Все оттенки голубого 2 страница

– Эй, ты, Кадзуо, прекрати, посадишь батарейки!

Ёсияма пытался поцеловать Кэй, но та его оттолкнула.

– Что это с тобой? Ты же сама вчера говорила, что «истекаешь от желания». И когда кормила кошку, тоже сказала: «Чернушка, нам с тобой жутко этого хочется». Разве ты такого не говорила? Почему бы не поцеловаться?

Кэй проглотила свое виски. Моко крутилась перед Кадзуо, приподнимая волосы и улыбаясь ему.

– У тебя не получится настоящей улыбки, Моко, пока не произнесешь слова «ч-и-и-з».

Кэй завопила на Ёсияма:

– Чё ты устраиваешь спектакль, оставь меня в покое! Я больше не могу видеть ваши мерзкие рожи! Вы знаете, короче, что деньги на те свиные отбивные, которые вы жрали вчера, получены от крестьянина в провинции Акита, он сам своей черной рукой передал мне ту тысячу йен. Вам это известно, бля?

Моко посмотрела на меня и высунула язык:

– Я тебя ненавижу, Рю, ты извращенец.

Меня мучила жажда, и я попытался подхватить зубочисткой кубик льда, но уколол палец. Кэй, танцевавшая на стойке бара, не обращая внимания на Ёсияма, спустилась вниз и слизала кровь с моего пораненного пальца, после чего со смехом спросила:

– Значит, Рю, ты покончил с музыкой? Рэйко встала с дивана и попросила немного

убавить звук.

Никто даже не подошел к аппаратуре.

С распахнутым на груди платьем Моко подошла ко мне, пока я прижимал к пальцу бумажную салфетку, и со смехом спросила:

– Рю, а сколько мы сможем получить от этих черномазых?

– Что? Ты имеешь в виду вечеринку?

– Я хочу знать, если Кэй или я будем в ней участвовать, сколько мы от них за это получим? Пойми, лично меня это мало волнует, но…

Продолжая сидеть на стойке, Кэй сказала:

– Ша, завязывай, Моко, перестань ломать людям кайф! Если те нужны бабки, я подложу тя под какого-нибудь славненького чувачка. Эта же вечеринка, в натуре, не ради денег, а для чистого кайфа.

Моко накручивала на палец золотую цепочку, болтающуюся у меня на шее, и ехидно спрашивала:

– Она у тебя от черножопых?

– Заткнись, грязная пизда, я получил её еще в школе от одной девчонки из моего класса в ее день рождения. Тогда я играл для нее «A Certain Smile», песня пришлась ей в кайф, и она подарила мне эту штуку. Она из богатеньких, у ее папаши крупная фирма по сбыту древесины. И знаешь, Моко, перестань употреблять слово «черножопый», они достаточно хорошо понимают по-японски и могут тебя за такие слова замочить. Если тебе это не нравится, лучше тебе туда не идти, понятно? Есть немало других девок, которые с радостью придут на наши вечеринки.

Увидев, как Кэй, отхлебнув виски, утвердительно кивает, Моко сказала:

– О-о! Не заводись, я просто пошутила. – Потом она обняла меня. – Я, конечно, пойду, разве не решено? Эти черномазые – крепкие парни, и они дадут нам травку, верно?

Она засунула язык мне в рот.

Кадзуо подсунул «Никомат» мне под самый нос, и когда я крикнул: «Убери его!» – нажал кнопку. У меня перед глазами все расплылось в белом тумане, словно меня ударили по голове, и я утратил способность видеть. Моко со смехом захлопала в ладоши и завопила. Я пополз по стойке, чуть не упал, но Кэй поддержала меня и перелила из своего рта в мой немного виски. Ее губы пахли липкой, маслянистой помадой. Виски с привкусом помады обжег мне глотку.

– Ублюдок! Перестань! Неужели ты не можешь с этим закончить! – вопил Ёсияма, колотя об пол книжкой комиксов, которую до того листал. – Кэй, ты что, целовалась с Рю?

Я сделал шаг вперед и рухнул, ударившись о стол. Раздались звуки разбитого стекла, пенящегося пива, рассыпанных по полу арахисовых орешков. Рэйко встала, затрясла головой и закричала:

– Все вон! Убирайтесь!

Потирая голову, я засунул лед в рот и направился к ней.

– Не беспокойся, Рэйко, потом я приберу! Все будет в порядке.

– Это моя берлога, пусть все выматываются! Рю, ты можешь остаться, но все остальные пусть убираются.

Она сжала мою руку. Ёсияма и Кэй смотрели друг на друга.

– Значит, ты поцелуешь не меня, а Рю? – уныло сказал Кадзуо. – Ёсияма, я сам во всем виноват с этой дурацкой вспышкой, из-за которой Рю упал, и Кэй дала ему виски, чтобы он пришел в себя.

Ёсияма зарычал на Кадзуо так, что тот едва не уронил «Никомат»:

– Пошел вон!

– Ты что? – завопил Кадзуо. Находившаяся в его объятиях Моко пробормотала:

– Ну уж это полная глупость!

– В чем дело, ты чё, ревнуешь? – Кэй шлепнула ее тапком по ноге. С выпученными и распухшими от слез глазами Рэйко схватила меня за рукав и сказала:

– Рю, принеси-ка льда!

Я завернул несколько кубиков в бумажную салфетку и приложил ей ко лбу. Кадзуо повернулся к вставшему Ёсияма, посмотрел на Кэй и снова щелкнул затвором. Ёсияма был готов ударить его. Моко громко рассмеялась.

Кадзуо с Моко объявили, что они сваливают.

– Мы, пожалуй, сходим в баню, – сказала Моко.

– Моко, ты бы лучше застегнулась, а не то какой-нибудь панк ухватит тебя за буфера. И не опаздывай завтра, встречаемся на станции Коэндзи в час дня.

Моко, хохоча, ответила:

– Я знаю, что ты извращенец, но я ничего не забуду. Постараюсь одеться поприличней.

Уходя, Кадзуо опустился на колено и еще раз сфотографировал меня.

Напевая себе под нос, мимо прошел какой-то подвыпивший мужик. Он что-то пробормотал и повернулся спиной к фотику.

Рэйко слегка дрожала. Бумажная салфетка упала на пол, и лед почти полностью растаял.

– Тебя не должно волновать, Ёсияма, как я себя чувствую, это не твое дело. Я же не обязана спать с тобой, верно? – медленно сказала Кэй, выдувая дым сигареты в потолок. – Во всяком случае, перестать приставать ко мне, ваше перестань. Меня это мало ебет, но, если мы расстанемся, тебе это может не понравиться, а меня-то вполне устраивает. Может, хочешь еще выпить? Ведь это вечеринка перед вечеринкой, так, Рю?

Я присел рядом с Рэйко. Когда я положил ей руку на шею, она слегка дернулась, и вонючая струйка слюны потекла из уголка ее рта.

– Кэй, перестань постоянно говорить «чё» и прочую дребедень. Мне не нравится, когда ты говоришь в такой манере, так что забудь о ней, ладно? С завтрашнего дня я приступаю к работе, идет? Я подзаработаю немного на хлеб, и все будет хорошо.

Кэй сидела на стойке и болтала ногами:

– Правда? Точно, начни работать. Это и мне поможет выбраться.

– Мне наплевать, что ты ведешь себя безрассудно, меня больше раздражает твое «чё». И эти твои манеры, они меня достают. Я считаю, что все это от наркоты и все изменится к лучшему после того, как я получу работу в порту в Иокогаме, ага?

Ёсияма схватил Кэй за ногу. Тугие колготки плотно облегали ее бедра, и складка живота нависала над поясом.

– Чё ты там несешь? Оставь эту бредя-тину, она меня раздражает. Посмотри на Рю, он же смеется! Я плевать хотела на то, что ты болтаешь. Я такая, как есть, и на этом кончено, бля!

– Перестань так говорить! Где ты подцепила этот дурацкий говор?

Кэй потушила сигарету в раковине. Натягивая юбку, она сказала:

– Это от моей мамаши, ты, чё, не знаешь, что мама болтает именно так? Ты, чё ли, не бывал в нашем заведении? Помнишь ту тетку с котом, которая сидит у котацу и делает рисовые крекеры? Это моя мамаша, и она говорит: «Чё те надо?» Чё, не слышал?

Ёсияма нагнулся ко мне и попросил сигарету, потом уронил, растерянно поднял ее, слегка намокшую от разлитого пива. Засунул в рот и, раскуривая, спокойно произнес:

– Пойдемте-ка по домам.

– Сам канай, мне и здесь по кайфу. Вытирая губы Рэйко, я спросил Ёсияма:

– Ты завтра не собираешься на вечеринку?

– Я думаю, будет лучше, если он не придет, верно? Этот тип говорит, что собирается работать, и будет славно, если он станет работать. Мне наплевать, будет там Ёсияма или нет! А чё? Айда к нам на хазу, если не доберешься быстро, завтра не сможешь встать. Значит, завтра в Иокогаме? Во сколько?

– Эй, Ёсияма, ты что, и правда не собираешься приходить?

Ничего не ответив, он прошел в угол комнаты и поставил на проигрыватель «Left Alone».

Когда он вынимал пластинку из конверта с ужасным фото Билли Холлидэй, Кэй соскочила со стойки и прошептала ему на ухо:

– Поставь лучше «Дзистоундз».

– Отвали, Кэй, и заткнись, – сказал Ёсияма, крепко зажав в зубах сигарету и глядя на нее в упор.

– Чё за бред, те не нравится этот пласт? Ты чё, как дряхлая старушонка, хочешь снова слушать это нудное фано? Эта туфта для черномазых – почти то же самое, как для нас нанива-буси. Эй, Рю, скажи ему чё-нибудь! Это же последняя пластинка «Рорринг Стоундз», ты наверняка ее еще не слышал! Это же пласт «Стинги фингирдз»!

Не обращая на нее внимания, Ёсияма поставил на проигрыватель пластинку Мэла Уолдрона.

– Кэй, уже довольно поздно, и Рэйко просила нас сваливать. И не имеет смысла играть «Стоунз» с приглушенным звуком, верно?

Застегивая пуговки на блузке и глядясь в зеркало, чтобы поправить прическу, Кэй спросила:

– Как насчет завтра?

– Мы же договорились встретиться в час дня на станции Коэндзи, – ответил я.

Кэй согласно кивнула, стирая с губ помаду.

– Ёсияма, сегодня я не вернусь. Собираюсь пойти в заведение Сэма, так что не волнуйся и не забудь налить кошке молока, но не того, что в холодильнике, а того, что на полке, не перепутай.

Ёсияма ничего не ответил. Когда Кэй отворила дверь, в комнату ворвался прохладный и влажный воздух.

– Эй, Кэй, оставь дверь открытой!

Пока мы слушали «Left Alone», Ёсияма плеснул себе немного джина. Я собрал рассыпанные по полу осколки стакана на газету, мокрую от блевотины Рэйко.

– Жаль, но приходится признать, что в последнее время все идет наперекосяк, – пробормотал Ёсияма, уставившись в потолок.

– Так же было и перед тем, как она поехала на работу в Акита. Мы спим врозь, и я ничего особенного с ней не делаю.

Я достал из холодильника колу и выпил. Предложил ему, но Ёсияма отмахнулся и опустошил свою рюмку с джином.

– Она все твердит, что хочет на Гавайи. Когда-то давно, помнишь, она говорила, что, может быть, ее отец живет на Гавайях? Я думал накопить немного капусты и послать ее туда, хотя не уверен, что тот тип на Гавайях на самом деле ее отец, но все же…

Ёсияма прижал руку к груди, встал и выскочил наружу. Я слышал, как он блюет в сточную решетку. Рэйко совсем отрубилась. Она тяжело дышала. Я достал одеяло из комода, стоявшего за занавеской, и прикрыл ее.

Он вернулся, держась руками за живот и вытирая рот рукавом рубашки. Желтая блевотина налипла на подошвы его резиновых сандалий, и кисловатый запах распространялся от его тела. До меня доносилось неровное дыхание Рэйко.

– Ёсияма, приходи завтра на вечеринку.

– Да понимаешь, Кэй ждет этого, говорит, что хочет повторить все с теми черномазыми, поэтому… в общем, ты должен меня понять… А что сегодня случилось с Рэйко? Она словно взбесилась! – Ёсияма присел напротив меня и отхлебнул глоток джина.

– Вчера у меня дома она поссорилась с Окинавой. Знаешь, ей не нужно было ширяться. Она слишком толстая, и вены у нее трудно найти, вот Окинава и потерял терпение и всадил все себе, а потом в нее тоже, все до конца.

– Какие же они болваны, оба. И ты, как идиот, тупо за всем этим смотрел?

– Почему? Я и сам укололся. Лежал пластом на постели и уже думал, что дам дуба. Я перепугался, что всадил себе слишком много, всерьез перепугался.

Ёсияма проглотил еще две таблетки «Ниброль», растворив их в джине.

В брюхе у меня было пусто, но есть не хотелось. Решив, что не мешало бы проглотить немного супа, я посмотрел на кастрюлю, стоявшую на плите, но поверхность супа являла собой серую пленку, а тофу под ней было склизким и разварившимся. Ёсияма сказал, что хочет выпить кофе с молоком, и тогда я убрал суп и подогрел кофе.

Ёсияма разбавил кофе молоком до самого края кружки, которую крепко сжимал, обеими руками поднося ко рту. Он завопил: «Больше не могу!» – и блевотина выползла сквозь его сжатые губы, как вода из игрушечного пистолета, и сгустками начала падать на стойку.

– О, бля, кажется, я переборщил с выпивкой, – сказал он, заглотив джин, оставшийся в его стакане. Когда он закашлялся, и я похлопал его по спине, он обернулся и сказал: – Ты славный парень! – Губы у него были искривлены. От его липкой и холодной спины исходил какой-то кисловатый запах.

– Думаю, тебе известно от Рэйко, что потом я вернулся в Тояма. После того как я побывал у тебя, мама умерла, ты, наверно, слышал?

Я кивнул, стакан Ёсияма снова был полон джина. Мой распухший язык не воспринимал переслащенный кофе.

– Странное чувство, когда кто-то умирает у тебя на руках. Со мной такое случилось впервые. А с твоими родными все в порядке, Рю?

– Они в порядке, тревожатся обо мне. Я получаю от них весточки.

Закончилась последняя мелодия «Left Alone». Игла проехала до конца со звуком разрываемой ткани.

– Ну вот, короче говоря, я взял Кэй с собой, она сказала, что лучше поехать в Тояма, чем оставаться одной в нашей хате. Понимаешь, что она тогда чувствовала? Мы жили в гостинице за две тысячи йен без питания, что довольно дорого.

Я выключил стерео. Рэйко высунула из-под одеяла свои грязные ступни.

– И знаешь, потом, в день похорон, Кэй позвонила мне и попросила на некоторое время вернуться, потому что чувствует себя слишком одиноко. Когда я сказал, что не могу приехать, она заявила, что просто покончит с собой. Я был в шоке и поехал. Она сидела в грязной комнате на шесть татами и слушала радио. Она пожаловалась, что не может поймать станцию FEN. Пойми, что это нелепо – ловить в Тояма местную американскую станцию. И потом она стала спрашивать всякие глупости про мою мамашу, полный идиотизм. Она как-то странно смеялась, пойми, это было просто ужасно. В самом деле. Спрашивала, каким было лицо моей матери в момент смерти и правда ли, что, прежде чем положить покойников в гроб, их гримируют. И когда я сказал: «Да, ее загримировали», она спросила: «А какой фирмы был грим? „Макс Фактор“, „Ревлон“, „Канэбо“?» Откуда мне было знать? Потом она начала чихать, сказала, что ощущает себя совершенно одинокой, а после разрыдалась.

Я вполне понимаю, как она тогда себя чувствовала, я понимаю, что она должна была ощущать одиночество, особенно в такой день.

Сахар опустился на дно чашки с кофе. Я проглотил его не раздумывая, и от такого количества сахара меня замутило.

– Да, я прекрасно это понимаю. Но послушай, ведь это моя, моя мама умерла. Кэй плакала и что-то бормотала. А потом достала из шкафа простыню и разделась. То есть не успел я похоронить мать, как эта голая полукровка полезла ко мне. Ты понимаешь, Рю, что я имею в виду? Я был не против этим заняться, но в данном случае это было несколько, как бы сказать… несколько…

– И ты не стал?

– Как я мог? Кэй вопила, и это меня раздражало, как, знаешь, эти мыльные оперы по телику. Мне даже показалось, что я оказался одним из персонажей подобной оперы. Я испугался, что нас могут услышать в соседней комнате, и мне стало стыдно. Я не знаю, о чем тогда думала Кэй, но в любом случае с той поры наши отношения испортились.

Тишина нарушалась только дыханием Рэйко. В ритме ее дыхания поднималось и опускалось пыльное одеяло. Иногда в дверь заглядывали какие-то алкаши.

– С тех пор это стало невыносимым, хотя и прежде мы иногда ссорились. Но сейчас почему-то все стало иначе, знаешь, стало как-то по-другому. И хотя до того мы говорили про поездку на Гавайи и долгое время строили планы, ты же видел, как это выглядело сегодня? И секс с ней уже не в радость, я предпочел бы сходить в одну из так называемых «турецких бань».

– А твоя мать болела?

– Думаю, что это можно назвать и так. Ее тело износилось. У нее ослабло зрение, и когда она умерла, то была намного меньше, чем прежде. Я сильно тосковал о своей матушке. Раньше мне казалось, что уж меня-то это мало заденет, но я тосковал.

Знаешь, она занималась продажей в разнос лекарств из старомодной аптеки в Тояма. Ребенком я часто ходил с ней. Она целый день бродила с этой котомкой на спине, размером с коробку у продавцов мороженого. Знаешь, по всей стране на это находятся постоянные покупатели. Ты помнишь бумажные пакеты, которые можно надуть и потом хлопнуть? Она раздавала их бесплатно. Я часто с ними развлекался.

Когда сейчас вспоминаю об этом, все кажется забавным. Тогда это казалось чем-то стоящим – я мог целый день забавляться с ними. Если бы попытался заняться этим сейчас, мне это быстро бы надоело, даже тогда было скучно, не могу припомнить, чтобы когда-нибудь получал от этого удовольствие. Однажды я ждал мамашу в той гостинице, ты ее знаешь, и вдруг отключили электричество, и я понял, что солнце уже село и начинает темнеть. Я перепугался и не мог ничего сказать горничным, поскольку тогда даже в начальную школу не ходил. Я прошел в угол, куда с улицы проникал слабый свет. Даже сейчас помню, как тогда перепугался при виде той крошечной улицы и пропахшего рыбой города.

Издалека послышалось гудение автомобиля. Ёсияма снова вышел на улицу. Я пошел следом. Мы стояли рядом и блевали в сточный люк. Левой рукой я оперся о стену и засунул пальцы в рот. Желудок сжался, и оттуда хлынула теплая жидкость. По груди и животу прокатились спазмы, горло и рот мне забили кислые комочки, десны онемели, а потом все хлюпнулось в воду.

Когда мы вернулись в дом, Ёсияма сказал:

– Знаешь, Рю, когда я так блюю и у меня переворачиваются все кишки, я с трудом удерживаюсь на ногах и почти ничего не вижу, но тогда мне хочется женщину. Даже если бы рядом и оказалась какая-нибудь, я не смог бы на нее залезть, мне не удалось бы даже раздвинуть ей ноги. Но при этом мне все же хочется женщину. Не хуем, не головой. Все мое тело, вся моя сущность просто содрогается от предчувствия этого момента. А как у тебя? Тебе понятно, что я имею в виду?

– Ага, тебе хочется не столько уебать ее, сколько убить?

– Ты совершенно прав. Душить ее, срывать с нее одежды, засунуть ей в задницу палку или что-нибудь вроде этого. И она должна быть классной цыпочкой вроде тех, что разгуливают по Гиндзе.

Из сортира вышла Рэйко. Сонным голосом она выдавила:

– Привет, заходите. – Ее брюки были расстегнуты.

Она чуть не упала, я подбежал и поддержал ее.

– Спасибо, Рю, кажется, теперь немного поспокойней? Дай мне немного воды. У меня пересохло во рту…

Голова ее поникла. Пока я вытаскивал кубики льда, Ёсияма раздевал ее, лежащую на диване.

В объективе «Никомата» отражались темное небо и маленький круг солнца. Когда я наклонился, чтобы там отразилось мое лицо, Кэй кинулась на меня.

– Рю, чё ты делаешь?

– От кого слышу? Ты пришла сюда последней, опаздывать нельзя.

– Знаешь, в автобусе старикан сплюнул на пол, и водитель поднял бузу, даже остановил автобус. Они оба покраснели, хотя было прохладно, и кричали друг на друга. А где все остальные?

Ёсияма с сонным видом сидел на улице. Она рассмеялась при виде его.

– Эй, ты же собирался сегодня поехать в Иокогаму?

Рэйко и Моко наконец вышли из магазина одежды напротив станции. Все вокруг оборачивались, чтобы посмотреть на Рэйко. Она была в индийском платье, которое только что купила, из красного шелка, усыпанного круглыми крошечными зеркальцами до самых лодыжек.

– У вас и в самом деле был еще один безумный вечер? – со смехом спросил ее Кадзуо, направляя на нее объектив.

Кэй прошептала мне на ухо, обдавая запахом своих духов:

– Слушай, Рю, она чё, не понимает, таким жирным, как она, нельзя покупать такие платья.

– Какое тебе-то до этого дело? Может быть, ей просто захотелось выдрючиться? Скоро оно ей надоест, Кэй, и она отдаст его тебе, а уж на тебе-то оно, несомненно, будет смотреться прекрасно.

Осмотревшись, Рэйко шепотом сказала, обращаясь ко всем:

– Лично я была в шоке. Моко запихивала платье в сумку на глазах у продавцов.

– Значит, Моко, ты снова тыришь шмотки в магазинах? Ты обдолбанная дура. Если ты с этим не завяжешь, тебя заловят, – сказал Ёсияма, прикрывая ладонью рот от выхлопных газов автобуса.

Моко протянула руку к моему лицу.

– Неплохо пахнет? Диор!

Пока Ёсияма с Кадзуо ходили покупать гамбургеры, три девицы обменялись косметикой и намазались, склонившись над поручнями возле билетной кассы. Они выпячивали губы и любовались собой в карманные зеркальца. Прохожие смотрели на них с любопытством.

Пожилой служащий метро с улыбкой сказал Рэйко:

– Великолепное платье, сестренка, куда ты собралась?

Подрисовывая брови и приняв весьма серьезный вид, она сказала служащему, пробивавшему ей билет:

– На вечеринку, мы сейчас едем на вечеринку.

В самом центре комнаты Оскара в курильнице дымилась куча тлеющего гашиша, и независимо от того, хотелось мне этого или нет, с каждым вдохом дым проникал в грудь. Секунд через тридцать я почувствовал себя совершенно обдолбанным. Мне казалось, что мои внутренности просачиваются через каждую пору, и пот и дыхание других людей вливаются в них.

Особенно отяжелевшей и набухшей была нижняя половина моего тела, словно ее погрузили в липкую глину; во рту у меня щекотало от предвкушения, что там окажется чей-то член и я отсосу. Мы ели с тарелки фрукты и пили вино, а комната была точно изнасилована жарой. Мне хотелось заглотить сальные, сияющие тела чернокожих, чтобы они крутились у меня внутри. Крекеры, виноградины в черных руках, дышащие паром крабовые клешни, прозрачное с фиолетовым оттенком сладкое американское вино, маринованные огурчики, напоминающие пупырчатые пальцы покойников, сандвичи с беконом, похожие на женские рты, салат, утопающий в розовом майонезе.

Все это время Кэй не выпускала изо рта огромный хуй Боба.

– Я хочу посмотреть, у кого он тут са-а-а-мый большой, – повторяла она и ползала по ковру на четвереньках, пробуя сделать это с каждым.

Обнаружив, что самый могучий член у японского полукровки по имени Сабуро, она вынула из пустой бутылки вермута астру и воткнула цветок в его член как трофей.

– Слышь, Рю, да у него в два раза больше, чем у тебя.

Сабуро приподнял голову и издал индейский клич, после чего она зажала зубами цветок, потом вытащила его, вскочила на стол и начала трясти бедрами в стиле латинос. Голубые отблески фотовспышки кружили по потолку. Звучала заводная самба в исполнении Луиса Бан Фа. Увидев сперму на полу, Кэй стала яростно сотрясаться всем телом.

– Пусть кто-нибудь мне поможет, быстрее! – вопила Кэй по-английски, и я не могу припомнить, сколько черных рук протянулись к ней, чтобы швырнуть на диван и сорвать трусики, прозрачный кусочек черной ткани, который был отброшен на пол.

– Как бабочка! – воскликнула Рэйко, подхватив трусики и размазывая сперму по хую Дарема.

Потом Боб завопил и запустил руку между ног Кэй, после чего комната заполнилась воплями и диким хихиканьем.

Осмотрев комнату с извивающимися телами трех японок, я глотнул мятного вина и сжевал несколько крекеров, покрытых медом.

Пенисы чернокожих были настолько длинными, что казались гибкими. Даже в полном возбуждении Дарем сильно откидывался, но Рэйко могла крутиться на нем. Ноги у него задрожали, он внезапно кончил, и все захохотали при виде того, как сперма забрызгала лицо Рэйко. Она тоже смеялась и моргала, но пока оглядывалась, где бы найти салфетку, чтобы вытереть лицо, Сабуро без особых усилий поднял ее на руки. Он широко раздвинул ей ноги, словно помогая маленькой девочке пописать, и прижал к своему животу. Могучей левой рукой он держал ее за голову, а правой сжимал ее лодыжки, чтобы она всем весом опускалась на его член. Рэйко завопила:

– Мне больно, – и начала размахивать руками, пытаясь вырваться, но ей было не за что ухватиться.

Она побледнела.

Сабуро все шире раздвигал ее ноги, чтобы усилить трение о свой хуй и откидывался на диван, пока не оказался на спине, после чего начал вращать тело Рэйко так, словно ее задница была насажена на штырь.

При первом повороте все ее тело содрогнулось, и она завопила. Глаза у нее вылезли из орбит, а руками она закрывала уши. Она принялась орать, как это делают героини фильмов ужасов.

Смех Сабуро напоминал боевой африканский клич, а тем временем Рэйко кривила лицо и царапала ногтями себе грудь.

– Поори погромче, – сказал он по-японски и начал еще быстрее поворачивать ее тело.

Оскар, который продолжал сосать груди Моко, Дарем, обмотавший свой поникший член влажным полотенцем, Джексон, который еще не удосужился раздеться, Боб, лежащий на Кэй, – все зачарованно смотрели на крутящуюся Рэйко.

– Господи, какое зрелище! – сказали Боб с Даремом и подошли, чтобы помочь ей поворачиваться.

Боб держал ее за ноги, а Дарем за голову. Они оба крепко сжимали ее ягодицы и накручивали все с большей скоростью. Смеясь и выставив свои белые зубы, Сабуро заложил руки за голову и выгибал тело дугой, чтобы всунуть хуй еще глубже. Вдруг Рэйко громко разрыдалась. Она кусала свои пальцы и драла волосы. Из-за вращения ее слезы не растекались по щекам, а разлетались в стороны. Мы хохотали сильнее, чем прежде. Кэй помахивала ломтиком бекона и пила красное вино, Моко вонзала свои ярко-красные ногти в огромную, волосатую задницу Оскара. Пальцы на ногах у Рэйко были подогнуты и подрагивали. Ее сильно натертая пизда покраснела и блестела от выделений. Сабуро глубоко задышал и замедлил движение, вращая ее в соответствии с ритмом песни «Черный Орфей» Луиса Бон Фа. Я приглушил звук и начал подпевать. Кэй лежала на ковре на животе, непрестанно хохотала и облизывала пальцы на моих ногах. Рэйко продолжала плакать. Сперма Дарема засохла на ее лице. Сабуро издал несколько львиных рыков, потом заорал по-японски:

– Я сейчас взорвусь, уберите от меня эту пизду! – и столкнул с себя Рэйко. – Пошла прочь от меня, свинья! – прорычал он.

Падая, Рэйко ухватилась за его ноги. Его сперма фонтаном брызнула вверх и потом оросила каплями ее спину и ягодицы. Живот Рэйко подрагивал, и вытекла даже струйка мочи. Кэй, которая намазывала свои соски медом, поспешно подсунула под Рэйко газету.

– Это просто ужасно, – сказала она, шлепнула Рэйко по заднице и ехидно засмеялась.

Мы передвигались по комнате, переплетались друг с другом и засовывали языки, пальцы и хуи в кого попало.

Меня не оставляла мысль: где я нахожусь? Я засунул в рот несколько валяющихся на столе виноградин. Когда я раздавил их языком, а косточки выплюнул на тарелку, то вдруг почувствовал, что моя рука касается чьей-то пизды. Я поднял глаза и увидел Кэй, стоящую передо мной с широко раздвинутыми ногами и ухмыляющуюся. Джексон, покачиваясь, встал и снял мундир. Затушив тонкую сигарету с ментолом, которую он до того курил, он повернулся к Моко, которая раскачивалась, сидя верхом на Оскаре. Намазывая задницу Моко каким-то бальзамом со сладковатым запахом, Джексон крикнул:

– Рю, ты можешь принести мне белый тюбик из кармана моей рубашки?

Моко, которую Оскар крепко держал за руки, пока Джексон намазывал ей зад, громко завопила:

– Хо-о-лодно!

Джексон крепко схватил ее за ягодицы и приподнял, достал свой хуй, тоже густо намазанныи кремом, направил его в нужное место и начал трахать. Моко скорчилась и завопила.

Кэй подняла голову и, усмехнувшись: «Это забавно!» – наклонилась над ней.

Моко кричала. Кэй схватила ее за волосы и пристально посмотрела в лицо.

– Я потом смажу те задницу потрясным ментоловым кремом, – сказала она Моко, целуясь взасос с Оскаром и продолжая хохотать.

Я взял портативную камеру и сделал с близкого расстояния снимок искаженного лица Моко. Крылья носа у нее подрагивали, как у бегуна на длинные дистанции, делающего последний рывок. Наконец Рэйко раскрыла глаза. Возможно осознав, что вся липкая, она направилась в душ. Рот у нее был открыт, взгляд затуманен, она несколько раз споткнулась, а потом упала. Когда я обхватил ее за плечи, чтобы помочь подняться, она приблизила лицо вплотную к моему.

– О, Рю, спаси меня, спаси! – выдавила она.

От ее тела исходил странный запах. Я бросился в туалет и меня стошнило. Рэйко присела на кафельные плитки под душ, непонятно было куда устремлены ее покрасневшие глаза.

– Рэйко, большая кукла, ты едва не утонула! – Кэй выключила душ, засунула руку в промежность Рэйко и расхохоталась при виде того, как испуганная Рэйко подскочила.

– Это же Кэй! – воскликнула Рэйко, обняла ее и поцеловала в губы.

Кэй метнулась ко мне, когда я сидел на туалетном стульчаке.

– Слышь, Рю, приятная здесь прохлада, а? Эй, да у тебя симпатяшка.

Она взяла его в рот, а тем временем Рэйко оттянула мою голову за влажные волосы, отыскала мой язык, как ребенок отыскивает материнскую грудь, и начала его сильно засасывать. Кэй уперлась руками о стенку и выпятила задницу, потом запустила меня в свою дырку, с которой смыла душем всю слизь и потом высушила. В душевую вошел Боб, у которого с рук капал пот.

– Рю, ты мерзавец, у нас не так много цыпочек, а ты забрал сразу двоих!

Хлопая меня по щекам, он грубо вытащил нас в соседнюю комнату, еще мокрыми, и швырнул на пол. Когда мы упали, мой хуй, все еще находившийся внутри Кэй, перекрутился, и я застонал от боли. Швырнув Рэйко на кровать, словно сделав пас в регби, Боб водрузился на нее. Она сопротивлялась и что-то лепетала, но тот ее прижал и, запихнув в рот кусок творожника, заткнул ей пасть. На проигрывателе запел Осибиса. Моко подтерла задницу, и лицо у нее искривилось. На туалетной бумаге были видны следы крови. Она протянула бумагу Джексону и пробормотала: