглядиностранца. Цвета одежды молодой дамы сегодня показались бы нам простокричащими, но в те дни весь мир еще захлебывался от восторга по поводуизобретения анилиновых красителей. И в виде компенсации за предписанное емублагонравие прекрасный пол требовал от красок не скромности, а яркости иблеска. Но больше всего озадачила бы наблюдателя третья фигура на дальнем концеэтого мрачного изогнутого мола. Фигура эта опиралась на торчащий кверхуствол старинной пушки, который служил причальной тумбой. Она была в черном.Ветер развевал ее одежду, но она стояла неподвижно и все смотрела и смотрелав открытое море, напоминая скорее живой памятник погибшим в морской пучине, некий мифический персонаж, нежели обязательную принадлежность ничтожнойпровинциальной повседневности. В том (1851) году в Англии на 8 155 000 женщин от десяти лет и старшеприходилось 7 600 000 мужчин такого же возраста. Из этого со всейочевидностью следует, что, если, согласно общепринятому мнению, судьбаназначила викторианской девушке быть женою и матерью, мужчин никак не моглобы хватить на всех. Э. Ройстон Пайк. Человеческие документы викторианского золотого века Распущу на рассвете серебряный парус, Понесет меня ветер по буйной волне, А зазноба моя, что любить обещалась, Пусть поплачет по мне, пусть поплачет по мне. Английская народная песня - Дорогая Тина, мы отдали дань Нептуну. Надеюсь, он нас простит, еслимы теперь повернемся к нему спиной. - Вы не очень галантны. - Как прикажете это понимать? - Я думала, вы захотите, не нарушая приличий, воспользоватьсявозможностью подольше подержать меня под руку. - До чего же мы стали щепетильны. - Мы теперь не в Лондоне. - Да, скорее на Северном полюсе. - Я хочу дойти до конца мола. Молодой человек, бросив в сторону суши взгляд, исполненный стольгорького отчаяния, словно он навеки ее покидал, снова повернулся к морю, ипарочка продолжала свой путь по Коббу. - И еще я хочу знать, что произошло между вами и папой в прошлыйчетверг. - Ваша тетушка уже выудила из меня все подробности этого приятноговечера. Девушка остановилась и посмотрела ему в глаза. - Чарльз! Послушайте, Чарльз! Вы можете разговаривать подобным образомс кем угодно, но только не со мной. От меня вы так легко не отвяжетесь. Яочень привязчива. - Вот и прекрасно, дорогая, скоро благодаря священным узам брака высможете всегда держать меня на привязи. - Приберегите эти сомнительные остроты для своего клуба. - Она снапускной строгостью повлекла его за собой. - Я получила письмо. - А-а. Я этого опасался. От вашей матушки? - Я знаю, что после обеда что-то случилось... Прежде чем Чарльз ответил, они прошли еще несколько шагов; он былонамеревался ответить серьезно, но потом передумал. - Должен признаться, что мы с вашим почтенным родителем несколькоразошлись во мнениях по одному философскому вопросу. - Это очень дурно с вашей стороны. - А я полагал, что это очень честно с моей стороны. - О чем же вы говорили? - Ваш батюшка взял на себя смелость утверждать, что мистера Дарвинаследует выставить на всеобщее обозрение в зверинце. В клетке для обезьян. Япытался разъяснить ему некоторые научные положения, лежащие в основедарвинизма. Мне это не удалось. Et voila tout {Вот и все (франц.).}. - Но как вы могли? Вы же знаете папины взгляды! - Я вел себя в высшей степени почтительно. - То есть в высшей степени отвратительно! - Он сказал, что не позволит своей дочери выйти замуж за человека, который считает, что его дед был обезьяной. Но мне кажется, по здравомразмышлении он примет в расчет, что в моем случае обезьяна былатитулованной. Не останавливаясь, она взглянула на него и тут же отвернула головухарактерным плавным движением, которым обыкновенно хотела выразить тревогу, а сейчас речь зашла как раз о том, что, по ее мнению, больше всегопрепятствовало их помолвке. Отец ее был очень богат, но дед был простойторговец сукном, тогда как дед Чарльза был баронет. Чарльз улыбнулся и пожалручку в перчатке, продетую под его левую руку. - Дорогая, ведь мы с вами все это давно уладили. Весьма похвально, чтовы почитаете своего батюшку. Но ведь я женюсь не на нем. И вы забываете, чтоя ученый. Во всяком случае, автор ученого труда. А если вы будете такулыбаться, я посвящу всю свою жизнь не вам, а окаменелостям. - Я не собираюсь ревновать вас к окаменелостям. - Она сделалавыразительную паузу. - Тем более что вы уже давно топчете их ногами и дажене соизволили этого заметить. Он быстро взглянул вниз и стремительно опустился на колени. Мол Коббчастично вымощен богатой окаменелостями породой. - Боже милосердный, вы только взгляните! Certhidium portlandicum. Этоткамень - наверняка оолит из Портленда! - К пожизненной каторге в каменоломнях коего я вас приговорю, если высейчас же не встанете. - Он с улыбкой повиновался. - Ну разве не любезно смоей стороны привести вас сюда? Смотрите! - Она подвела его к краю, гденесколько плоских камней, воткнутых в стену, образовали грубые ступени, спускавшиеся под углом к нижнему ярусу мола. - Это те самые ступени, скоторых упала Луиза Масгроув в " Убеждении" Джейн Остин. - Как романтично! - Да, джентльмены были романтиками... в те времена. - А теперь стали учеными? Хотите, предпримем этот опасный спуск? - На обратном пути. Они снова пошли вперед. И только тогда он обратил внимание на фигуру наконце Кобба или по крайней мере понял, к какому полу она принадлежит. - Господи, я думал, что это рыбак. Но ведь это женщина? Эрнестина прищурилась - ее серые, ее прелестные глаза были близоруки, иона смогла различить только темное бесформенное пятно. - Женщина? Молодая? - Так далеко не разобрать. - Я догадываюсь, кто это. Это, должно быть, несчастная Трагедия. - Трагедия? - Это ее прозвище. Одно из прозвищ. - Есть и другие? - Рыбаки называют ее неприличным словом. - Милая Тина, вы, разумеется, можете... - Они называют ее... любовницей французского лейтенанта. - Вот как. И ее подвергли столь жестокому остракизму, что она вынужденастоять здесь с утра до вечера? - Она... она немножко не в своем уме. Пойдемте обратно. Я не хочу к нейподходить. Они остановились. Чарльз рассматривал черную фигуру. - Вы меня заинтриговали. Кто этот французский лейтенант? - Говорят, это человек, который... - Которого она полюбила? - Хуже. - И он ее оставил? С ребенком? - Нет. Ребенка, по-моему, нет. И вообще, все это сплетни. - Что же она тут делает? - Говорят, она ждет, что он вернется. - Но... разве у нее нет близких? - Она в услужении у старой миссис Поултни. Когда мы бываем там, она невыходит. Но она там живет. Пожалуйста, пойдемте обратно. Я ее не заметила. Чарльз улыбнулся. - Если она на вас нападет, я брошусь вам на помощь и тем докажу своюгалантность. Пойдемте. Они приблизились к женщине у пушечного ствола. Она стояла с непокрытойголовой и держала в руке капор. Тугой узел ее волос был спрятан под высокийворотник черного пальто - весьма странного покроя, напоминавшего скореемужской редингот, нежели дамскую верхнюю одежду из тех, что носили последниесорок лет. Она тоже обходилась без кринолина, но, очевидно, из безразличия, а отнюдь не из желания следовать новейшей лондонской моде. Чарльз громкопроизнес какие-то незначащие слова, чтобы предупредить женщину об ихприближении, но она не обернулась. Они прошли еще несколько шагов и вскореувидели ее профиль и взгляд, словно ружье нацеленный на далекий горизонт.Резкий порыв ветра заставил Чарльза поддержать Эрнестину за талию, а женщину- еще крепче ухватиться за тумбу. Сам не зная почему - быть может, желаяпросто показать Эрнестине, что он не робкого десятка, - Чарльз, как тольковетер немного утих, шагнул вперед. - Любезнейшая, ваше пребывание здесь весьма рискованно. Стоит ветруусилиться... Она обернулась и посмотрела на него, или - как показалось Чарльзу -сквозь него. От этой первой встречи в памяти его сохранилось не столько то, что было написано на ее лице, сколько то, чего он совсем не ожидал в немувидеть, ибо в те времена считалось, что женщине пристала скромность, застенчивость и покорность. Чарльз тотчас почувствовал себя так, словновторгся в чужие владенья, словно Кобб принадлежал этой женщине, а вовсе недревнему городу Лайму. Лицо ее нельзя было назвать миловидным, как лицоЭрнестины. Не было оно и красивым - по эстетическим меркам и вкусам какой быто ни было эпохи. Но это было лицо незабываемое, трагическое. Скорбьизливалась из него так же естественно, незамутненно и бесконечно, как водаиз лесного родника. В нем не было ни фальши, ни лицемерия, ни истеричности, ни притворства, а главное - ни малейшего признака безумия. Безумие было впустом море, в пустом горизонте, в этой беспричинной скорби, словно родниксам по себе был чем-то вполне естественным, а неестественным было лишь то, что он изливался в пустыне. Позже Чарльз снова и снова мысленно сравнивал этот взгляд с клинком; атакое сравнение подразумевает не только свойство самого предмета, но ипроизводимое им действие. В это короткое мгновенье он почувствовал себяповерженным врагом и одновременно предателем, по заслугам униженным. Женщина не произнесла ни слова. Ее ответный взгляд длился не болеедвух-трех секунд, затем она снова обратила взор к югу. Эрнестина потянулаЧарльза за рукав, и он отвернулся, с улыбкой пожав плечами. Когда ониподошли к берегу, он заметил: - Жаль, что вы раскрыли мне эти неприглядные факты. В этом бедапровинциальной жизни. Все всех знают, и нет никаких тайн. Ничегоромантического. - А еще ученый! И говорит, что презирает романы, - поддразнила егоЭрнестина. Но еще важнее то соображение, что все главнейшие черты организациивсякого живого существа определяются наследственностью отсюда вытекает, что, хотя каждое живое существо, несомненно, прекрасно приспособлено кзанимаемому им месту в природе, тем не менее многие организмы не имеют внастоящее время достаточно близкого и непосредственного отношения ксовременным жизненным условиям Ч. Дарвин Происхождение видов (1859) Из всех десятилетий нашей истории умный человек выбрал бы для своеймолодости пятидесятые годы XIX века Дж. M. Янг. Портрет эпохи Возвратившись после завтрака к себе в гостиницу " Белый Лев", Чарльзпринялся рассматривать в зеркале свое лицо. Мысли его были слишком туманны, чтобы их можно было описать. Однако в них несомненно присутствовало нечтотаинственное, некое смутное чувство поражения - оно относилось вовсе не кпроисшествию на Коббе, а скорее к каким-то банальностям, которые он произнесза завтраком у тетушки Трэнтер, к каким-то умолчаниям, к которым онприбегнул; к размышлениям о том, действительно ли интерес к палеонтологии -достойное приложение его природных способностей; о том, сможет ли Эрнестинакогда-нибудь понять его так же, как он понимает ее; к неопределенномуощущению бесцельности существования, которое - как он в конце концовзаключил - объяснялось, возможно, всего лишь тем, что впереди его ждалдолгий и теперь уже несомненно дождливый день. Ведь шел только 1867 год.Чарльзу было всего только тридцать два года от роду. И он всегда ставилперед жизнью слишком много вопросов. Хотя Чарльзу и нравилось считать себя ученым молодым человеком и он бы, наверное, не слишком удивился, если бы из будущего до него дошла весть обаэроплане, реактивном двигателе, телевидении и радаре, его, несомненно, поразил бы изменившийся подход к самому времени. Мы считаем великимбедствием своего века недостаток времени; именно это наше убеждение, а вовсене бескорыстная любовь к науке и уж, конечно, не мудрость заставляют настратить столь непомерную долю изобрета тельности и государственного бюджетана поиски ускоренных способов производить те или иные действия - словноконечная цель человечества не наивысшая гуманность, а молниеносная скорость.Но для Чарльза, так же как для большинства его современников, равных ему поположению в обществе, жизнь шла безусловно в темпе адажио. Задача состоялане в том, чтобы сжать до предела все намеченные дела, а в том, чтобы ихрастянуть и тем заполнить бесконечные анфилады досуга. Один из распространеннейших симптомов благосостояния в наши дни -губительный невроз; в век Чарльза это была безмятежная скука. Правда, волнареволюций 1848 года и воспоминание о вымерших чартистах еще отбрасывалиисполинскую тень на этот период, но для многих - и в том числе для Чарльза -наиболее существенным признаком этой надвигавшейся грозы было то, что онатак и не грянула. Шестидесятые годы были, несомненно, эпохой процветания; достаток, которого достигли ремесленники и даже промышленные рабочие, совершенно вытеснил из умов мысль о возможности революции, по крайней мере вВеликобритании. Само собою разумеется, что Чарльз понятия не имел о немецкомученом-философе, который в тот самый мартовский день работал за библиотечнымстолом Британского музея и трудам которого, вышедшим из этих сумрачных стен, суждено было оказать такое огромное влияние на всю последующую историючеловечества. И если бы вы рассказали об этом Чарльзу, он наверняка бы вамне поверил, а между тем всего лишь через полгода после описываемых намисобытий в Гамбурге выйдет в свет первый том " Капитала". Существовало также бесчисленное множество личных причин, по которымЧарльз никак не подходил для приятной роли пессимиста. Дед его, баронет, принадлежал ко второму из двух обширных разрядов, на которые делилисьанглийские сельские сквайры - приверженные к кларету охотники на лис иученые собиратели всего на свете. Собирал он главным образом книги, но подконец жизни, истощая свои доходы (и еще более - терпение своего семейства), предпринял раскопки безобидных бугорков, испещрявших три тысячи акров егоземельной собственности в графстве Уилтшир. Кромлехи и менгиры, кремневыеорудия и могильники эпохи неолита - за всем этим он гонялся так же яростно, как его старший сын, едва успев вступить во владения наследством, принялсяизгонять из дома отцовские портативные трофеи. Однако Всевышний покарал -или вознаградил - этого сына, позаботившись о том, чтобы он не женился.Младший сын старика, отец Чарльза, получил порядочное состояние как в видеземель, так и денег. Жизнь его была отмечена единственной трагедией - одновременной кончинойего молодой жены и новорожденного младенца - сестры годовалого Чарльза. Ноон справился со своим горем. Сына он окружил если не любовью, то по крайнеймере целым штатом наставников и фельдфебелей и в общем относился к нему лишьнемногим хуже, чем к самому себе. Он продал свою часть земли, дальновидновложил капитал в железнодорожные акции и недальновидно - в карты (он искалутешения не столько у Господа Бога, сколько у господина Олмека), корочеговоря, жил так, как если бы родился не в 1802, а в 1702 году, жил главнымобразом ради своих удовольствий... а в 1856 году главным образом от них иумер. Чарльз остался единственным наследником - не только поубавившегосясостояния своего родителя (баккара под конец перевесило железнодорожныйбум), но рано или поздно должен был унаследовать и весьма значительноесостояние дяди. Правда, в 1867 году дядя, хотя и решительно отдалпредпочтение кларету, не подавал ни малейших признаков смерти. Чарльз любил своего дядю, а тот любил племянника. Впрочем, их отношенияне всегда ясно об этом свидетельствовали. Хотя Чарльз шел на уступки почасти охоты и соглашался в виде одолжения пострелять куропаток и фазанов, охотиться на лис он категорически отказывался. И не потому, что добыча быланесъедобной, а потому, что он не переваривал охотников. Хуже того: ониспытывал противоестественную склонность к пешему хождению, предпочитая еговерховой езде, а ходить пешком где бы то ни было, кроме Швейцарских Альп, считалось занятием, недостойным джентльмена. Он ничего не имел противлошадей как таковых, но, будучи прирожденным натуралистом, терпеть не мог, если что-нибудь мешало ему вести наблюдения с близкого расстояния и неспеша. Удача, однако, ему сопутствовала. Однажды осенью, за много лет доописываемой нами поры, он подстрелил на меже дядюшкиного пшеничного полякакую-то странную птицу. Когда он понял, какой редкий экземпляр уничтожил, он рассердился на себя: это была одна из последних больших дроф, убитых наравнине Солсбери. Зато дядюшка пришел в восторг. Из птицы сделали чучело, ис тех пор она, словно индюшка, злобно таращила свои бусинки-глаза из-подстеклянного колпака в гостиной Винзиэтта. Дядюшка без конца докучал гостям рассказом об этом подвиге, и всякийраз, когда его охватывало желание лишить Чарльза наследства, - а одна этатема приводила его в состояние, близкое к апоплексии, ибо имение подлежалонаследованию только по мужской линии, - он глядел на бессмертную Чарльзовудрофу и вновь преисполнялся добрых родственных чувств. Надо сказать, что уЧарльза были свои недостатки. Он не всегда писал дяде раз в неделю и к томуже, посещая Винзиэтт, имел дурную привычку просиживать целыми днями вбиблиотеке - комнате, которую его дядя едва ли когда-нибудь посещал. Были у него, однако, недостатки и более серьезные. В Кембридже, надлежащим образом вызубрив классиков и признав " Тридцать девять статей", он(в отличие от большинства молодых людей своего времени) начал было и в самомделе чему-то учиться. Но на втором курсе он попал в дурную компанию и кончилтем, что одним туманным лондонским вечером предался плотскому греху с некоейобнаженной девицей. Из объятий этой пухленькой простолюдинки он бросился вобъятия церкви и вскоре после того поверг в ужас своего родителя, объявив, что желает принять духовный сан. Против катастрофы столь необъятных размеровимелось одно только средство: юного грешника отправили в Париж. Когда оноттуда вернулся, о его слегка потускневшей девственности уже не было и речи, равно как - на что и надеялся отец Чарльза - о его предполагаемом союзе сцерковью. Чарльз разглядел, что скрывалось за обольстительными призывамиОксфордского движения: римский католицизм propria terra {На собственнойземле (лат.).}. И он отказался растрачивать свою скептическую, но уютнуюанглийскую душу - ирония пополам с условностями - на фимиам и папскуюнепогрешимость. Вернувшись в Лондон, он пролистал и бегло просмотрел сдесяток современных ему религиозных теорий, но выбрался из этой переделки(voyant trop pour nier, et trop peu pour s'assurer {Видя слишком много, чтобы отрицать, и слишком мало, чтобы уверовать (франц.).}) живым и здоровымагностиком {Хотя сам он и не назвал бы себя так - по той простой причине, что термин этот был введен в употребление (Томасом Генри Гексли) лишь в 1870году; к этому времени в нем возникла настоятельная необходимость. (Примеч.автора.)}. Если ему и удалось извлечь из бытия что-либо мало-мальски похожеена Бога, то он нашел это в Природе, а не в Библии; живи он на сто летраньше, он стал бы деистом, быть может, даже пантеистом. Время от времени, если было с кем, он посещал по воскресеньям утреннюю службу, но один ходил вцерковь очень редко. Проведя полгода во Граде Греха, он в 1856 году возвратился в Англию.Три месяца спустя умер его отец. Просторный дом в Белгравии был сдан внаем, и Чарльз поселился в Кенсингтоне, в доме, более подходящем для молодогохолостяка. Там его опекали лакей, кухарка и две горничные - штат почтиэксцентричный по скромности для такого знатного и богатого молодогочеловека. Но там ему нравилось, и кроме того, он много путешествовал. Онопубликовал в светских журналах два-три очерка о своих странствиях подалеким краям; один предприимчивый издатель даже предложил ему написатькнигу о его девятимесячном пребывании в Португалии. Но в писательскомремесле Чарльз усмотрел нечто явно infra dig {Ниже своего достоинства(лат.).}, a также нечто, требующее слишком большого труда исосредоточенности. Какое-то время он носился с этой идеей, но потом еебросил. Носиться с идеями вообще стало главным его занятием на третьемдесятке. Но даже барахтаясь в медлительном потоке викторианской эпохи, Чарльз непревратился в легкомысленного бездельника. Случайное знакомство с человеком, знавшим об археологической мании его деда, помогло ему понять, что старик, без устали гонявший на раскопки команды ошалелых поселян, был смешон лишь вглазах собственной родни. В памяти других сэр Чарльз Смитсон остался однимиз основоположников археологии дорийской Англии; часть его изгнанной из домаколлекции с благодарностью приняли в Британский музей. И Чарльз постепенноосознал, что по склонностям он ближе к своему деду, чем к обоим егосыновьям. В последние три года он стал все больше интересоватьсяпалеонтологией и решил, что это и есть его призвание. Он начал посещатьсобрания Геологического общества. Дядя с неодобрением наблюдал, как Чарльзвыходит из Винзиэтта, вооруженный геологическими молотками и с рюкзаком наспине; по его мнению, в деревне джентльмену подобало держать в руках толькоружье или хлыст; но это все-таки было лучше, чем корпеть над дурацкимикнигами в дурацкой библиотеке. Однако еще меньше нравилось дяде отсутствие у Чарльза интереса кдругому предмету. Желтые ленты и желтые нарциссы, эмблемы либеральнойпартии, были в Винзиэтте анафемой; старик - самый что ни на естьлазурно-голубой тори - имел на этот счет свой тайный умысел. Однако Чарльзвежливо отклонял все попытки уговорить его баллотироваться в парламент. Онобъявил, что у него нет никаких политических убеждений. Втайне он восхищалсяГладстоном, но в Винзиэтте даже имя этого архипредателя было под запретом.Таким образом, уважение к родне и общественная пассивность, весьма удачнообъединившись, закрыли перед Чарльзом эту естественную для него карьеру. Боюсь, что главной отличительной чертою Чарльза была лень. Подобномногим своим современникам, он чувствовал, что век его, утрачивая прежнеесознание своей ответственности, проникается самодовольством, что движущейсилой новой Британии все больше становится желание казаться респектабельной, а не желание делать добро ради добра. Он знал, что чересчур привередлив. Номожно ли писать исторические труды сразу после Маколея? Или стихи и прозу вотсветах величайшей плеяды талантов в истории английской литературы? Можноли сказать новое слово в науке при жизни Лайеля и Дарвина? Статьгосударственным деятелем, когда Гладстон и Дизраэли без остатка поделили всеналичное пространство? Как видите, Чарльз метил высоко. Так всегда поступали умныебездельники, чтобы оправдать свое безделье пе ред своим умом. Короче, Чарльзбыл в полной мере заражен байроническим сплином при отсутствии обеихбайронических отдушин - гения и распутства. Но хотя смерть порою и медлит, она в конце концов всегда милосердноявляется, что, как известно, предвидят мамаши с дочерьми на выданье. Дажеесли бы Чарльз не имел таких блестящих видов на будущее, он все равнопредставлял определенный интерес. Заграничные путешествия, к сожалению, отчасти стерли с него налет глубочайшего занудства (викторианцы называли этосвойство серьезностью, высокой нравственностью, честностью и тысячью другихобманчивых имен), которое только и требовалось в те времена от истинногоанглийского джентльмена. В его манере держаться проскальзывал цинизм -верный признак врожденной безнравственности, однако стоило ему появиться вобществе, как мамаши принимались пожирать его глазами, папаши - хлопать егопо спине, а девицы - жеманно ему улыбаться. Чарльз был весьма неравнодушен ксмазливым девицам и не прочь поводить за нос и их самих, и их лелеющихчестолюбивые планы родителей. Таким образом он приобрел репутацию человеканадменного и холодного - вполне заслуженную награду за ловкость (а ктридцати годам он поднаторел в этом деле не хуже любого хорька), с какою онобнюхивал приманку, а потом пускался наутек от скрытых зубьев подстерегавшейего матримониальной западни. Сэр Роберт частенько давал ему за это нагоняй, но в ответ Чарльз лишьподшучивал над старым холостяком и говорил, что тот напрасно тратит порох. - Я никогда не мог найти подходящей женщины, - ворчал старик. - Чепуха. Вы никогда ее не искали. - Еще как искал. В твоем возрасте. - В моем возрасте вы интересовались только собаками и охотой накуропаток. Сэр Роберт мрачно смотрел на свой кларет. Он, в сущности, не слишкомсетовал на то, что не женат, но горько сокрушался, что у него нет детей инекому дарить ружья и пони. Он видел, как его образ жизни бесследно уходит внебытие. - Я был слеп. Слеп! - Милый дядя, у меня превосходное зрение. Утешьтесь. Я тоже ищуподходящую девушку. И я ее еще не нашел. Блаженны те, кто совершить успел На этом свете много добрых дел; И пусть их души в вечность отлетели - Им там зачтутся их благие цели. Каролина Нортон. Хозяйка замка Лагарэ (1863) Большая часть британских семейств среднего и высшего сословия жила надсвоими собственными выгребными ямами... Э. Ройстон Пайк. Человеческие документы викторианского золотого века Кухня в полуподвале принадлежавшего миссис Поултни внушительного дома встиле эпохи Регентства, который, как недвусмысленно тонкий намек наположение его хозяйки в обществе, занимал одну из крутых командных высот надЛайм-Риджисом, сегодня, без сомнения, показалась бы никуда не годной. Хотя в1867 году у тамошней прислуги не было двух мнений насчет того, кто их тиран, в наши дни самым страшным чудовищем наверняка была бы признана колоссальнаякухонная плита, занимавшая целую стену этого обширного, плохо освещенногопомещения. Три ее топки надо было дважды в день загружать и дважды очищатьот золы, а так как от плиты зависел ровный ход всего домашнего механизма, ейни на минуту не давали угаснуть. Пусть в летний зной здесь можно былозадохнуться, пусть при юго-западном ветре чудовище всякий раз изрыгало изпасти черные клубы удушливого дыма - ненасытная утроба все равно требовалапищи. А стены! Они просто умоляли выкрасить их в какой-нибудь светлый, дажебелый цвет! Вместо этого они были покрыты тошнотворной свинцовой зеленью, которая - что было неведомо ее обитателям (равно как, сказать по чести, итирану на верхнем этаже) - содержала изрядную примесь мышьяка. Быть может, даже к лучшему, что в помещении было сыро, а чудовище извергало столько дымаи копоти. По крайней мере смертоносную пыль прибивало к земле. Старшиной в этих стигийских пределах состояла некая миссис Фэрли, тощаямалорослая особа, всегда одетая в черное - не столько по причине вдовства, сколько по причине своего нрава. Возможно, ее острая меланхолия была вызванасозерцанием неиссякаемого потока ничтожных людишек, которые проносилисьчерез ее кухню. Дворецкие, конюхи, лакеи, садовники, горничные верхнихпокоев, горничные нижних покоев - все они терпели сколько могли правила иповадки миссис Поултни, а потом обращались в бегство. Конечно, с их стороныэто было чрезвычайно трусливо и недостойно. Но когда приходится вставать вшесть утра, работать с половины седьмого до одиннадцати, потом снова споловины двенадцатого до половины пятого, а потом еще с пяти до десяти и такизо дня в день - то есть сто часов в неделю, - запасы достоинства и мужествабыстро иссякают. Ставшее легендарным резюме чувств, испытываемых прислугой, изложилсамой миссис Поултни первый из пяти уволенных ею дворецких: " Сударыня, яскорее соглашусь провести остаток дней в богадельне, чем прожить еще неделюпод этой крышей". Не все поверили, чтобы кто-то и вправду осмелился сказатьтакие слова прямо в глаза грозной хозяйке. Однако когда дворецкий спустилсяв кухню со своими пожитками и во всеуслышанье их повторил, его чувстваразделили все. Что касается миссис Фэрли, то ее долготерпение было одним из местныхчудес. Скорее всего оно объяснялось тем, что, если б ей выпал иной жребий, она сама стала бы второй миссис Поултни. Ее удерживала здесь зависть, атакже мрачное злорадство по поводу всяческих неурядиц, то и дело потрясавшихдом. Короче говоря, в обеих дамах дремало садистское начало, и их взаимнаятерпимость была им только выгодна. Миссис Поултни была одержима двумя навязчивыми идеями или, вернее, двумя сторонами одной и той же навязчивой идеи. Первой из них была Грязь(для кухни, правда, делалось некоторое исключение: в конце концов, там жилатолько прислуга); второй была Безнравственность. Ни в той, ни в другойобласти от ее орлиного взора не ускользала ни малейшая оплошность. Онанапоминала упитанного стервятника, который от нечего делать бесконечнокружит в воздухе, и была наделена сверхъестественным шестым чувством, позволявшим ей обнаруживать пыль, следы от пальцев, плохо накрахмаленноебелье, дурные запахи, пятна, разбитую посуду и прочие упущения, свойственныедомашнему обиходу. Садовника выгоняли за то, что он вошел в дом, не отмывруки от земли, дворецкого - за винные пятна на галстуке, горничную - захлопья пыли под ее собственной кроватью. Но самое ужасное, что даже за пределами своего дома миссис Поултни непризнавала никаких границ своей власти. Отсутствие по воскресеньям в церкви- на утренней, на вечерней ли службе - считалось доказательством безнадежнойраспущенности. Горе той служанке, которую в один из ее редких свободныхвечеров (их разрешали раз в месяц, да и то с трудом) заметили в обществекакого-нибудь молодого человека. И горе тому молодому человеку, котороголюбовь заставила пробраться на свидание в сад Мальборо-хауса, ибо это был несад, а целый лес " гуманных" капканов - гуманных в том смысле, что, хотяпритаившиеся в ожидании жертвы мощные челюсти и не имели зубьев, они легкомогли сломать человеку ногу. Этих железных слуг миссис Поултни предпочиталавсем прочим. Их она никогда не увольняла. Для этой дамы, несомненно, нашлось бы местечко в гестапо - ее методдопроса был таков, что за пять минут она умела довести до слез самых стойкихслужанок. Она по-своему олицетворяла наглость и самонадеянность восходящейБританской империи. Единственным справедливым мнением она всегда считаласвое, а единственным разумным способом управления - яростную бомбардировкустроптивых подданных. Однако в своем собственном, весьма ограниченном, кругу она славиласьблаготворительностью. И если бы вам пришло в голову в этой ее репутацииусомниться, вам тотчас представили бы неопровержимое доказательство - развемилая, добрая миссис Поултни не приютила любовницу французского лейтенанта? Нужно ли добавлять, что в ту пору милой, доброй миссис Поултни из двухпрозвищ " любовницы" было известно только второе - греческое. Это удивительное событие произошло весной 1866 года, ровно за год дотого времени, о котором я пишу, и было связано с великой тайной в жизнимиссис Поултни. Тайна эта была весьма проста. Миссис Поултни верила в ад. Тогдашний священник лаймского прихода, человек в области теологиисравнительно вольномыслящий, принадлежал, однако, к числу тех пастырей, которые охулки на свою руку не положат. Он вполне удовлетворял Лайм, потрадиции сохранявший верность Низкой церкви. Проповеди его отличалисьизвестным красноречием, и он не допускал к себе в церковь распятий, икон, украшений и других симптомов злокачественной римской язвы. Когда миссисПоултни излагала ему свои теории загробной жизни, он не вступал с нею вспор, ибо священники, которым вверены не слишком прибыльные приходы, неспорят с богатыми прихожанами. Для него кошелек миссис Поултни был всегдаоткрыт, хотя когда приходило время платить жалованье ее тринадцати слугам, он открывался весьма неохотно. Предыдущей зимой (это была зима четвертого посчету нашествия холеры на викторианскую Англию) миссис Поултни слегказанемогла, и священник навещал ее не реже врачей, которым приходилось безконца уверять ее, что болезнь ее вызвана обычным расстройством желудка, аотнюдь не грозной убийцей с Востока. Миссис Поултни была далеко не глупа, более того, она обладала завиднойпрактической сметкой, а ее будущее местопребывание, как и все, что былосвязано с ее удобствами, составляло предмет весьма практического свойства.Когда она рисовала в своем воображении образ Господа Бога, то лицом онсильно смахивал на герцога Веллингтонского, характером же скорее напоминалловкого стряпчего - представителя племени, к которому миссис Поултни питалаглубокое почтение. Лежа в постели, она все чаще мучительно обдумывала жуткуюматематическую задачу: как Господь подсчитывает благотворительность - потому, сколько человек пожертвовал, или по тому, сколько он мог быпожертвовать? По этой части она располага ла сведениями более точными, нежели сам священник. Она пожертвовала церкви немалые суммы, но знала, чтоони весьма далеки от предписанной законом Божьим десятины, с которойнадлежит расстаться серьезным претендентам на райское блаженство.Разумеется, она составила свое завещание в таком духе, чтобы после ее смертисальдо было должным образом сведено, но ведь может случиться, что приоглашении этого документа Господь будет отсутствовать. Но что еще хуже, вовремя ее болезни миссис Фэрли, которая по вечерам читала ей Библию, выбралапритчу о лепте вдовицы. Эта притча всегда казалась миссис Поултни чудовищнонесправедливой, а на сей раз угнездилась в ее сердце на срок еще болеедолгий, чем бациллы энтерита в ее кишечнике. Однажды, когда дело шло уже напоправку, она воспользовалась визитом заботливого пастыря, чтобы осторожнопрозондировать свою совесть. Сначала священник попытался отмести ее духовныесомнения. - Уважаемая миссис Поултни, вы твердо стоите на скале добродетели.Создатель все видит и все знает. Нам не пристало сомневаться в егомилосердии и справедливости. - А вдруг он спросит, чиста ли моя совесть? Священник улыбнулся. - Вы ответите, что она вас несколько тревожит. И он, в бесконечномсострадании своем, разумеется... - А вдруг нет? - Дорогая миссис Поултни, если вы будете говорить так, мне придется васпожурить. Не нам судить о его премудрости. Наступило молчание. При священнике миссис Поултни чувствовала себя какбы в обществе сразу двоих людей. Один, ниже ее по социальному положению, былмногим ей обязан: благодаря ее щедротам он имел возможность сладко есть, нестесняться в текущих расходах на нужды своей церкви, а также успешновыполнять не связанные с церковной службой обязанности по отношению кбедным; второй же был представителем Господа Бога, и перед ним ей надлежалометафорически преклонять колени. Поэтому ее обращение с ним часто бывалонепоследовательным и странным: она смотрела на него то de haut en bas{Сверху вниз (франц.).}, то de bas en haut {Снизу вверх (франц.).}, a пороюухитрялась выразить обе эти позиции в одной фразе. - Ах, если бы бедный Фредерик был жив. Он дал бы мне совет. - Несомненно. И поверьте, его совет был бы точно таким же, как мой. Язнаю, что он был добрым христианином. А мои слова выражают истиннохристианскую доктрину. - Его смерть была предупреждением. Наказанием свыше. Священник бросил на нее строгий взгляд. - Остерегитесь, сударыня, остерегитесь. Нельзя легкомысленно посягатьна прерогативы Творца нашего. Миссис Поултни сочла за лучшее не спорить. Все приходские священники вмире не могли оправдать в ее глазах безвременную кончину ее супруга. Онаоставалась тайной между нею и Господом - тайной наподобие черного опала, ито вспыхивала грозным предзнаменованием, то принимала форму аванса, внесенного в счет окончательной расплаты, которая, быть может, ей ещепредстояла. - Я приносила пожертвования. Но я не совершала добрых дел. - Пожертвование - наилучшее из добрых дел. - Я не такая, как леди Коттон. Столь резкий переход от небесного к земному не удивил священника. Судяпо предыдущим высказываниям миссис Поултни, она знала, что в скачке на призблагочестия на много корпусов отстает от вышеозначенной дамы. Леди Коттон, жившая в нескольких милях от Лайма, славилась своей фанатическойблаготворительностью. Она посещала бедных, она была председательницеймиссионерского общества, она основала приют для падших женщин, правда, стаким строгим уставом, что питомицы ее Магдалинского приюта при первомудобном случае вновь бросались в бездну порока - о чем, однако, миссисПоултни была осведомлена не более, чем о другом, более вульгарном прозвищеТрагедии. Священник откашлялся: - Леди Коттон - пример для всех нас. - Это еще больше подлило масла вогонь, что, возможно, входило в его намерения. - Мне следовало бы посещать бедных. - Это было бы превосходно. - Но эти посещения меня всегда так ужасно расстраивают. - Священникневежливо промолчал. - Я знаю, что это грешно. - Полноте, полноте. - Да, да. Очень грешно. Последовала долгая пауза, в продолжение которой священник предавалсямыслям о своем обеде (до коего оставался еще целый час), а миссис Поултни -о своих грехах. Затем она с необычайной для нее робостью предложилакомпромиссное решение своей задачи. - Если бы вы знали какую-нибудь даму, какую-нибудь благовоспитаннуюособу, попавшую в бедственное положение... - Простите, я вас не совсем понимаю. - Я хочу взять себе компаньонку. Мне стало трудно писать. А миссисФэрли так скверно читает... Я бы охотно предоставила кров такой особе. - Прекрасно. Если вы этого желаете, я наведу справки. Миссис Поултни несколько устрашилась предстоящего безумного прыжка влоно истинного христианства. - Она должна быть безупречна в нравственном отношении. Я обязаназаботиться о своей прислуге. - Разумеется, сударыня, разумеется. - Священник поднялся. - И желательно, чтоб у нее не было родни. Родня подчиненных можетсделаться такой тяжелой обузой... - Не беспокойтесь, я не стану рекомендовать вам сколько-нибудьсомнительную особу. Священник пожал ей руку и направился к двери. - И, мистер Форсайт, она не должна быть слишком молода. Он поклонился и вышел из комнаты. Но на полпути вниз он остановился. Онвспомнил. Он задумался. И, быть может, чувство, заставившее его вернуться вгостиную, было не совсем чуждо злорадству, вызванному столь долгими часамилицемерия - или, скажем, не всегда полной ис кренности, - которые он провелвозле облаченной в бумазейное платье миссис Поултни. Он вернулся в гостинуюи остановился в дверях. - Мне пришла в голову одна вполне подходящая особа. Ее зовут СараВудраф. Коль Смерть равнялась бы концу И с нею все тонуло в Лете, Любви бы не было на свете; Тогда, наперекор Творцу, Любой из смертных мог бы смело - Сатирам древности под стать - Души бессмертье променять На нужды низменного тела. А. Теннисон. In Memoriam (1850) Молодежи не терпелось побывать в Лайме. Джейн Остин. Убеждение Лицо Эрнестины было совершенно во вкусе ее эпохи - овальное, смаленьким подбородком, нежное, как фиалка. Вы можете увидеть его на рисункахзнаменитых иллюстраторов той поры - Физа и Джона Лича, Серые глаза и белизнакожи лишь оттеняли нежность всего ее облика. При первом знакомстве она умелаочень мило опускать глазки, словно предупреждая, что может лишиться чувств, если какой-нибудь джентльмен осмелится с нею заговорить. Однако нечто, таившееся в уголках ее глаз, а равным образом и в уголках ее губ, нечто -если продолжить приведенное выше сравнение - неуловимое, как ароматфевральских фиалок, едва заметно, но совершенно недвусмысленно сводило нанет ее кажущееся беспрекословное подчинение великому божеству - Мужчине.Ортодоксальный викторианец, быть может, отнесся бы с опаской к этомутончайшему намеку на Бекки Шарп, но Чарльза она покорила. Она была почтитакая же, как десятки других благовоспитанных куколок - как все этиДжорджины, Виктории, Альбертины, Матильды и иже с ними, которые поднеусыпным надзором сидели на всех балах, - почти, но не совсем. Когда Чарльз отправился в гостиницу, которую от дома миссис Трэнтер наБрод-стрит отделяло не более сотни шагов, с глубокомысленным видом (каквсякий счастливый жених, он боялся выглядеть смешным) поднялся по лестнице ксебе в номер и начал задавать вопросы своему красивому отражению в зеркале, Эрнестина извинилась и поднялась наверх. Ей хотелось бросить последнийвзгляд на своего нареченного сквозь кружевные занавески, а также побыть втой единственной комнате теткиного дома, которая не внушала ей отвращения. Вволю налюбовавшись его походкой и в особенности жестом, которым онприподнял свой цилиндр перед горничной миссис Трэнтер, посланной с каким-топоручением, и рассердившись на него за это, потому что у девушки былиозорные глазки дорсетской поселянки и соблазнительный румянец во всю щеку, аЧарльзу строжайше запрещалось смотреть на женщин моложе шестидесяти лет(условие, по счастью, не распространявшееся на тетушку Трэнтер, которой какраз исполнилось шестьдесят), Эрнестина отошла от окна. Комната былаобставлена специально для нее и по ее вкусу, подчеркнуто французскому; в тевремена он был столь же тяжеловесен, сколь и английский, но отличался чутьбольшим количеством позолоты и других затей. Все остальные комнаты в доменепререкаемо, солидно и неколебимо отвечали вкусу предыдущей четверти века, иными словами, представляли собой настоящий музей предметов, созданных впервом благородном порыве отрицания всего легкого, изящного и упадочного, что напоминало о нравах пресловутого Принни, Георга IV. Не любить тетушку Трэнтер было невозможно; никому не пришла бы в головудаже мысль о том, чтобы рассердиться на это простодушно улыбающееся исловоохотливое - главным образом словоохотливое - создание. Она отличаласьглубочайшим оптимизмом довольных своей судьбою старых дев: одиночество либоожесточает, либо учит независимости. Тетушка Трэнтер начала с того, чтопеклась о себе, а кончила тем, что пеклась обо всех на свете. Эрнестина, однако, только и делала, что на нее сердилась - заневозможность обедать в пять часов, за унылую мебель, загромождавшую всекомнаты, кроме ее собственной, за чрезмерную заботу об ее добром имени (тетяникак не могла взять в толк, что жениху и невесте хочется побыть илипогулять вдвоем), а всего более за то, что она, Эрнестина, вообще торчитздесь, в Лайме. Бедняжке выпали на долю извечные муки всех единственных детей -постоянно находиться под колпаком неусыпной родительской заботы. С тех поркак она появилась на свет, при малейшем ее кашле съезжались врачи; когда онаподросла, по малейшей ее прихоти в дом созывались портнихи и декораторы; ивсегда малейшая ее недовольная гримаса заставляла папу с мамой часамивтихомолку терзаться угрызениями совести. Пока дело касалось новых нарядов иновой обивки стен, все шло как по маслу, но существовал один пункт, покоторому все ее bouderies {Капризы (франц.).} и жалобы не производилиникакого впечатления. Это было ее здоровье. Родители вбили себе в голову, что она предрасположена к чахотке. Стоило им ощутить в подвале запахсырости, как они переезжали в другой дом; если во время поездки за город двадня подряд шел дождь, они переезжали в другую местность. ПоловинаХарли-стрит обследовала Эрнестину и не нашла у нее ровно ничего; она ни разув жизни ничем серьезным не болела; у нее не было ни вялости, ни хроническихприступов слабости, характерных для этого недуга. Она могла - то есть моглабы, если бы ей хоть раз разрешили, - протанцевать всю ночь напролет, анаутро как ни в чем не бывало отправиться играть в волан. Но она была так женеспособна поколебать навязчивую идею своих любящих родителей, как груднойребенок - сдвинуть с места гору. О, если б они могли заглянуть в будущее! Эрнестине суждено было пережить все свое поколение. Она родилась в 1846году. А умерла она в тот день, когда Гитлер вторгся в Польшу. Обязательной частью совершенно ненужного ей режима было ежегодноепребывание в Лайме у тетки, сестры ее матери. Обычно она приезжала сюдаотдохнуть после лондонского сезона; нынче ее отправили пораньше - набратьсясил для свадьбы. Бризы Ла-Манша, несомненно, шли ей на пользу, но всякийраз, когда карета начинала спускаться под гору к Лайму, на лице ееизображалось уныние арестанта, сосланного в Сибирь. Общество в этомгородишке было так же современно, как тетушкина громоздкая мебель красногодерева; что же до развлечений, то для молодой девицы, которой было доступновсе самое лучшее, что только мог предложить Лондон, они были хуже чемничего. Поэтому ее отношения с тетушкой Трэнтер напоминали скорее отношениярезвой девочки, этакой английской Джульетты, с ее прозаической кормилицей, нежели отношения племянницы с теткой. И в самом деле, если бы прошлой зимойна сцене не появился спаситель - Ромео и не пообещал разделить с неюодиночное заключение, она бы взбунтовалась - по крайней мере она была почтиуверена, что взбунтовалась бы. Эрнестина, несомненно, обладала волей гораздоболее сильной, чем мог допустить кто-либо из окружающих, и более сильной, чем допускала ее эпоха. Но, к счастью, она питала должное уважение кусловностям и, подобно Чарльзу - что вначале главным образом и привлекло ихдруг к другу, - умела иронически относиться к собственной персоне. Будь оналишена этой способности, а также чувства юмора, она была бы сквернойизбалованной девчонкой; и ее, несомненно, спасало то, что именно так (" Ахты, скверная, избалованная девчонка! ") она частенько обращалась к самойсебе. Эрнестина расстегнула платье и подошла к зеркалу в сорочке и нижнихюбках. Несколько секунд она влюбленным взглядом рассматривала своеотражение. Шея и плечи были у нее под стать лицу; она и впрямь была оченьхорошенькая, пожалуй, самая хорошенькая среди всех своих знакомых девушек.И, как бы желая это доказать, она подняла руки и распустила волосы -поступок, по ее понятиям, в чем-то греховный, но необходимый, как горячаяванна или теплая постель в зимнюю ночь. И на какое-то поистине греховноемгновенье она вообразила себя падшей женщиной - балериной или актрисой. Апотом, если бы вам случилось за нею подсматривать, вы увидели бы нечтовесьма занятное. Она вдруг перестала вертеться и любоваться своим профилем ибыстро подняла глаза к потолку. Ее губы зашевелились. Она поспешно открылаодин из шкафов и накинула пеньюар. Ибо мысль, мелькнувшая у нее, когда она совершала все эти пируэты икраем глаза увидела в зеркале уголок своей кровати, была явно сексуальной -ей почудилось сплетенье обнаженных тел, как в статуе Лаокоона. Пугало ее нетолько то, что она ровно ничего не знала о реальных подробностяхсовокупления, - тень жестокости и боли, которая, в ее представлении, омрачала этот акт, казалась ей несовместимой с мягкостью жестов искромностью дозволенных ласк, которые так привлекали ее в Чарльзе. Раз илидва ей случалось видеть, как совокупляются животные, и с тех пор еепреследовало воспоминание об этом грубом насилии. Поэтому она придумала для себя нечто вроде заповеди - " не смей! " - итихонько повторяла эти слова всякий раз, как в ее сознание пыталисьвторгнуться мысли о физической стороне ее женского естества. Но заклинай незаклинай, а от природы не уйдешь. Эрнестине хотелось иметь мужа, ейхотелось, чтобы этим мужем был Чарльз, хотелось иметь детей; только цена, которую, как она смутно догадывалась, придется за них заплатить, казалась ейнепомерной. Она не понимала, зачем Господь Бог допустил, чтобы Долг, принимая стользвероподобное обличье, испортил столь невинное влечение. Это же чувстворазделяла большая часть современных ей женщин и большая часть мужчин; инеудивительно, что понятие долга стало ключом к нашему пониманиювикторианской эпохи и, уж если на то пошло, внушает такое отвращение намсамим {Здесь уместно вспомнить строфы из поэмы " In Memoriam", которые яцитирую в качестве эпиграфа к этой главе. Приведенное стихотворение (XXXV)содержит, несомненно, самый странный из всех странных аргументов этойзнаменитой антологии тревожных раздумий по поводу загробной жизни.Утверждать, что если бессмертия души не существует, то любовь - всего лишьпохоть, свойственная сатирам, значит обращаться в паническое бегство отФрейда. Царствие Небесное было Царствием Небесным для викторианцев взначительной степени потому, что " низменное тело", а заодно и фрейдово Id, они оставляли на земле. (Примеч. автора.)}. Загнав в угол природу, Эрнестина подошла к туалетному столику, отперлаящик и достала оттуда свой дневник в черном сафьяновом переплете с золотымзамочком. Из другого ящика она вытащила спрятанный там ключ, отперла замочеки раскрыла альбом на последней странице. В день помолвки с Чарльзом она вписала сюда по месяцам все числа, которые отделяли этот день от свадьбы. Два месяца были уже аккуратновычеркнуты, оставалось приблизительно девяносто дней. Эрнестина вынула изальбома карандашик с наконечником из слоновой кости и вычеркнула двадцатьшестое марта. До конца дня было еще девять часов, но она часто позволяласебе эту невинную хитрость. Затем она перевернула десятка полтора ужеисписанных убористым почерком страниц (альбом ей подарили на Рождество) иоткрыла чистый листок, на котором лежала засушенная веточка жасмина.Эрнестина взглянула на цветок, потом наклонилась и понюхала. Ее распущенныеволосы рассыпались по странице, и она закрыла глаза, чтобы проверить, удастся ли ей воскресить в воображении тот восхитительный день, когда онадумала, что умрет от радости, когда она плакала, плакала без конца, тотнезабываемый день, когда... Но тут на лестнице послышались шаги тетушки Трэнтер, и Эрнестина, поспешно спрятав дневник, принялась расчесывать свои мягкие каштановыеволосы. Мод, моя белоснежная лань, ты ничьею не станешь женой... А. Теннисок. Мод (1855) Когда священник вернулся в гостиную со своим предложением, на лицемиссис Поултни изобразилось полнейшее неведение. А когда имеешь дело сподобными дамами, то взывать без успеха к их осведомленности по большейчасти означает с успехом вызвать их неудовольствие. Лицо миссис Поултни какнельзя лучше подходило для того, чтобы выражать это последнее чувство: глазаее отнюдь не являли собою " прибежище молитвы бессловесной", как сказано уТеннисона, а отвислые щеки, переходившие в почти двойной подбородок, иподжатые губы ясно свидетельствовали о презрении ко всему, что угрожало двумее жизненным принципам, из коих первый гласил (я прибегну к саркастическойформулировке Трайчке): " Цивилизация - это мыло", а второй: " Респектабельность есть то, чего я требую от всех". Она слегка напоминалабелого китайского мопса, вернее, чучело мопса, ибо в качествепрофилактического средства против холеры носила у себя на груди мешочек скамфарой, так что за ней Повсюду тянулся легкий запах шариков от моли. - Я не знаю, кто это такая. Священника обидел ее высокомерный тон, и он задался вопросом, что былобы, если б доброму самарянину вместо несчастного путника повстречаласьмиссис Поултни. - Я не предполагал, что вы ее знаете. Эта девушка родом из Чармута. - Она девица? - Ну, скажем, молодая женщина, дама лет тридцати или больше. Я не хотелбы строить догадки. - Священник понял, что не слишком удачно начал речь взащиту отсутствующей обвиняемой. - Но она в весьма бедственном положении. Ивесьма достойна вашего участия. - Она получила какое-нибудь образование? - О да, разумеется. Она готовилась в гувернантки. И служилагувернанткой. - А что она делает сейчас? - Кажется, сейчас она без места. - Почему? - Это длинная история. - Я бы желала ее услышать, прежде чем говорить о дальнейшем. Священник снова уселся и рассказал ей то - или часть того (ибо в своейсмелой попытке спасти душу миссис Поултни он решился рискнуть спасениемсвоей собственной), - что ему было известно о Саре Вудраф. - Отец этой девушки был арендатором в имении лорда Меритона близБиминстера. Простой фермер, но человек наилучших правил, весьма уважаемый вокруге. Он позаботился о том, чтобы дать своей дочери порядочноеобразование. - Он умер? - Несколько лет назад. Девушка поступила гувернанткой в семью капитанаДжона Тальбота в Чармуте. - Он даст ей рекомендацию? - Дорогая миссис Поултни, если я правильно понял наш предыдущийразговор, речь идет не о найме на служ бу, а об акте благотворительности. -Миссис Поултни кивнула, как бы извиняясь, - что редко кому доводилось видеть.- Без сомнения, за рекомендацией дело не станет. Она покинула его дом пособственной воле. История такова. Вы, вероятно, помните, что во времястрашного шторма в декабре прошлого года близ Стоунбэрроу выбросило на берегфранцузский барк - кажется, он шел из Сен-Мало. И вы, конечно, помните, чтожители Чармута спасли и приютили трех членов его экипажа. Двое были простыематросы. Третий, сколько мне известно, служил на этом судне лейтенантом. Прикрушении он сломал ногу, но уцепился за мачту, и его прибило к берегу. Вы, наверное, читали об этом в газетах. - Да, может быть. Я не люблю французов. - Капитан Тальбот, сам морской офицер, весьма великодушно вверилэтого... иностранца попечению своих домашних. Он не говорил по-английски, имисс Вудраф поручили ухаживать за ним и служить переводчицей. - Она говорит по-французски? - Волнение, охватившее миссис Поултни приэтом ужасающем открытии, было так велико, что грозило поглотить священника.Но он нашел в себе силы поклониться и учтиво улыбнуться. - Сударыня, почти все гувернантки говорят по-французски. Нельзя ставитьим в вину то, чего требуют их обязанности. Но вернемся к французскомуджентльмену. Увы, я должен сообщить вам, что он оказался недостойным этогозвания. - Мистер Форсайт! Она нахмурилась, однако не слишком грозно, опасаясь, как бы унесчастного язык не примерз к небу. - Спешу добавить, что в доме у капитана Тальбота ничегопредосудительного не произошло. Более того, мисс Вудраф никогда и нигде ни вчем предосудительном замешана не была. Тут я всецело полагаюсь на мистераФэрси-Гарриса. Он знаком со всеми обстоятельствами гораздо лучше меня. -Упомянутый авторитет был священником Чармутского прихода. - Но французуудалось покорить сердце мисс Вудраф. Когда нога у него зажила, он отправилсяс почтовой каретой в Уэймут, чтобы оттуда отплыть во Францию - так покрайней мере все полагали. Через два дня после его отъезда мисс Вудрафобратилась к мисс Тальбот с настоятельной просьбой разрешить ей оставить должность. Мнеговорили, что миссис Тальбот пыталась дознаться почему. Однако безуспешно. - И она позволила ей уйти сразу, без предупреждения? Священник ловко воспользовался случаем. - Совершенно с вами согласен. Она поступила весьма неразумно. Ейследовало быть осмотрительнее. Если бы мисс Вудраф служила у более мудройхозяйки, эти печальные события, без сомнения, вообще бы не произошли. - Онсделал паузу, чтобы миссис Поултни могла оценить этот завуалированныйкомплимент. - Я буду краток. Мисс Вудраф отправилась вслед за французом вУэймут. Ее поступок заслуживает всяческого порицания, хотя, как мнеговорили, она останавливалась там у своей дальней родственницы. - В моих глазах это ее не оправдывает. - Разумеется, нет. Но вы не должны забывать об ее происхождении. Низшиесословия не столь щепетильны в вопросах приличий, как мы. Кроме того, я несказал вам, что француз сделал ей предложение. Мисс Вудраф отправилась вУэймут, полагая, что выйдет замуж. - Но разве он не католик? Миссис Поултни казалась самой себе безгрешным Патмосом в бушующемокеане папизма. - Боюсь, что его поведение свидетельствует об отсутствии какой бы то нибыло христианской веры. Но он, без сомнения, убедил ее, что принадлежит кчислу наших несчастных единоверцев в этой заблуждающейся стране. Спустянесколько дней он отплыл во Францию, пообещав мисс Вудраф, что, повидавшисьсо своим семейством и получив другой корабль - при этом он еще солгал, будтопо возвращении его должны произвести в капитаны, - он вернется прямо в Лайм, женится на ней и увезет ее с собой. С тех пор она ждет. Теперь уже очевидно, что человек этот оказался бессердечным обманщиком. В Уэймуте он наверняканадеялся воспользоваться неопытностью несчастной в гнусных целях. Ностолкнувшись с ее твердыми христианскими правилами и убедившись в тщетностисвоих намерений, он сел на корабль и был таков. - Что же сталось с нею дальше? Миссис Тальбот, конечно, не взяла ееобратно? - Сударыня, миссис Тальбот дама несколько эксцентричная. Она предложилаей вернуться. Но теперь я подхожу к печальным последствиям случившегося.Мисс Вудраф не утратила рассудок. Вовсе нет. Она вполне способна выполнятьлюбые возложенные на нее обязанности. Однако она страдает тяжелымиприступали меланхолии. Не приходится сомневаться, что они отчасти вызваныугрызениями совести. Но боюсь, что также и ее глубоко укоренившимсязаблуждением, будто лейтенант - человек благородный и что в один прекрасныйдень он к ней вернется. Поэтому ее часто можно видеть на берегу моря вокрестностях города. Мистер Фэрси-Гаррис, со своей стороны, всячески пыталсяразъяснить ей безнадежность, чтобы не сказать - неприличие ее поведения.Если называть вещи своими именами, сударыня, она слегка помешалась. Наступило молчание. Священник положился на волю языческого божества -Случая. Он догадывался, что миссис Поултни производит в уме подсчеты.Согласно своим принципам она должна была вознегодовать при одной лишь мыслио том, чтобы позволить подобной особе переступить порог Мальборо-хауса. Новедь Господь потребует у нее отчета. - У нее есть родня? - Сколько мне известно, нет. - На какие же средства она живет? - На самые жалкие. Сколько мне известно, она подрабатывает шитьем. Мнекажется, миссис Трэнтер давала ей такую работу. Но главным образом она живетна те сбережения, которые сделала раньше. - Значит, она позаботилась о будущем. Священник рблегченно вздохнул. - Если вы возьмете ее к себе, сударыня, то за ее будущее я спокоен. -Тут он пустил в ход свой последний козырь. - И быть может - хоть и не мнебыть судьей вашей совести, - спасая эту женщину, вы спасетесь сами. Ослепительное божественное видение внезапно посетило миссис Поултни -она представила себе леди Кот-тон, которой утерли ее праведный нос. Онанахмурилась, глядя на пушистый ковер у себя под ногами. - Пусть мистер Фэрси-Гаррис приедет ко мне. Неделю спустя мистер Фэрси-Гаррис в сопровождении священника Лаймскогоприхода явился с визитом, отведал мадеры, кое-что рассказал, а кое о чем -следуя совету своего преподобного коллеги - умолчал. Миссис Таль-ботприслала пространное рекомендательное письмо, которое принесло больше вреда, чем пользы, ибо она самым постыдным образам не заклеймила как следуетпоступок гувернантки. В особенности возмутила миссис Поултни фраза: " МсьеВаргенн был человек весьма обаятельный, а капитан Тальбот просит меняприсовокупить, что жизнь моряка - не лучшая школа нравственности". На нее непроизвело ни малейшего впечатления, что мисс Сара " знающая и добросовестнаяучительница" и что " мои малютки очень по ней скучают". Однако очевидноеотсутствие у миссис Тальбот должной требовательности и ее глупаясентиментальность в конечном счете сослужили службу Саре - они открыли передмиссис Поултни широкое поле деятельности. Итак, Сара в сопровождении священника явилась для собеседования. Втайнеона сразу понравилась миссис Поултни - она казалась такой угнетенной, былатак раздавлена случившимся. Правда, выглядела она подозрительно молодо - навид, да и на самом деле, ей было скорее лет двадцать пять, чем " тридцать илибольше". Но скорбь, написанная на ее лице, ясно показывала, что онагрешница, а миссис Поултни не желала иметь дело ни с кем, чей вид несвидетельствовал о принадлежности к этой категории. Кроме того, она веласебя очень сдержанно, что миссис Поултни предпочла истолковать как немуюблагодарность. А главное, воспоминание о многочисленных уволенных ею слугахвнушило старухе отвращение к людям развязным и дерзким, то есть к таким, которые отвечают, не дожидаясь вопросов, и предупреждают желания хозяйки, лишая ее удовольствия выбранить их за то, что эти желания непредупреждаются. Затем, по предложению священника, она продиктовала Саре письмо. Почеркоказался превосходным, орфография безупречной. Тогда миссис Поултни устроилаеще более хитроумное испытание. Она протянула Саре Библию и велела ейпочитать. Она долго размышляла над выбором отрывка, мучительно разрываясьмежду псалмом 118 (" Блаженны непорочные") и псалмом 139 (" Избави меня, Господи, отчеловека злого"). В конце концов она остановилась на первом, и теперь нестолько прислушивалась к голосу чтицы, сколько старалась найти хотькакой-нибудь роковой намек на то, что Сара не слишком близко принимает ксердцу слова псалмопевца. Голос у Сары был внятный и довольно низкий. В нем сохранились следыместного произношения, но в те времена аристократический выговор не приобрелеще такого важного социального значения, как впоследствии. Многие членыПалаты лордов и даже герцоги говорили с акцентом, свойственным их роднымкраям, и никто не ставил им это в упрек. Быть может, вначале голос Сарыпонравился миссис Поултни по контрасту с невыразительным чтением и запинкамимиссис Фэрли. Но под конец он просто ее очаровал, равно как и чувство, скаким Сара произнесла: " О, если бы направлялись пути мои к соблюдениюуставов Твоих! " Оставался короткий допрос. - Мистер Форсайт сказал мне, что вы сохраняете привязанность к этому...иностранцу. - Я не хочу говорить об этом, сударыня. Если бы подобные слова осмелилась произнести какая-нибудь служанка, нанее немедленно обрушился бы Dies Irae {День гнева (лат.).}. Однако они былисказаны открыто, без страха, но в то же время почтительно, и на сей размиссис Поултни решила пропустить их мимо ушей. - Я не потерплю у себя в доме французских книг. - У меня их нет. И английских тоже, сударыня. Добавлю, что книг у Сары не было потому, что она их все продала, авовсе не потому, что она была ранней предшественницей небезызвестногоМак-Люэна. - Но Библия у вас, разумеется, есть? Девушка покачала головой. - Дорогая миссис Поултни, - вмешался священник, -| <== предыдущаЯ лекциЯ | | | следующаЯ лекциЯ ==> |
| Задание12. | | | За достижения в учебной деятельности |
Данная страница нарушает авторские права?