ГЛАВА 1. Начиная своё повествование, я хочу рассказать о своей прошлой жизни.

Начиная своё повествование, я хочу рассказать о своей прошлой жизни.

Родился я 16 октября 1815 года. Всё моё детство прошло в родовом имении под Саратовом. Моя мать - незаконнорожденная дочь князя Андрея Голицына, а отец простой служащий. Детей в семье у нас было четверо. Мать умерла рано, отец вскоре вновь женился. Нас, меня и младшую сестру Анну, он отправил к бабушке в село Рудное. Дома мы бывали редко. В девять лет я был отдан в лицей в Саратове. Там я и начал писать свои стихи. Я рос в селе, мне была близка природа, и первые мои стихи - о природе. Я пробовал писать дружеские шаржи на друзей по лицею. Но свои произведения я никому не показывал. Мне казалось, что они не достойны быть услышанными. Но так не могло долго продолжаться. И я однажды открылся нашему наставнику группы Андрею Петровичу Балдину. Он одобрил мои начинания, кое-что объяснил. Тогда я был счастлив. Уединяясь, работал над своими уже написанными стихами, пытался писать новые и вновь бежал к Балдину. Он во многом помог, но признания я как поэт так и не получил. Самое большое, что я имел – это публикации в журналах. Я был поэтом - неудачником.

На каникулы я уезжал к бабушке в Рудное. Анна, всегда была рада мне. Взрослея, мы не становились чужими, скорее наоборот: у нас были общие интересы. Сестра увлекалась поэзией, она была, пожалуй, единственной почитательницей моего таланта. Мы часто гуляли с ней в окрестностях села и подолгу могли беседовать, спорить. Она была для меня самым близким другом, не смотря на то, что я был достаточно общителен. Свои личные переживания я открывал ей, и только ей. Меня не останавливало то, что она была младшей. По-женски интуитивна, она была мудрой для своих лет. Анна для меня в одном лице была и матерью, и сестрой, и другом.

Первым ударом для меня было её замужество. А главное то, что я знал наверняка: с ним, красивым юношей гусаром, она не будет счастлива. Так я потерял своего друга. После свадьбы я почти не виделся больше с сестрой.

На двадцатом году жизни я вышел из стен лицея. У меня было образование, но не было ни имени, ни положения в обществе. Отец помог мне найти работу в одной из Саратовских контор. И я стал клерком. Но и этому был рад: я получал неплохое жалование, а главное – у меня оставалось достаточно свободного от работы времени. И тогда я предавался своим мечтам. Я очень часто гулял по скверам Саратова, о многом думал, мечтал, писал стихи. Жизнь шла своим чередом, полная житейских проблем и разных событий.

О ком мне хочется рассказать, это, конечно, Тамара.

Однажды, гуляя в парке, я обратил внимание на изящную девушку, задумчивую и, как мне показалось, одинокую. Я несколько дней приходил сюда в парк, но не решался подойти к ней, заговорить. Я видел, что она всегда гуляла одна, это было странным: разве у неё нет подруг? Однажды я всё-таки решился заговорить с ней. Она отвечала неохотно. Но меня поразил её чудесный голос, выразительность глаз. С того дня для меня началась другая жизнь. Ко мне вернулось желание творить чудеса.

Помню, когда я был маленьким, под Рождество я ждал чудо, и оно приходило: игрушкой ли, которую я находил под подушкой утром, или любимым яблочным пирогом, который пекла бабушка. Я был ужасным фантазёром: придумывал и клеил фонарики на ёлку, всяких мистических зверушек. А однажды, лет в шесть, я сделал из бумаги шкатулочку и поставил под ёлку в надежде, что Дед Мороз или Снегурочка подарят мне что-то особенное. Каждый день я заглядывал в неё, но там было пусто. И вот как-то мы обедали, и я пролил на себя суп, бабушка отругала меня и сказала, что Дед Мороз не любит непослушных мальчиков и не приходит к ним с подарками. Для меня это было самое страшное наказание: потерять доверие Деда Мороза. И тогда я помог бабушке привести мою рубашку в порядок, сбегал сам на кухню, принёс полотенце, вытер со стола, а когда поели, помог убрать посуду. Я рвался даже помыть её, но мне не дали. Мал, мол ещё. Я помогал Анфиске подмести пол, принёс ей воды, чтобы она помыла пол, вместе с ней на снегу выбивал половики, а к вечеру на кухне помогал Анфиске чистить картошку: она чистила, а я мыл её и складывал в чистую кастрюлю с водой. Потом бегал в сарай за дровами, выгреб золу из печки, правда, перепачкался сам, но зато гордился - помогаю ведь. Бабушка только руками разводила, глядя на меня. А вечером за ужином я выдал: «Бабушка, я ведь исправился, Дедушка Мороз придёт ко мне?» Она мне и говорит, что один день быть помощником, это не значит исправиться. Я обиделся. Но ожидания чуда было выше обид. Каждый день, сделав что-нибудь по дому, я бежал к шкатулочке, но она оставалась пустой. И вот однажды я открыл её и не поверил своим глазам: она была полна леденцов! Моих любимых леденцов! Я взвизгнул от радости и полетел к бабушке, я буквально чуть не сбил её с ног с криком: «Он простил меня!» «Кто? - удивилась бабушка. - И чего ты несёшься, как на пожар?» «Да как кто? Дед Мороз! На вот, посмотри!» - и я протянул шкатулочку с леденцами. Она приласкала меня и сказала: «Ну, вот видишь, если быть послушным мальчиком, то и Дед Мороз будет любить тебя!». Я был в восторге, и пошёл искать Анну, поделиться своей радостью.

Анна играла в детской. Я с заговорщицким видом подошёл к ней и протянул на ладони два леденца. Она взяла их своей пухленькой ручкой и спросила: «А тебе?» «У меня - есть», - ответил я, и гордо рассказал ей про шкатулку и Деда Мороза. Анна смотрела на меня, широко раскрыв глаза, и вдруг, словно снежный ком на голову: «Это не правда! Я видела, как баба положила туда что-то». Я же утверждал, что это Дед Мороз, а она твердила: «Нет, я же видела, я же видела, это баба». Я, со слезами на глазах, и, таща сестрёнку за руку, искал по дому бабушку. Она оказалась в гостиной. Пока мы нашли её, Анна почему-то тоже расплакалась. И мы двое в слезах, перебивая друг друга, говорили каждый о своём. Когда же бабушка поняла, что всё-таки произошло, она взяла нас за руки и повела к ёлке и сказала: «Вот, что я вам положила, а про шкатулочку мне ничего не известно, я даже не видела где она стояла!» - ласково проговорила бабушка. Я запрыгал от радости и стал дёргать Анну за руку приговаривая: «Я же говорил Дед Мороз! А ты мне не верила!» Анна удивлённо смотрела то на меня, то на бабушку, то на леденцы, зажатые в ручке и, вдруг озарилась какой-то внутренней радостью, пролепетав что-то вроде: «И правда Дед Мороз!» Она, счастливая, как и я, побежала искать Анфиску, чтобы рассказать о случившемся ей.

Тогда мы не сомневались, что это был Дед Мороз… И вот ко мне вернулась вновь вера в чудеса. Я каждый день стал приходить в парк, где гуляла Тамара. Она старалась делать вид, что не замечает меня. Но я следовал за ней как тень. И время сблизило нас. Однажды мы попали под дождь, и, укрывшись в беседке, переждали непогоду. После дождя стало прохладней, а мне было нечего предложить Тамаре накинуть на плечи, и она позволила обнять её за плечи, чтобы унять лёгкую дрожь в теле. Мы гуляли до утра. О, как я был счастлив! Это был наш первый рассвет, который мы встречали на Волге. Потом я проводил её, и мы договорились о встрече. С того дня мы виделись очень часто. Это был 1837 год.

В те дни я был влюблён и многого не замечал. Я был счастлив! Но не долгим оказалось моё счастье… Мы были по-дружески близки, и я Тамаре впервые рассказал о себе всё наболевшее, хотя и чувствовал, что она не всегда со мной искренна… Как-то раз я зашёл к ней домой, горничная проводила меня в гостиную, не извещая о моём приходе, так как я часто бывал здесь. Когда же я вошёл в гостиную, Тамара сидела у окна в кресле-качалке, её лицо было залито слезами, а на коленях у неё лежало вскрытое письмо. Она задумавшись смотрела в окно и не замечала меня. Я стоял в нерешительности, не зная то ли подойти к ней, то ли уйти совсем. Когда я был готов уйти, с её уст слетело: «Господи, зачем так жестоко?!» Эти слова остановили меня, Я знал, что её больная мать была в деревне, и могло прийти известие о ней. Моё решение было молниеносным – остаться и помочь, если это в моих силах. Сделав вид, что я только вошёл, я заговорил нарочито шутливо. Тамара вздрогнула и быстро убрала письмо в конверт, свернув его так, чтобы не было видно на нём надписи. «А, это ты», - сказала она мне вместо приветствия, встала и подошла к окну, украдкой стирая слезу. В тот день я так и не узнал, что же случилось. Её взгляд был блуждающим, она избегала глядеть мне в глаза. Причину слёз объяснила тем, что ей немного взгрустнулось об ушедшем безвозвратном детстве. Но я же видел, что это не совсем так. Правды мне Тамара так и не сказала. После этой встречи я стал замечать, что, глядя на меня, Тамара меня порой не видит, её взгляд словно проходит сквозь меня, ища что-то вдали. Она не редко отвечала не впопад. Но я тешил себя мыслью, что она, просто увлёкшись моей болтовнёй, на какой-то миг предаётся мечтаниям. Были же и минуты, когда Тамара, как казалось мне, всецело принадлежит только мне одному, и я для неё - самое главное. И тогда рождались прекрасные стихи, однако и в них присутствовали мои сомнения и моя неуверенность в преданности Тамары.

Каким же недолгим было моё счастье! Тамара была тяжело больна, но до последних дней она скрывала от меня неизбежное. Мы были знакомы почти два года - не малый срок. Да и я чувствовал себя неуютно, будучи холостяком. Я хотел иметь семью: жену, детей, уют в доме, где пусть бы не было изобилия, лишь самое необходимое. И я открыто сказал об этом Тамаре и о том, что по жизни я бы хотел пройти рука об руку с ней. Тамара стояла ко мне спиной, и я обнимал её за плечи и не мог видеть её лица. Когда же она повернулась ко мне, я отпрянул. Тамара плакала, плакала беззвучно, лишь слёзы текли по щекам. «Что с тобой, любимая?» - спросил её я. «Николай, милый, это невозможно! Мне не быть ни женой не матерью… В последнее время я всё чаще чувствую, что ухожу… Я давно уже прощаюсь со всем, что вижу. Николай, мне не долго осталось жить…» И она поведала мне о своей болезни. Врачи не скрывали от неё правды. «Года полтора-два назад я ещё бы могла родить малыша, но… теперь уже поздно…», - еле слышно прошептала Тамара.

О, если бы я знал всё это раньше! Пусть год, два, три…, но мы могли быть вместе и иметь ребёнка. Разве не воспитал бы я его после того, как Тамара оставила бы нас?! Почему Тамара, зная всё это, молчала? После того, что я узнал, я ещё больше стал превозносить её. Она стала для меня почти святой…

Шёл июль 1839 года, а в ноябре Тамары не стало… Я сильно переживал свою потерю, невзирая на то, что готовился встретить беду. Я не ожидал, что всё произойдёт так скоро… После смерти Тамары у меня не стало цели в жизни. И я просто существовал, а не жил. У меня не было увлечений, и… помня с детства бабушкины рассказы о том, что души живут вечно, и после смерти люди встречаются, я верил и жил надеждой, что «там» я встречусь с Тамарой. Я верил в то, что она будет меня ждать…

Не долго я скитался в одиночестве. Через 12 лет, я тоже отправился в мир иной, за своей любимой. Это было так: я шёл, задумавшись, что часто случалось со мной после смерти Тамары, и, переходя дорогу, не заметил приближавшийся автомобиль, который и сбил меня. Машины в то время были несказанной редкостью, да и то, что я назвал автомобилем, для современного человека трудно назвать машиной – просто четырёхколёсная самоходная телега с рычагом вместо руля… Я шёл очень быстро… Водитель, не ожидая столь резвого пешехода, не успел затормозить… Один лишь миг!..

Боли я не почувствовал. Но ощущение было странным, словно я очнулся ото сна, и вот в таком состоянии, когда сон держит тебя в своих объятиях, я вначале с интересом, а потом с недоумением, наблюдал за тем, что происходило в низу, потому что я был почти на уровне крыш домов. Я видел изувеченное тело, и когда в нём узнал себя, меня охватил страх, и ужас сковал моё «тело»! Превозмогая сопротивление, я ринулся вниз. Но не знал, что мне делать. Я хотел соединиться с тем, что оставил, но не знал, как это сделать. Возврата быть не могло: серебряная нить, связывающая душу и тело, оборвалась (но тогда мне это было не известно). Я видел, как суетились люди. Мне было оказано столько внимания, что вскоре появился врач и сухо констатировал: «Мёртв…». Моё тело было изувечено и беспомощно, в какое-то мгновение я почувствовал к нему отвращение, но лишь на мгновение… Я метался вокруг своего тела, и постепенно прояснялось сознание: если я там, то что же «ЭТО», которое вьётся вокруг меня самого?! Я чувствовал, что «ЭТО» тоже есть Я. Ведь у этого второго меня есть руки, ноги, способность думать и передвигаться. Как ни рассматривал я СЕБЯ, не видел ничего, лишь беловатую тень, которая проходила сквозь всё: и людей, и предметы. Я пытался заговорить, но меня не слышал никто; пытался кого-нибудь остановить, но моя рука проходила сквозь касаемый предмет…

Постепенно ко мне пришло окончательное убеждение, что я умер, но… и обрёл новую, ранее не знакомую мне жизнь. Я не был готов к подобному. Трудно описать хаос чувств и мыслей, овладевших мной. Я неотступно следовал за своим телом, словно оно влекло меня за собой. Я шёл за ним, пока меня не внесли в дом; я видел, как мыли тело, одевали, видел всю ту боль и горе, что принёс своим родным.

Отец приехал лишь в день похорон, утром. Анна была подле меня две ночи и два дня. Глаза бабушки и сестры не просыхали от слёз.

Отец оставался твёрдым, он не плакал. И лишь когда стали выносить гроб на улицу, с его уст слетела фраза: «Это мне в наказание! Прости меня, сынок…» Тогда я не понял, почему в наказание?.. Но отец, видимо, знал…

Надо мной совершены были все необходимые обряды...

Когда священник читал надо мной молитвенные песнопения, его слова были для меня целительным бальзамом, ведь предназначались они мне. Я не знал старославянского языка, да в этом нет особой нужды, важен их смысл, а не произношение. Я не отдавал себе отчета, чем именно, но они успокаивали меня, несли утешение. Я внимал гласу священника, и мои мысли светлели. А когда он ходил по комнате с кадилом в руках, и запах ладана наполнял всё пространство, мне становилось легче от того, что метавшиеся вокруг меня тени отступали…

Постепенно пришло сознание, что «меня» - того похоронили, а этот – «я» продолжал жить. Я понял, что перешагнул грань, которую называют «смерть».

Я также приобрёл знание, что эта смерть даёт и рождение одновременно. С потерей плотного тела приобретается свобода души. Но понятие свободы относительно, здесь есть свои условности и законы, нарушить которые невозможно. Конечно, переступить дозволенное можно, запрета нет, только сделать это трудно… Трудно потому, что знаешь, что нарушение дозволенного принесёт!

Если человек за маской лица может скрыть истинные мысли и чувства, дух же, скрывая их, деградирует, что отражается очень сильно на его лице. Даже Ангела можно узнать: если он чист и добр – его взгляд прям и светел, полон добра, если Ангел зол – глаза его бегают, взгляд колюч и неприятен. Здесь нет отдельно рая и ада. Это аллегории. Потому что добро и зло идут рядом. Но в отличие от мира земного, в этом мире: добро есть добро, а зло есть зло. Человеку, возможно, сложно воспринять эту истину: дух точно знает, каким будет последствие его поступка, человек же не может определённо сказать, что ждёт его в дальнейшем.

Это отступление в моём повествовании не случайно. Хочу, чтобы дальнейшее было более понятно.

И ещё мне хочется сказать, что здесь есть всё то, что есть на Земле, и не только… этот мир таит много интересного и необычного для человеческого сознания. Сознание людей заключено в узкий круг, ток (течение) временного пояса, иначе сказать есть предел, через который могут прорваться не многие. У кого-то подобное происходит непроизвольно, кто-то преодолевает этот рубеж благодаря упорному труду - работе над самим собой, совершенствованию своего внутреннего мира. Многое, очень многое зависит от того, насколько человек осознает своё положение в Мире, значимость своей личности и, главное, от истинного его стремления и побуждений творить что-либо.

Я несколько отвлёкся от своего «путешествия» в мир иной… Продолжение во второй главе.