Вера Фигнер

Вера Николаевна Фигнер родилась под Казанью, в дворянской семье, в доме лесничего Николая Фигнера. Все четыре дочери лесничего и его тихой жены – Вера, Лида, Женя и Ольга – «ушли в революцию». Но зато двое сыновей пошли другим путем. Петр был крупным инженером и руководил металлургическим заводом, а Николай стал певцом и с годами превратился в мировую знаменитость. Его выдающимся тенором восхищались Верди и Пуччини, он блистал на императорской сцене в то самое время, когда его сестра Верочка отбывала пожизненную каторгу в Шлиссельбургской крепости…

Вера закончила закрытый женский институт в Казани первой ученицей – «с золотым шифром», потом вернулась к матери в небольшое поместье и затосковала от унылой провинциальной жизни. Вера была девушкой эффектной, красивой. К тому же она отличалась веселым нравом, была своевольна и капризна, а посему имела забавное прозвище «Верочка‑ топни ножкой». Естественно, возле нее увивались женихи. В 1870 году она вышла замуж за почтенного судебного следователя Александра Филиппова, который был без ума от своей жены и согласился оставить службу и поехать с ней в Швейцарию. Верочка была честолюбива и решила во что бы то ни стало выучиться на врача. В России же это было невозможно, так как власти считали, что высшее образование – не для женщин. В Цюрихе Вера с трепетом переступила порог медицинского факультета университета и со страстью взялась за учение. У четы Филипповых появилось множество знакомых из числа русских эмигрантов – Цюрих был местом, куда приезжали из России учиться сотни русских девушек. В кафе Цюриха и на съемных квартирах горячо обсуждались самые разные проблемы, и Верочка, раньше далекая от политики, увлеклась феминизмом и социализмом и со свойственной ей безапелляционностью стала высказывать самые радикальные взгляды. Но тут официальный Петербург потребовал, чтобы все русские студентки Цюриха, которые занимаются там якобы только революцией и развратом, немедленно покинули Цюрих. Многие девушки (в том числе учившаяся там же сестра Веры Лидия) подчинились грозному окрику власти и вернулись домой не доучившись, но полные революционной злости и тираноборческого энтузиазма. Вера перебралась в Берн, чтобы закончить медицинское образование. Какое‑ то время она колебалась, выбирая между медициной и революцией, но, получив известие об аресте сестры Лиды в России, Вера, не окончив курса, в 1875 году вернулась в Петербург…

Что же руководило в жизни всеми этими людьми? В первую очередь – огромное чувство вины перед народом: мы, такие удачливые, успешные, богатые, живем в довольстве, барствуем, все делает прислуга (кстати, однажды арестовали типографию народовольцев – они не тащили сами чемоданы со свинцовым набором, а наняли для этого носильщиков и дворников, которые, заметив страшную тяжесть ноши, бдительно стукнули в полицию), а народ страдает. Тут и появились идеи «Земли и воли». Смысл всего этого движения был прост: не нужно ничего выдумывать, нужно идти с народом, крестьянством, жить его чаяниями. Что для него важнее всего? Земля – кормилица и поилица. Реформа же 1861 года ограбила крестьян, и они жаждали получить землю. Далее, крестьяне мечтают о воле. Это народники понимали, как стремление к гражданским свободам. Нужно идти в народ в качестве учителей, землемеров, фельдшеров и вести пропаганду, толкать народ к революционной борьбе за землю и волю.

Верочка с Женей уехали в глухую самарскую деревню. Женя стала учить детей, а Вера, получившая в Казани диплом фельдшера, стала лечить крестьян. За 10 месяцев работы она, по ее воспоминаниям, приняла 5 тыс. больных! Не прошло и года после начала хождения в народ, как почти все народники разочаровались в предпринятой акции. Просвещение и лечение народа дело нужное, но долгое – так просидишь всю жизнь в деревне, не дождавшись всеобщего восстания. Юрий Трифонов очень точно назвал свой роман о народовольцах – «Нетерпение». А тут подвернулось техническое открытие по имени «Его величество Динамит». Нужно взорвать царя, обрушить тот стержень, на котором держится вся система, и тогда народ, как один человек, поднимется по всей стране. Словом, отколовшаяся от народников партия террористов «Народная воля» начала охоту за головой Александра II. Вера, естественно, была вместе с нетерпеливыми.

Хотя все революционеры публично отрекались от Сергея Нечаева, убившего товарища, заподозренного в измене, тем не менее им восхищались и старались жить по его «Катехизису революционера»:

«Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей. Он знает только одну науку, науку разрушения. Он презирает общественное мнение… общественную нравственность. Все изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены единой холодной страстью революционного дела».

Нечаев разбивает «все это поганое общество» на несколько категорий. Первые две – «особо зверские злодеи», которых следует уничтожать по списку, с расчетом, исходя из пользы революционной партии. Третья категория – влиятельные «высокопоставленные скоты», которых нужно сбивать с толку и, проникая в их «грязные тайны», делать своими рабами. Такая же судьба должна была постичь чиновников‑ честолюбцев, либералов, болтунов и доктринеров. Наконец, отдельная группа – женщины. Из них большинство – пустые, бессмысленные, бездушные кокетки. Но есть в обществе также дамы «горячие, преданные», но без революционного понимания. Всеми ими можно пользоваться для нужд революции. И наконец, «женщины совсем наши, драгоценнейшее сокровище наше, без помощи которых нам обойтись невозможно», боевые подруги. Такой и была Вера Фигнер.

Действительно, без женщин невозможно представить подполье народовольцев. Только пары, выдававшие себя за супругов и снимавшие так называемые «общественные квартиры» (в них любой из бомбистов мог найти стол, кров, новый паспорт), не вызывали подозрения полиции и дворников. Вера не раз использовала свою красоту, обаяние, чтобы сбивать с толку «высокопоставленных скотов», вербовать в партию влюбленных в нее офицеров и гражданских. Она, писала Л. А. Тихомирова, «сама по себе была очень милая и до мозга костей убежденная террористка. Увлекала она людей много, больше своей искренностью и красотой… Она была незаменимая агитаторша. В полном смысле красавица, обворожительных, кокетливых манер, она увлекала всех, с кем сталкивалась». Другой современник, Н. Михайловский, отмечая ум и красоту Веры, подчеркивал, что «никаких специальных дарований у нее не было. Захватывала она своей цельностью, сквозившей в каждом ее слове, в каждом ее жесте: для нее не было колебаний и сомнений. Не было, однако, в ней и той аскетической суровости, которая часто бывает свойственна людям этого типа». Фигнер не была теоретиком, ее стихией была организационная, подпольная работа, хотя, как писал тот же Тихомиров, «в голове ее был большой сумбур… и как заговорщица она хороша была только в руках умных людей (как А. Михайлов или Желябов)».

Как бы то ни было, без ее участия вряд ли состоялось бы покушение на царя 1 марта 1881 года. Получив весть об убийстве Александра II, Вера вместе со своими товарищами плакала от радости. Она писала, что наконец‑ то все их страдания «искупала эта минута, эта пролитая нами царская кровь, тяжелое бремя снялось с наших плеч, реакция должна была кончиться, чтобы уступить обновлению России». Но нет! Крестьянская Россия не поднялась. В день казни народовольцев, 3 апреля 1881 года, Фигнер ехала в конке по Петербургу, и вдруг вагон заполнила толпа, возвращавшаяся с Семеновского плаца, где только что казнили товарищей Веры. Она смотрела на этих шумящих людей и видела:

«Многие лица были возбужденные, но не было ни раздумья, ни грусти». Особенно ей запомнился один красавец‑ мещанин, чье «прекрасное лицо было искажено страстью – настоящий опричник, готовый рубить головы», и ее тоже… Это был тот народ, ради которого боролась Фигнер. Перед лицом этой удручающей реальности нужно было продолжать свое дело. Фигнер металась по стране, собирала разрушенную репрессиями властей организацию.

Ее схватили в Харькове. Фигнер сдал новый лидер «Народной воли» Сергей Дегаев, завербованный охранкой. Вообще, только с помощью предательства можно было взять Веру. Все время ее будто берегла судьба: не раз и не два Фигнер уходила от ареста буквально за день, за час до появления полиции. И при этом, как пишет Тихомиров, у Фигнер было «полное отсутствие конспиративных способностей. Страстная, увлекающаяся, она не имела понятия об осторожности. Ее близким другом сделался Дегаев, который впоследствии выдал ее самым бессовестным образом». Действительно, приехав в Харьков, он встретился с ней и в разговоре выведал, что Фигнер выходит из дома в 8 утра и совсем не опасается ареста. Здесь, мол, ее никто не знает, только разве вдруг ей навстречу попадется Меркулов – бывший член организации, запятнавший себя изменой еще в Петербурге. Дегаев уехал, прошло несколько месяцев, и как‑ то в 8 утра Вера вышла из дома и вдруг увидела, что ей навстречу идет Меркулов…

А дальше был арест, многомесячное сидение в Петропавловской крепости, в мертвой тишине, редкие свидания с матерью, суровый суд и с 1884 года – бессрочная каторга в Шлиссельбурге. Там Вера и ее товарищи продолжали свою борьбу. Раньше врагом было самодержавие, теперь – тюремщики. С годами узники все больше и больше расширяли свои права: прогулки, книги, общение, работа в мастерских, огороды, переписка. Все узники подчинялись Фигнер, ее называли «матерью‑ командиршей». Она казалась сделанной из стали – столь непреклонна была ее воля. Один из тюремных начальников писал о ней:

«Арестантка № 11 составляет как бы культ для всей тюрьмы, арестанты относятся к ней с величайшим почтением и уважением, она, несомненно, руководит общественным мнением всей тюрьмы, и ее приказаниям все подчиняются почти беспрекословно; с большой уверенностью можно сказать, что проявляющиеся в тюрьме протесты арестантов в виде общих голодовок, отказывания от гуляния, работ и т. п. делаются по ее камертону».

Когда в 1889 году в тюрьме началась голодовка узников, спустя несколько дней все ее участники сдались, и только Фигнер голодала в одиночку, страшно разгневанная на своих слабых товарищей.

В 1904 году, после двадцати лет заключения, Фигнер выпустили на свободу. Ее мать, которой сказали, что она «узнает о своей дочери, когда она будет в гробу», сумела пробить глухую стену. Уже смертельно больная, в прошении на имя государя Николая II она умоляла его освободить дочь, чтобы попрощаться с ней навсегда. «Николай Кровавый», «внемля к мольбам» несчастной женщины, заменил Фигнер бессрочную каторгу на 20‑ летнюю, которая как раз вскоре и истекла. Вера не хотела получать от царя никакой милости, даже сначала противилась освобождению, но любовь к матери пересилила гордость революционерки. Она вышла на свободу, но матери в живых уже не застала. После недолгой ссылки ее выпустили за границу, где она и засела за свои мемуары «Запечатленный труд»…

Вернувшаяся в Россию в годы Первой мировой войны, Фигнер знала цену обещаниям большевиков. В сентябре 1917 года она писала: «Все утомлены фразой, бездействием и вязнем в трясине наших расхождений. Только большевики плавают, как щука в море, не сознавая, что своей необузданностью и неосуществимыми приманками темных масс постыдно предают родину немцам, а свободу – реакции». Словом, Фигнер не приняла большевистского переворота, осуждала недостойную цивилизованных людей практику захвата заложников. И в советские времена она осталась такой же упрямой и несгибаемой, как и в Шлиссельбурге, хотя порой отчаянно бедствовала и голодала. Когда в 1932 году Е. М. Ярославский предложил Фигнер вступить в Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, находившееся в теплых объятиях партии, старуха была непреклонна: «Нет!» Как можно вступать в организацию, которая одобряет смертные приговоры? Она писала, что «не зная современного метода политического расследования дел, в которых на карте стоит свобода и жизнь человека, не зная, чем вызываются признания подследственных виновности своей при полном отсутствии ее, Общество… ставится в необходимость давать резолюции, одобряющие деятельность ГПУ и, увы, дает одобрительную санкцию».

И далее – обвинения большевиков в монополизации политической власти, слова о «подъяремном большинстве, именуемом беспартийным». За такие речи тогда можно было загреметь в лагерь или дальнюю ссылку… Но Веру Николаевну не тронули. Она умерла в 1942 году в возрасте 90 лет…