Последнее слово теории: имплозия политического тела

Разработка идей медийной симуляции и символического обмена завершает критику общей политической экономии. Бодрийяр наконец-то получает понятийный аппарат, необходимый и достаточный для адекватной концептуализации " общества-мифа" — феномена, парадоксальные характеристики которого не вписываются в категориальные схемы " нормальной" социальной теории. Социальные науки основываются на мнимой самоочевидности понятия " социального отношения", на нерефлективном допущении существования социального. Раскрытие виртуального измерения позволяет увидеть социальную реальность динамически: концепции символического и симуляционного позволяют сформулировать три взаимосвязанных положения относительно социального. Первое: " В своей сущности (au fond) социальное никогда не существовало" [9, p. 74]. Действительной сущностью социального является символическое: социальные отношения с их функциональной интеграцией суть продукты дезинтеграции символического обмена. Будучи производным от символического, социальное, коль скоро забывается его производность, уже имеет симуляционный характер; поэтому говорить о социальном как о какой-то самостоятельной реальности означает " гипостазировать симулякр".

Второе: " Социальное, безусловно, существует, причем оно существует все в большей мере (de plus en plus)" [9, p. 76]. Социальное вполне реально возникает при редукции символического; " социальные отношения" поступательно развиваются по мере символической дезинтеграции. Своеобразие социального связано с попечением над неинтегрированными группами, " остатком" общества, и его рождение можно связывать с открытием первых бюро, занимающихся бедными. Само понятие социального исходно связывается с попечением над теми, кто не социализирован: обозначаемые как остатки общества, они тем самым подпадают под его юрисдикцию и обречены на то, чтобы найти свое место в нормальной социальности. На этих остатках базируются все новые запуски социальной машины, в них она находит опору для своего постоянного расширения. Функциональные общественные институты берут на себя заботу об отбросах символической дезинтеграции, и символическая интеграция поступательно заменяется интеграцией функциональной. Абстрактные инстанции надстраиваются одна над другой на развалинах прежних символических формаций и тем самым производят социальное во все возрастающем объеме.

Наконец, третье положение: " Социальное существовало в полной мере (bel et bien), но оно больше не существует" [9, p. 86]. На протяжении двух последних столетий неиссякаемыми источниками энергии социального были детерриториализация и концентрация, находившие выражение во все большей унификации инстанций социального. Эта унификация осуществлялась в централизованном пространстве перспективы, которое придавало смысл всем оказавшимся в нем элементам, ориентируя их на схождение в бесконечном. Можно сказать, что социальность модерных обществ существовала именно в этой всеохватывающей перспективе. Когда в результате поступательного расширения " остаток" наконец достигает масштаба общества в целом, социальное обретает полноту: все символически дезинтегрированы и функционально социализированы. Но поскольку социальное вообще обладает реальностью только в перспективном пространстве расширения, достигая полноты, оно умирает в симуляции. Таким образом, социальное не представляет собой самостоятельной реальности: оно обладает лишь условным существованием в небольшом промежутке между символическими формациями и нашим " обществом потребления", где радикально изменяется топология его " перспективного пространства". Чтобы идентифицировать это изменение, следует принять во внимание, что социальные отношения получают развитие в рамках определенного " политического универсума" (общества, возникающие благодаря разложению символического обмена, представляют собой политические формации, или " политические тела"). Организация этого универсума определяется социальной наполненностью политического, принципиальной для модерных обществ. Вообще говоря, власть как власть политическая и как стратегия социального господства возникает из власти символической (праформы всякой власти), когда нарушается обратимость дара и на смену безостановочному циклическому движению приходит линейная темпоральность накопления. Политическое, выделившееся из религиозной сферы, первоначально понималось как чистая стратегия, не связанная ни с какой социальной или исторической истиной, но, напротив, разыгрываемая в отсутствие всякой истины. Так, у Макиавелли политическое принадлежит к тому же порядку, что и ренессансный машинный театр: его формой является форма игры. Начиная с Французской революции политическое принимает функцию выражения социального, которое становится его субстанциальным содержанием. Новой формой политического является репрезентация: политическая сцена отсылает к какому-то фундаментальному " означаемому" — народу, народному волеизъявлению и т. п. [9, p. 21-22] В результате политическое и социальное кажутся нам естественно и нерасторжимо связанными. Однако соотношение между элементами в этой связке меняется вследствие разрастания социального: политическое неуклонно утрачивает свою самостоятельность. И если первоначально в пространстве политического представительства еще сохранялся баланс между собственно политическим и отражающимися в нем социальными силами, то возникновение и распространение социализма знаменует конец реальности политического универсума: начинается эра полной гегемонии социального, и политическое остается лишь его отражением в " надстроечных" областях.

Но, став всепоглощающим, сохраняется ли социальное как таковое? Нет, указывает Бодрийяр, эта новая форма социального свидетельствует о его конце: его специфика, его историческая и логическая определенность — быть " остатком" общества — исчезает. У социального больше не оказывается имени: став всеобъемлющим, оно обращается в анонимные массы. Массы — не новая социологическая реальность; неопределенность является их основным определением. Массы не являются потенциальностью, которая когда-то разрешится в действии, их сила всецело актуальна: они суть всемогущество инерции, поглощения и нейтрализации.

Политический универсум затрагивает это обращение социального в массу самым прямым и непосредственным образом. Что же теперь может выражаться в политическом, если у самых фундаментальных политических знаков — " народ", " класс", " пролетариат" — не оказывается социального референта? Ведь сами по себе массы представляют собой лишь мнимый референт политического: на любой запрос или призыв они реагируют молчанием или же отвечают тавтологическим образом. Молчаливое большинство в принципе не может иметь какой-либо репрезентации: массы не позволяют никому выступать от их имени и, сворачивая политическое пространство представления, знаменуют гибель власти.

Устоялось мнение, будто власть всемогуща в манипулировании массами, а массы парализованы ее воздействием. И то, и другое лишь видимость: власть ничем не управляет, а массы вовсе не приведены к молчанию искусственно: безразличие масс относится к их сущности, это их единственная практика. Обычно считается, что апатия масс должна приветствоваться властью: ведь чем они пассивнее, тем эффективнее ими можно управлять. Однако предельная пассивность масс является их совершенным оружием против власти: так они ускользают от любой мобилизации. Гиперконформизм масс на деле представляет собой гениальную изворотливость в нежелании разделять те высокие цели, к достижению которых их призывают: массы приемлют все, никогда ни в чем не участвуя и все превращая в зрелище. Гиперконформизм — это абсолютная ироничность, депотенцирующая любую власть.

Таким образом, молчаливое большинство — это бездна, разверзшаяся перед властью и бесследно поглощающая всю ее энергию. Социальная субстанция власти после своей беспрестанной экспансии на протяжении нескольких столетий " схлопывается" (имплодирует), превращаясь в своего рода черную дыру и, соответственно, " схлопывается" политическое пространство. Всякое горение осталось в прошлом, сохраняется лишь фикция политического универсума — после апогея политики власть превращается в свой собственный симулякр.

Такая катастрофа власти является также и катастрофой революции, потому что эта имплозивная масса по своему определению никогда не взорвется (не эксплодирует) и лишь бесследно поглотит любой революционный призыв. Любая революционная надежда, любое упование на социальные изменения так и останутся лишь надеждой и упованием. Радикальная критика еще продолжает грезить о грядущей революции, она не видит революции уже свершившейся — только не эксплозивной (активной и отрицающей), а имплозивной (основанной на инерции и сверхпозитивной). Прежде бесконечно открытый горизонт роста и расширения, горизонт реального замыкается на самом себе, поскольку пройден полный цикл эволюции. Имплозия является последним эпизодом в истории системы эксплозии и контролируемого расширения, господствующей на Западе на протяжении последних нескольких столетий. Модерные цивилизации строились под знаком универсализации рынка, экономических и интеллектуальных ценностей, универсальности закона и завоеваний. Существование за счет постепенного регулируемого высвобождения энергии было их золотым веком. Но когда этот эксплозивный процесс насытил поле возможного расширения, он тем самым пришел к своему завершению, и имплозия начала опустошать универсум реального. Эта катастрофа реального неизбежна, и тщетны все усилия по спасению систем экспансии, существующих в соответствии с принципами реальности, накопления и универсальности: " Все вещи обретают завершение в своей удвоенной симуляции, и это знак того, что цикл завершен" [10, p. 69].