Виртуальное измерение социальной реальности: симуляция и символический обмен

Ряд инноваций — концепции " знаковой меновой стоимости", " воспроизводительного труда" и " медиатизации реального" — позволяют Бодрийяру наполнить идею обобщенной критики политической экономии конкретным теоретическим содержанием, несущим элементом которого является, конечно же, понятие симуляции. Симуляция представляется как новый тип абстракции: это уже не абстракция от некоторого референциального бытия, некоторой субстанции. Понятие симуляции противопоставляется привычному понятию репрезентации: с точки зрения последнего симуляция предстает как ложная репрезентация, тогда как если исходить из первого, делается явным симулятивный характер всякой репрезентации. Второе понятие " снимается" первым: репрезентация оказывается рабочим элементом механизма симуляции. Для разъяснения этого тезиса Бодрийяр выстраивает следующую последовательность фаз развития образа: (1) он является отражением некоей фундаментальной реальности; (2) он маскирует и искажает фундаментальную реальность; (3) он маскирует отсутствие фундаментальной реальности; (4) он вообще не имеет отношения к какой бы то ни было реальности: является своим собственным симулякром. Решающий поворот знаменуется переходом от знаков, которые что-то скрывают, к знакам, которые скрывают, что ничего и нет: если первые еще отсылают к теории истины (на горизонте которой остается и теория идеологии), то вторые, собственно, и возвещают эру симулякров и симуляции. " Речь идет уже не о ложной репрезентации реальности (идеологии), а о том, чтобы скрыть, что реальное больше не является реальным, и таким образом спасти принцип реальности" [7, p. 26]. Замена реального образами реального означает, что реальное операционально: оно производится и может неограниченно воспроизводиться. Симуляция — это порождение посредством моделей реального " без происхождения и реальности". Соответственно, симуляция характеризуется прецессией моделей относительно мельчайшего факта, поскольку именно их циркуляция образует действительное магнитное поле события. " Реальные" факты более не обладают собственной траекторией, они рождаются на пересечении моделей.

Собственно говоря, реальное как синтетический продукт комбинаторных моделей — это уже и не реальное в строгом смысле, поскольку его больше не прикрывает никакое воображаемое, а гиперреальное: " Гиперреальность представляет собой гораздо более высокую стадию, поскольку здесь стерто даже само противоречие реального и воображаемого. Нереальность здесь — уже не нереальность сновидения и фантазма, чего-то до- или сверхреального; это нереальность невероятного сходства реальности с самой собой (l’hallucinante ressemblance du ré el à lui mê me)" [6, p. 112]. Ведь коль скоро реальное и воображаемое сливаются в одно операциональное целое, то все вещи наделяются своеобразным эстетическим очарованием. Гиперреальное обязано этим уже не художественному замыслу создателя и не эстетической дистанции восприятия, а своей искусственности: это реальность, как бы возведенная в степень, передержанная в свете моделей. Искусство теперь повсюду, поскольку в самом сердце реальности, слившейся со своим образом, заключена искусственность [6, p. 117].

Концепция симуляции раскрывает виртуальный характер реальности: она сводится по существу к " эффекту реальности", производимому образами реального; измерение продуктивной потенциальности, представленное " моделями", обретает первичность относительно любого оформленного существования. Идея " виртуальной реальности" у всех на слуху прежде всего в связи с развитием информационных технологий и компьютерных сетей. И, несомненно, есть все основания рассматривать Бодрийяра как авангардного high-tech мыслителя [8, p. 18]. Вместе с тем, симуляционизм — это социально-теоретическая позиция, достигнутая Бодрийяром в результате постановки вопроса о странной реальности " общества-мифа" путем разработки обобщенной критики политической экономии. Этот путь проходил от раскрытия социальной конституции потребления к понятию знаковой меновой стоимости, а уже анализ специфической общественной логики знаковых стоимостей вел к концепции симуляции, собственно, и дающей ответ на исходный вопрос: общество потребления — это гиперреальное общество.

Иными словами, понятие реальности, используемое в концепции симуляции, может трактоваться предельно широко, и все же его основное содержание является у Бодрийяра социально-теоретическим. " Принцип реальности", сменяемый в современном обществе " принципом симуляции", имеет у Бодрийяра два основных воплощения, и оба, вопреки суггестии используемой терминологии, не содержат в себе ничего " психоаналитического". Первое — это " референции" тех или иных видов деятельности, их специфические целевые установки, " ставки", определяющие их общественную реальность (в этом смысле можно говорить о реальности труда, богатства, власти, знания и т. п.). Второе — это индивидуальное потребление (обобщаемое Бодрийяром до тотальности повседневной жизни индивидуума): прагматическое отношение рационального индивидуума к полезным вещам (потребительным стоимостям)8. И принцип симуляции утверждает смоделированный характер " реальности" в обоих ее воплощениях.

Вместе с тем, симуляция — не единственный и не первичный модус виртуальности у Бодрийяра. Разоблачение симуляции служит защите (или обретению заново) не реального, а символического, концепция которого и является действительным завершением обобщенной критики политической экономии. Как указывает Бодрийяр, эта критическая теория ориентирована на три основные задачи. Во-первых, она распространяет марксовскую критику системы меновой стоимости также и на потребительную стоимость, что позволяет избавиться от идеалистической антропологии и делает возможной действительно радикальную критику общественной системы. Во-вторых, она распространяет критику экономической системы на системы знаков, что приводит к основополагающему уравнению, устанавливающему связь между экономикой и культурой: меновая стоимость относится к потребительной так же, как означающее к означаемому (как мы видели, этот ход мысли приводит к концепции симуляции как механизма моделирования всех квазиестественных реальностей современного общества). Наконец, в третьих, она предполагает построение теории символического обмена, представляющей собой " основу революционной антропологии" (имея в виду интегративный характер концепции символического, Бодрийяр даже заявляет, что " критика общей политической экономии … и теория символического обмена суть одно и то же") [4, p. 152-153].

Идею символического обмена Бодрийяр разрабатывает, радикализируя концепцию дара Марселя Мосса. В домодерных обществах, пишет Мосс, дарение является ключевым элементом социальной жизнедеятельности и в плане своей специфической " логики" находится по ту сторону экономики утилитаризма. Прежде всего, дар представляет собой " целостный социальный факт", который наряду с собственно экономическим аспектом включает также политический, религиозный, военный и т. п., причем уже само выделение этих аспектов дара является искусственным: на деле они неразличимо сплавлены. Основная " странность", нуждающаяся в объяснении, состоит в том, что дарение, являясь " по определению" добровольным и бескорыстным, имеет вместе с тем принудительный и, в конечном счете, небескорыстный характер. Эта специфическая логика дарения наиболее явственно заметна на примере потлача — празднества, устраиваемого вождем племени и отличающегося подчеркнутой расточительностью хозяина, доходящей до уничтожения накопленных богатств. Дарение здесь пронизано духом соперничества и антагонизма и организуется тремя основными обязанностями: давать, получать и возмещать. Вождь должен устраивать потлач, чтобы поддержать свой ранг в племени и среди других вождей: он может утвердить свое величие, лишь унижая других, дарениями помещая их ниже себя. Обязанность принимать носит столь же принудительный характер; отказаться от дара — значит обнаружить боязнь оказаться " уничтоженным", не ответив на подарок. Признанное положение в иерархии позволяет отказаться от дара: тогда потлач обязателен для отказавшегося — необходимо устроить более богатый праздник. Наконец, обязанность достойно возмещать полученный дар носит императивный характер: если не отдаривают в ответ или не разрушают эквивалентные ценности, то навсегда " теряют лицо".

Источник специфической принудительности цикла дарений усматривается Моссом в экстраутилитарном характере дара: в самих даримых вещах имеется свойство, заставляющее дары циркулировать, поскольку вещь не инертна, а обладает " душой". Она сохраняет в себе нечто от личности дарителя, и через нее он получает власть над получателем дара, если последний не возместит подаренное. Таким образом, циркуляция вещей на деле оказывается циркуляцией прав и личностей.

Отсюда видно, что безудержное расточительство отнюдь не является бескорыстным: именно путем цикла дарений между вождями и вассалами внутри племени и между вождями разных племен устанавливается социальная иерархия. Давать — значит демонстрировать свое превосходство; получать, не возвращая или не возвращая больше, — значит становиться ниже. Специфическая корысть дарения состоит в том, чтобы превратить других в своих должников и тем самым достигнуть более высокого статуса: " прибылью" от расточительства является " честь", приобретаемая дарящим.

Опираясь на концепцию Мосса, Бодрийяр радикализирует ее, отделяя практику дарения от функции воспроизводства социального порядка в традиционных обществах. Целью антагонистического дарения является уже не обретение или подтверждение социального статуса, а само состязание. Дарение, додуманное до символического обмена, — это рисковая игра " на интерес", дающая опыт суверенного существования. Дар — это вызов, на который нельзя не ответить, но никакой ответ не приводит к окончанию игры: он становится новым вызовом, и циклическое движение символических обменов не имеет завершения. Поскольку ставкой в этой игре может быть все что угодно, все прочные реальности, все ценности приходят в состояние неопределенности, опасной двусмысленности. Форма символического обмена — это форма жертвенного истребления, воплощающего обратимость жизни и смерти.

Хотя Бодрийяр и говорит об " обществах, основанных на символическом обмене", эмпирической точности в этом образе не больше, чем в марксовом " первобытном коммунизме", типологическим аналогом которого он, собственно говоря, и является. Это образ нереифицированной социальности, лежащий в основе критики политической экономии знака.

Символический обмен — это форма, противопоставляемая как экономическому обмену эпохи господства " принципа реальности", так и циркуляции знаковых стоимостей эпохи симуляции. Даримой вещи нельзя приписать ни потребительную, ни меновую экономическую, но лишь " символическую меновую стоимость". В отличие от знаков, материал символического обмена неотделим от субъектов (является переходным) и не может быть кодирован (не организуется кодом, всевластие которого отличает эпоху симуляции). Соответственно, с того момента, когда обмен перестает быть всецело переходным, предмет символического обмена обретает автономию и вырождается в предмет потребления, на базе которого строится реифицированное социальное отношение.

Благодаря концепции символического, симуляция предстает не только как " превосхождение" классической системы политической экономии, основанной на реальности производства, но и как вырождение (" реификация") символического обмена: амбивалентность символического вырождается в эквивалентность знаковых стоимостей, жертвенное истребление (consumation) — в тотальное потребление (consommation). В определенном смысле можно говорить о гиперреальности9 не только симуляции, но и символического обмена: символическое, говорит Бодрийяр, — это социальное отношение, разрешающее в себе оппозицию реального и воображаемого. " Эффект реальности" представляет собой структурный эффект разобщения двух элементов: объективность природы, противостоящая человеческой субъективности, возникает лишь в результате разделения человека и природы, материальность тела — в результате разделения тела и духа. Символическое как раз и упраздняет этот дизъюнктивный код и разделенность элементов, восходящую к разделению жизни и смерти.

Тем самым концепция символического обмена не только изображает первичную виртуальность, но и определяет нормативный горизонт критики политической экономии знака: редукции символического обмена противопоставляются деконструкция знаковых стоимостей и трансгрессия их круговращения к символическому обмену [4, p. 146-148]. Подобная стратегия должна прежде всего порвать с традиционной стратегией революционного отрицания системы общественного господства, представляющей собой ловушку, выставленную властью. Систему невозможно победить, принимая подсказываемую ею логику целевых установок и силового воздействия — революционное насилие лишь перелицовывает систему, насыщая ее энергией, давая ей новый толчок для движения. Систему вообще нельзя победить в плане реального, поскольку это реальное — не более чем воображаемое самих революционеров, внушенное им системой. Победа возможна лишь в плане символического — праформы всякой власти и подлинного источника общественного господства. Власть определяет всю динамику символического обмена: дарение означает обретение власти над одариваемыми, но эта захваченная власть тут же упраздняется ответным даром. Соответственно, общественное господство возникает при блокировке обратимости дара-вызова и представляет собой захват власти путем систематически одностороннего одаривания. Все общественные институты призваны предотвратить ответный символический акт, упраздняющий власть: система стремится исключить возможность прямого символического столкновения, перевести отношения в режим сделки (борьбы в терминах реального). И тем не менее самым совершенным системам грозит подспудная амбивалентность: при вторжении символического колоссальный аппарат власти словно разжижается. Лишь символические акции, совершенно незначительные в плане силовых отношений, дезавуируют власть: " Пути альтернативной политики — это пути символической действенности" [6, p. 65].