К 65-летию Иосифа Бродского

К содержанию номера 4-2005

К 65-летию Иосифа Бродского

Иосиф Бродский – это не только Поэт, не только лауреат Нобелевской премии, это пример того, как талант, вопреки самым неблагоприятным обстоятельствам жизни, даже целенаправленному хамству и низости власти, оказывается и морально, и исторически неизмеримо более значительным явлением, чем эта власть и для отечественной, и для мировой культуры.

Иосиф Бродский родился в Ленинграде в 1940 году. Его детство в блокадном городе, да и после войны, прошло в «невообразимой бедности». Он плохо учился, это очень раздражало родителей, его так часто ругали и наказывали, что, - по его словам, - «все неприятности, которые причинило мне государство не шли с этим ни в какое сравнение». С 8-го класса он оставил школу. Его отец Александр Бродский был обладателем двух дипломов – географа и журналиста, но как сын книгоиздателя и беспартийный, смог удовлетворить страсть к путешествиям только во время войны, служа во флоте, как журналист и фотокорреспондент. Мать Мария Вольперт, родом из Латвии, была переводчицей, работала с военнопленными, в последующем бухгалтером.

Иосиф хотел быть военным моряком-подводником, но говорил, что «это отпало сразу, потому что я по национальности еврей». В 13 лет отец показал ему еще не опубликованное открытое письмо Сталину, подписанное ведущими деятелями еврейской культуры, с просьбой «разрешить евреям искупить суровым трудом в отдаленных местностях большой вред, причиненный русскому народу. Письмо должно было со дня на день появиться в «Правде» и стать предлогом для депортации»[1]. Была уже выделена автономная область возле границы с Китаем. Состояться этому помешала только смерть Сталина. «То были самые нищие наши годы...», - вспоминал Бродский. Их жизнь была «попыткой держать спину прямо в ситуации полного бесчестия; не пряча глаз». «Я благодарен отцу и матери... за то, что им не удалось воспитать свое дитя рабом. Они старались как могли, - хотя бы для того, чтобы защитить меня от социальной реальности, в которой я был рожден, - превратить меня в послушного, лояльного члена общества».

Перепробовав множество профессий, вплоть до санитара морга, он больше всего проработал в геологических партиях, с которыми объездил всю страну.

С 18 лет Бродский начал писать стихи и «лет пять писал автоматически, бессознательно. Эти стихи были чрезвычайно популярны...». В 19 лет «впервые в жизни» прочел стихи, которые «ошеломили» его, и которые были удивительно близки ему по духу. – Это был Осип Мандельштам. «Может быть, дело просто в необычайной чувствительности, которой я никогда ни в какой форме не встречал до этого в русской литературе... С точки зрения техники он гораздо менее интересен, чем Пастернак или Цветаева. Но это и не было его целью. У него поразительное духовное пространство... Благородство отношения к миру... Он дает ощущение принадлежности к культуре...». Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Фрост и Оден – наиболее чтимые им поэты. «К концу века поэты писали ни о чем. Весьма возвышенные чувства, но смысла в этом не было никакого. Это была действительно инфляция: такие стихи писали все... Поэтому перед революцией поэтический язык обесценился и начался отход от символизма. Отсюда все эти футуристы, имажинисты, конструктивисты и тому подобное. Они пытались революционизировать форму, но заблуждения символизма заключались не в средствах, которыми они пользовались, а в самой сущности... Только акмеисты – группа, к которой принадлежали Мандельштам и Ахматова, - поняли, что дело не в средствах, не в четырехстопниках и пятистопниках, а в том, о чем поэт говорит, то есть, говорит ли он о реальных вещах... Акмеисты были очень конкретными и точными. Если, например, Ахматова о чем-то упоминает, то это всегда нечто реальное... Она никогда не лжет, никогда не преувеличивает. Еще она внесла некоторые изменения в традиционную метрику, опуская один или два слога и как бы задерживая ритм. Это более значимый шаг в сторону от символистской музыки, чем деструктивные попытки футуристов».

Ахматова сыграла решающую роль в жизни Бродского. Она помогла ему осознать, как серьезно то, что он делает. «Взглянув на нее, понимаешь, как Россией могла управлять императрица... Именно ей я обязан лучшими своими человеческими качествами... В ней никогда не было ненависти, она никого не упрекала, ни с кем не сводила счеты. Она просто могла многому научить. Смирению, например... Мы говорили буквально обо всем – меньше всего о поэзии...». Тесное общение с Ахматовой, ставшее для него «совершенно необходимым, чем-то вроде пристрастия», было прервано арестом. «Ахматова чувствовала себя виноватой, так как считала, что меня взяли из-за нашей дружбы... Не думаю, что это так». Ахматова бросилась защищать его, обращаясь к самым влиятельным лицам... В конечном счете, благодаря ее стараниям и поднявшемуся на Западе шуму, спустя полтора года Бродский был освобожден (1965). Ему предложили уехать из страны (1972). Его родителям на их многолетние попытки повидать перед смертью сына отвечали, что считают это «нецелесообразным».

Стенограмма суда 1964 года потрясла Запад, хотя отражала лишь треть процесса. Ему предъявили 16 пунктов обвинения, начиная с тунеядства и развращения молодежи путем распространения запрещенных стихов Ахматовой и Пастернака... и приговорили к пяти годам исправительных работ. «Мне пришлось работать на лесозаготовках в Каноше Архангельской области, на крайнем севере России: было ужасно, не хватало сил, я терял сознание...».

Но на вопрос, какой момент жизни в СССР был для него самым тяжелым, Бродский ответил: «Психиатрическая тюремная больница в Ленинграде. Мне делали жуткие уколы транквилизаторов. Глубокой ночью будили, погружали в ледяную ванну, заворачивали в мокрую простыню и помещали рядом с батареей. От жара батарей простыня высыхала и врезалась в тело»[2].