Стук-перестук

В то прохладное утро, подъезжая к станции Цинциннати, «Дух Де-Мойна» издал громкий гудок. Шаман догадался о приближении поезда по легкому, едва ощутимому подрагиванию деревянной станционной платформы, которое сменилось сильной дрожью досок, и в конце концов весь пол у него под ногами заходил ходуном. Разрезав мрачный серый полумрак, стальное чудовище вторглось на станцию, принесло сильные запахи горячей смазки и пара, рванулось к молодому человеку. На черном драконовом теле паровоза сверкала медная фурнитура, по бокам двигались могучие шатуны, а из трубы, словно струя у кита, извергнулся фонтан белого дыма – а затем поплыл назад и распался на отдельные тучки, когда поезд замедлил ход и остановился.

В третьем вагоне несколько твердых деревянных сидений были свободны. Едва он успел занять одно из них, как состав вздрогнул и тронулся. Поезда еще были диковинкой, но лично у него они никакого восхищения не вызывали, ведь приходилось находиться в обществе множества людей. Он же предпочитал ехать верхом, в гордом одиночестве, погрузившись в размышления.

Длинный вагон был битком набит солдатами, коммивояжерами, фермерами и женщинами с маленькими детьми и без них. Детские крики и плач мало беспокоили его, однако в воздухе висела едкая смесь мерзких запахов: несвежих чулок, испачканных пеленок, плохого пищеварения, потных и немытых тел, а еще – дыма сигар и трубок. Окно, похоже, было изначально не рассчитано на то, чтобы его открывали, но Шаман, крупный и крепкий мужчина, немного повозившись, все же сумел поднять раму – и сразу осознал свою ошибку. Впереди, в трех вагонах от них, из высокой трубы паровоза, помимо дыма и пепла, извергался сноп искр – и все они летели назад, попадая в открытое окно. Тлеющие угольки усеяли новое пальто Шамана, и оно задымилось. Кашляя и тихо ругаясь, он резко закрыл окно и принялся тушить пальто, хлопая по нему ладонями, пока все искры не погасли.

Женщина, сидящая по другую сторону прохода, посмотрела на него и улыбнулась. Она была лет на десять старше его и одета по последней моде. Ее наряд предназначался для путешествий: серое шерстяное платье без кринолина было отделано синей тканью, выгодно оттенявшей светлые волосы. На мгновение их взгляды встретились, но дама тут же опустила глаза на челночное кружево, лежащее у нее на коленях. Шаман благоразумно отвернулся: он носил траур по отцу, и мыслям о том, чтобы насладиться извечной игрой между мужчиной и женщиной, не было места.

Он взял с собой в дорогу серьезную, только что вышедшую книгу, но не мог сосредоточиться на тексте, его думы возвращались к отцу.

Кондуктор уже прошел почти через весь вагон, однако Шаман заметил его, лишь когда тот положил руку ему на плечо. Молодой человек вздрогнул, поднял глаза и увидел перед собой румяное лицо. Усы кондуктора походили на две напомаженные ниточки, а еще он оказался обладателем рыжей с проседью бороды, которая сразу понравилась Шаману, поскольку совершенно не закрывала губ.

– Да вы, уважаемый, оглохли, что ли? – весело спросил кондуктор. – Я уже в третий раз обращаюсь – предъявите ваш билет, сэр.

Шаман рассеянно улыбнулся – такая ситуация была для него привычной.

– Да. Я действительно оглох, – объяснил он и показал билет.

Он смотрел, как за окном катятся назад широкие просторы прерии, хотя пейзаж совершенно не привлекал его: он был слишком однообразен. Кроме того, поезд очень быстро пролетал мимо: только остановишь на чем-то взгляд, а оно уже осталось далеко позади. Путешествовать лучше всего пешком или верхом. Всегда есть возможность притормозить, осмотреться, заскочить в трактир перекусить или справить нужду. Для пассажира поезда любое место тут же превращается в размытое пятно и исчезает.

Книга, которую он взял с собой, называлась «Больничные зарисовки». Ее написала какая-то женщина из Массачусетса по фамилии Олкотт, ухаживавшая за ранеными с самого начала войны. Изображенные ею страдания и кошмарные условия в госпиталях вызвали горячее обсуждение в медицинских кругах. Когда он читал эту книгу, то еще больше ужасался ситуации, невольно представляя себе, что эти страдания, возможно, выпали на долю его старшего брата, который воевал в разведке конфедератов и числился пропавшим без вести, если, конечно, не оказался среди неизвестных солдат, погибших в бою. Подобные мысли давали волю неизбывному горю и отчаянию из-за потери отца.

Он осмотрелся. В передней части вагона стошнило худенького малыша. Его побледневшая мать, которая сидела в окружении тюков и трех других детей, подскочила к нему и поддержала ему голову так, чтобы он не запачкал их вещи. Шаман подошел к ней, когда она уже начала неприятную, но необходимую уборку.

– Давайте я помогу ему. Я врач.

– У нас нет денег, мы не сможем вам заплатить.

Жестом он показал, что денег не нужно. От рвотных спазмов мальчик вспотел, но кожа была прохладной, гланды не набухли, а глаза казались достаточно яркими.

Он спросил, как ее имя. Она ответила, что ее зовут миссис Джонатан Спербер, что она из Лимы, штат Огайо. Едет к мужу, фермеру, получившему вместе с другими квакерами участок земли в Спрингдейле, в пятидесяти милях к западу от Давенпорта. Мальчишку звали Лестер, ему уже исполнилось восемь лет. Он все еще был бледен, но, поскольку румянец постепенно возвращался на щеки, можно было заключить, что ничего серьезного с ним не случилось.

– Что он ел в последнее время?

Порывшись в засаленном мешке из-под муки, женщина со скорбным видом извлекла оттуда домашнюю колбасу. Колбаса была зеленого цвета, запах красноречиво говорил о степени ее «свежести». Господи боже…

– М-м-м… Вы давали ее всем своим детям?

Она кивнула, и он посмотрел на остальных малышей, невольно восхищаясь их желудками.

– Больше их этим кормить нельзя. Она уже слишком сильно испортилась.

Она поджала губы.

– Не слишком. Ее хорошо просолили; мы едали и похуже. Если бы колбаса была совсем не пригодна для еды, других бы тоже стошнило, да и меня вместе с ними.

Он достаточно хорошо знал поселенцев, причем любых религиозных убеждений, и потому прекрасно понял, что она на самом деле имела в виду: кроме колбасы, есть им совершенно нечего; либо есть испорченную колбасу, либо голодать. Он молча кивнул и вернулся на свое место. У него был с собой настоящий рог изобилия, свернутый из страниц газеты «Коммершиал», выходящей в Цинциннати: три толстых бутерброда с постной говядиной на черном хлебе, пирог с клубничным джемом и два яблока, которыми он несколько минут жонглировал, чтобы развеселить детей. Когда он отдал продукты миссис Спербер, она открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но затем молча закрыла его. Жене поселенца не выжить без здорового реализма.

– Мы в долгу перед тобой, друг, – взволнованно произнесла она.

Светловолосая женщина, сидящая по другую сторону прохода, внимательно наблюдала за действиями Шамана, но он снова попробовал углубиться в книгу. Тут вернулся кондуктор.

– Слушайте, я только сейчас понял, что знаю вас. Мальчишка доктора Коула, из Холден-Кроссинга. Верно?

– Верно. – Шаман понял, что его выдала глухота.

– Вы не помните меня? Я Фрэнк Флетчер. Я раньше выращивал зерно чуть дальше, по дороге на Хуппоул. Ваш отец заботился о нашей семье, о всех семерых, целых шесть лет, пока я не продал землю и не пошел работать на железную дорогу и мы не переехали в Ист-Молин. Я помню, как иногда вы приезжали вместе с отцом: вы были еще совсем маленьким, сидели позади него на лошади и держались изо всех сил.

Отец мог уделять внимание сыновьям только во время вызовов к пациентам на дом, и они с удовольствием присоединялись к нему в поездках.

– Теперь и я вас вспомнил, – ответил он Флетчеру. – И вашу ферму тоже. Белый каркасный дом, красный сарай с жестяной крышей. А в землянке вы хранили продукты.

– Так все и было, точно. Иногда приезжали вы, а иногда ваш старший брат. Как его звали?

– Алекс. Мой брат Алекс.

– Да. Где он теперь?

– В армии. – Шаман решил не уточнять, в какой именно.

– Еще бы. А вы сами? Выучились на священника? – спросил кондуктор, окинув взглядом черный костюм, который двадцать четыре часа тому назад висел на стойке в магазине Зелигмана в Цинциннати.

– Нет, я тоже стал врачом.

– Батюшки! Неужели вам столько лет?

Он почувствовал, как сжались его губы: молодость была более серьезным изъяном, чем отсутствие слуха.

– Я уже достаточно взрослый. Работал в больнице в Огайо. Мистер Флетчер… в четверг мой отец умер.

Улыбка кондуктора медленно угасла и сменилась выражением скорби. В искренности его горя не возникло никакого сомнения.

– Мы теряем лучших людей, правда? Война…

– Он умер в своем доме. В телеграмме было сказано – тиф.

Кондуктор покачал головой.

– Не могли бы вы передать своей матушке, что вместе с ней молится вся моя семья?

Шаман поблагодарил его и добавил, что ей будет приятно.

– На станциях по вагонам будут ходить торговцы товаром вразнос?

– Нет. Все берут еду с собой. – Кондуктор встревоженно посмотрел на него. – Вы не сможете купить ни кусочка, пока нам не поменяют паровоз в Канкаки. Ради всего святого, неужели вас не предупредили, когда вы брали билет?

– Не волнуйтесь, ничего страшного. Я просто полюбопытствовал.

Кондуктор коснулся края форменного кепи и ушел. Женщина напротив Шамана потянулась к багажной полке, чтобы снять оттуда большую корзину из дубового лыка, и невольно продемонстрировала волнующие изгибы тела. Молодой человек подошел к ней и помог достать корзину.

Она благодарно улыбнулась.

– Вы обязательно должны помочь мне съесть припасы, – твердо заявила она. – Вы же видите, у меня хватит еды на целую армию!

С этим он не согласился, но допустил, что, возможно, взводу бы продуктов хватило, и вскоре налегал на жареную курицу, лепешки из тыквы и картофельный пирог. Эту картину и застал мистер Флетчер, подойдя с несвежим бутербродом с ветчиной, который ему удалось где-то выклянчить для Шамана. Он усмехнулся и объявил, что доктор Коул умеет добывать продовольствие куда лучше, чем Потомакская армия, и удалился, явно намереваясь не дать бутерброду окончательно пропасть.

Шаман больше ел, чем говорил, испытывая одновременно стыд и удивление от столь неуместного в данных обстоятельствах приступа голода. А вот женщина много говорила, едва притронувшись к еде. Ее звали Марта Мак-Доналд. Ее муж, Лиман, работал торговым агентом в Рок-Айленде, представляя интересы компании «Америкен фарм имплементс». Она выразила соболезнования по поводу потери Шамана. Когда она пододвигала поближе к нему очередную порцию провизии, их колени соприкоснулись. Это было приятно. Он давно понял, что женщины, узнав о его глухоте, либо шарахаются с отвращением, либо возбуждаются. Возможно, такую реакцию вызывал долгий зрительный контакт: пока они говорили, он, не отрываясь, смотрел на них. Причина этого была весьма прозаичной: ему просто приходилось читать по губам.

Шаман не питал особых иллюзий в отношении своей внешности. Он был крупным и ловким. Благодаря правильным чертам лица и пронзительным голубым глазам, унаследованным от отца, его, по крайней мере, можно было назвать привлекательным. Хоть он и не отличался красотой, но излучал флюиды молодости, мужественности и превосходного здоровья.

Впрочем, ничто из вышеперечисленного не имело значения, когда речь шла о миссис Мак-Доналд. Он установил себе правило – столь же незыблемое, как и необходимость тщательно вымыть руки до и после операции – никогда не связываться с замужней женщиной. И, выждав некоторое время, чтобы не обидеть ее в лучших чувствах, он поблагодарил попутчицу за прекрасный обед и вернулся на свое место.

Большую часть дня он коротал за чтением. Луиза Олкотт писала об операциях, проводимых без обезболивающих препаратов; о смертях, вызванных загноением ран; об антисанитарных условиях в больницах, пропитанных запахом разложения. Смерть и страдания всегда повергали его в печаль, но случаи, когда средствами медицины боль можно было снять, а смерть – предотвратить, однако врачи не исполнили свой долг до конца, вызывали у него бессильную ярость.

Ближе к вечеру снова пришел мистер Флетчер и объявил, что поезд движется со скоростью сорок пять миль в час – в три раза быстрее лошади – и не выказывает признаков усталости!

Шаман узнал о смерти отца из телеграммы, доставленной ему на следующее утро после того, как это случилось. Он изумленно подумал, что мир движется в эру больших скоростей и еще более быстрых сообщений, новых больниц и методов лечения, операций без мучений. Утомленный этими волнительными размышлениями, он мысленно раздел Марту Мак-Доналд и приятно провел полчаса, в подробностях представляя себе медосмотр, заканчивающийся соблазнением – самое безопасное, наиболее безобидное нарушение клятвы Гиппократа, которую он давал.

Но надолго отвлечься не получилось. «Папа!» Чем ближе к дому оказывался Шаман, тем сильнее сжималось сердце. На глаза навернулись слезы. А ведь молодой мужчина, которому недавно исполнился двадцать один год, да еще и врач, не должен плакать при посторонних. «Папа…» Опустилась черная ночь, задолго до того, как в Канкаки им поменяли паровоз. Наконец, неожиданно скоро – не прошло и одиннадцати часов с тех пор, как они выехали из Цинциннати, – мистер Флетчер объявил о прибытии на станцию «Ро-о-ок А-а-айле-енд!»

Вокзал оказался настоящим оазисом света. Выйдя из поезда, Шаман тут же увидел Олдена: тот ждал его под газовым фонарем. Наемный работник хлопнул его по плечу, грустно улыбнулся и весело поздоровался:

– Вернулся домой, вернулся домой, стук-перестук.

– Привет, Олден. – Они ненадолго задержались под фонарем, чтобы поговорить. – Как она?

– Ну, понимаешь… Черт. До нее еще не дошло. Она почти ни минуты не оставалась одна: возле нее постоянно толчется много людей из церкви, да и преподобный Блэкмер весь день рядом с ней, в доме.

Шаман кивнул. Чрезмерная набожность его матери была для них всех настоящим испытанием, но, если Первая баптистская церковь поможет им пройти через это, он будет ей весьма благодарен.

Олден сообразил, что весь багаж Шамана сможет уместиться в одну-единственную сумку, и потому взял двуколку с хорошими рессорами вместо бакборда^[1], у которого рессор вообще не было. В двуколку запрягли Босса, серого мерина, которого так любил отец Шамана, и прежде, чем сесть, молодой человек погладил коня по морде. Как только они отправились в путь, разговор стал невозможен, ведь в темноте он не видел губ Олдена. От работника исходил привычный, домашний запах сена и табака, сырой шерсти и виски. Они переехали на другой берег реки Рокки по деревянному мосту и пустили лошадь рысью по дороге, ведущей на северо-восток. Двигались в непроглядной темноте, но Шаман знал здесь каждое дерево и камень. В некоторых местах лошади было трудно идти, потому что снег почти полностью растаял, превратив утоптанную землю в жидкую грязь. Примерно через час пути Олден натянул вожжи, чтобы дать лошади отдохнуть, как он всегда поступал. Мужчины справили малую нужду на сыром нижнем выпасе Ганса Бакмана и немного побродили, чтобы размять мышцы. Вскоре они уже ехали по узкому мосту через реку недалеко от их фермы. Как только вдали показались дом и сарай, Шамана охватил страх. До сих пор все шло как всегда: Олден заехал за ним на вокзал в Рок-Айленде и доставил домой; но сейчас, когда они приедут, папа не выйдет им навстречу. Никогда не выйдет.

Шаман не стал сразу заходить в дом. Он помог Олдену распрячь коня и прошел вслед за ним в сарай, где зажег масляную лампу, чтобы они могли поговорить. Олден сунул руку в ворох сена и вытащил оттуда бутылку, где оставалась примерно треть содержимого, но Шаман покачал головой.

– Ты там, в Огайо, что, в трезвенники записался?

– Нет. – Он не мог ничего объяснить Олдену. Как и все Коулы, пить он совершенно не умел, но суть состояла в том, что давным-давно отец объяснил ему, что алкоголь лишает дара. – Просто редко пью.

– Ага. Ты похож на него. Но сегодня вечером выпить ст о ит.

– Не хочу, чтобы она почувствовала от меня запах. С ней и без того нелегко; не хватало еще из-за этого поругаться. Но оставь мне немного, ладно? Я заскочу сюда и допью, когда пойду в уборную, после того, как она ляжет спать.

Олден кивнул.

– Наберись терпения, – нерешительно посоветовал он. – Я знаю, с ней бывает тяжело, но… – Он удивленно замер, когда Шаман подошел к нему и обнял. Раньше они не обнимались – в мужской среде это просто не было принято. Работник смущенно похлопал Шамана по плечу. Буквально через мгновение Шаман отпустил его, погасил лампу и пошел через темный двор к кухне, где, после ухода всех утешителей, его ждала мать.