Живая вода

Сегодня непарный день, все парильщики свободны. Да хоть бы и гостей

мыли, извинились бы для такого раза, Сергей Иваныч, хозяин, выздоровел,

приехал в бани. Так и сказал Горкин, только нас из пролетки подхватили. И

все молодцы в один голос закричали:

- Радость-то нам какая! Мы с вас, Сергей Ваныч, остатнюю болезнь, какая

ни есть, скатим! Болезнь в подполье, а вам здоровье!..

- Знаю, какие вы молодцы, спасибо. Ну, скачивайте болезнь, валяйте! -

весело говорит отец, взбегая по стерому порожку у " тридцатки", а я за ним.

Как сказал он " валяйте", так у меня и заликовало сердце: " здоров

папашенька, прежний совсем, веселый! " Когда он рад чему, всегда скажет и

головой мотнет - " валяйте"!

" Тридцатка" самая дорогая баня, 30 копеек, и ходят в нее только богатые

гости, чистые; а хочет кто пустить пыль в глаза - " плевать нам три

гривенника! " - грязно коль одет, приказчик у сборки ни за что не пропустит,

а то чистые гости обижаться могут. Да и жулик проскочить может, в карманах

прогуляться, за каждым не углядишь: хорошие гости все известны, пригляда

такого нет, как в дворянских, за гривенник, или в простых, за пятак.

" Тридцатка" невелика. По стенам пузатые диваны с мягкими спинками,

накрыты чистыми простынями: вылеживаться гостям, простывать. Отца чуть не

под руки ведут молодцы, усаживают, любуются. И меня тоже парадно принимают,

называют - " молодой хозяин". И Горкина ублажают, - все его уважают-любят.

Когда я бываю в банях, всегда любуюсь на расписанные стены: лебеди по

зеленой воде плывут, а на бережку белые каменные беседки на столбиках,

охотник уток стреляет, и веселая свадьба, " боярская"... - весело так

расписано, как в театрах.

Народу набилось - полна " тридцатка". Все глядят на отца и на меня, мне

даже стыдно. Горкин доволен, что ребята так великатно себя оказывают.

Говорит мне, что этого за денежки не купишь, душой любят. И отец рад

ребятам. Привык к народу, три недели не видал, соскучился. Без путя не

балует, под горячую руку и крепким словцом ожгет, да тут же а отойдет,

никогда не забудет, если кого сгоряча обидел: как уезжать, тут же и

выкликнет, весело так в глаза посмотрит, скажет: " ну, кто старое помянет..."

И всегда пятиалтынный-двугривенный нашарит в жилеточном кармашке, - " валяй"!

- скажет, - " только не валяйся".

- Доправляться, ребята, приехал к вам... да, правду сказать, и

соскучился. Всегда окачку любил, а теперь добрый человек присоветовал...

видали, чай, у меня героя-то вашего, Майорова, " севастопольца"! Вот-вот,

самый он, на деревяшке. Я и до него примечал; как прилив к голове, всегда со

студеной окачки легчало мне.

Все говорят: " да как же-с!.. первое средствие, как вы привышныи".

Советуют, кто постарше, сперва в холодной помыться, без веничка-без пару,

облегчиться-перегодить, а там - тазиков двадцать-тридцать, невысоких-легких,

голову-то и подхолодит, кровь слободней-ровней пойдет, банька-то ей дорожку

пооткроет.

В замыленные окошки с воли стучат чего-то. А это банщицы-сторожыхи -

хозяина просят поглядеть. А им говорят: " опосля окачки увидите, пошутит с

вами". Мы слышим заглушенные бабьи голоса:

- " Здоровьица вам, Сергей-Ваныч!.." - " Банька, Господь даст, все

посмоет! "... - " Слышите меня, Сергей-Ваныч? я это, Анисья! " - " Здравствуйте,

голубчик Сергей-Ваныч... я это, Анна Иванна, Аннушка!.." - " И я тут,

Сергей-Ваныч... Поля-то, слышите голосок-то мой?.. Поля-горластая! все,

бывало, вы меня так... соскучнилась я по вас! " - " Как разрядилась-то,

соколу-то показаться - покрасоваться... на Пасху чисто!.." - " Да, ведь,

праздник... вот я и расфранчилась, глазки повеселить!.."

Все подают голоски. Я признаю по голоскам Анисыо-балагуриху, и всегда

скромную, тихую Анну Ивановну - Аннушку, которую все зовут - пригожей; и

глазастую, бойкую Полю, - " с огоньком", - сказал как-то отец, которая,

бывало, меня мыла, маленький был когда, и мне было ее стыдно. Признаю и

Анисью-синеглазку, у которой в деревне красавица дочка Таня, ровесница мне;

и старшую сторожиху Катерину Платоновну, чернявую, по прозванию " Галка"; я

ее так прозвал, и все стали так называть, а она и не обижалась, -

черненькая! И хрипучую Полугариху, которая в Старый Ирусалим ходила, и

толстуху Домну Панферовну. Все собрались под окнами " тридцатки", все хотят

поглядеть " на сокола нашего", все рады, " сороки-стрекотухи", - Горкин их так

зовет. Все хотят пошутить с отцом, " хоть в отдушинку покричать". Отец велит

открыть форточку и кричит:

- По строгому хозяину соскучились?..

А оттуда, все разом:

- Уж и стро-гой!.. - и весело смеются. - С Полькой-то во как стро-ги!..

То-то она и разрядилась, для строгости!.. По плетке вашей плачет, проплакала

все глазки!.. Подай голосок, Полюшка... чего молчишь?..

- Спасибо, бабочки, за ласку вашу, за молитвы!.. - кричит отец, -

молебен, слыхал, служили?.. После бани увидимся, а то, поди, народ

сбегается, не пожар ли!..

Кричат-смеются звонкие бабьи голоса. Ребята говорят: и взаправду, народ

сбегается, спрашивают - " чего случилось? день непарный, а чисто базар у

бань? ". Им говорят: хозяин выправился, окачиваться живой водой приехал. В

форточку слышно, как голоса кричат:

- " Дай ему Бог здоровья!.." - " Слышь, Сергей-Ваныч... есть за тебя

молитвенники, живи должей!.."

Отец машет к форточке, говорит шутливо:

- Народу что взгомошили... как бы и впрямь пожарные не прикатили!

Говорят, довольные:

- Такая, значит, слава про вас... и по Замоскворечью, и по всей

Москве... вот и бежит народ.

Приходит цирюльник Сай-Саич. Его еще зовут - " кан-то-нист", Почему так

зовут - никто не знает. Он не весь православный, а только " выкрест". Отец

его был " николаевский солдат". Он очень смешной, хромой, лысый и маленький.

Хорошо знает по болезням, не хуже фершала. И стрижет, и бреет, и

банки-пиявки ставит, и кровь пускает, и всякие пластыри изготовляет. Не

говорит, а зюзюкает. Зовут его за глаза зюзюкой, - а то он сердится. В

женских банях Домна Панферовна знаменита, а у нас Сай-Саич. Но Домна

Панферовна больше знаменита. Только ее зовут, как надо какой-то " горшок

накинуть", если с животом тяжело случится, особенно на маслянице, с блинов:

она как-то умеет " живот поправить".

Сай-Саич заворачивает отца в чистую простынку, густо намыливает ему

щеки и начинает брить.

- Нисево-с, виздоровлите-с... мы вас в самого молодого зениха сделаем

зараз. И цего зе ви Сай-Саица не скликали, ссетинку такую запустили!..

Я смотрю и боюсь, как бы отец не велел, по прошлому году, обрить мне

голову, - мальчишки все дразнили - " скли-зкой! скли-зкой!..". Отец все к

лету голову себе брил, а мне заодно: " чтобы одному не скучно было". Хорошо -

не вспомнил, " чтобы не скучно было"; теперь мы и без того веселые.

Самый обед, а не расходятся. Отец велит лишним идти обедать, а

оставленным для окачки говорит:

- Понятно, не дело это, ребята, - несрочное время выбрал, - да вышло

так. Ну, опосля слаже поедите.

- Да помилте-с, Сергей Иваныч, как беда! Вы бы здоровы были, а с вами и

мы всегда сыты будем!..

Все - самые отборные, на все руки: и публику с гор катают, и стаканчики

в иллюминацию заправляют, коли спешка, и погреба набивают, и чего только не

заставь, - все кипит. Тут и Антон Кудрявый, и Петра-Глухой, и лихой

скатывать на коньках с гор Сергей, и верткий Рязанец, и Левон-Умный.

Раздевается и молодец " тридцатки", здоровяк Макар, который мне ноготки

подстригает ножничками, и я дивлюсь, как он умеет не сделать больно, с

такими большими пальцами. Даже " старший", который стоит за сборкой, высокий,

черный, угрюмый всегда Акимыч, просит дозволить тазик-другой скатить. Горкин

говорит:

- Легкая у те рука, Акимыч. Летом ногу мне выправил - студеной обливал,

- прямо меня восставил! Опрокинь тазок-другой на хозяина с молитвой.

Акимыч - особенный, " молчальник". Говорят, - на Афон собирается, внучку

только в деревне замуж выдаст. У него в " тридцатке" всегда лампадка теплится

перед образом в розовом веночке: на ложе покоится св. праведная Анна, а

подле нее, в каменной колыбельке, - белая куколка-младенчик: " Рождество

Богородицы". Он всегда на ногах, за сборкой, получает за баню выручку, а

одним глазом читает толстую книгу - " Добро-то-любие". Горкин его очень

почитает за " духовную премудрость". После баньки они вместе пьют чай с

кувшинным изюмом, - и меня угощают, - и беседуют о монастырях и старцах. Про

Акимыча говорят, будто он по ночам сапоги тачает и продает в лавку, а

выручку за них - раздает. Был он раньше богач, держал в деревне трактир, да

беда случилась: сгорел трактир, и сын-помощник заживо сгорел. Он и пошел в

люди, и так смирился, что не узнать Акимыча.

В горячую, где каменка и полок, - мы всегда с Горкиным там паримся, -

Акимыч не советует: кровь в голову ударит. Отговаривает и Горкин. А отцу

хотелось сперва попариться. Он послушался стариков, сказал: " что делать,

слушаться надо стариков".

Положили нам молодцы на лавки тростниковые свежие " дорожки", а потом

кипятком ошпарили. И принялись показывать мастерство. Взбили в медных тазах

такую пену воздушную-духовитую, даже из таза выпирало, будто безе-пирожное.

И начали протирать руками с горячей пеной, по всем-то суставчикам-косточкам

проходить. До того ласково-приятно, сердце даже заходится, хочется

постонать-поохать, очень снутри щекотно, будто все разымается, все

суставы... - и хочется подремать, уснуть. Надо это умеючи, не каждый может,

даже вреда наделает. Отец стал поохивать. постанывать, - так приятно! И

Горкин, - стонал прямо:

- О-ох... и чего это, дошлые, со мной исделали... всего-то-всего

разняли, о-ох... фу-у... во-от... спа-асибочки, милые... о-ох... во всем

телесе поет... о-ох... не-е, бу-дя... грех ублажаться так... о-ох... фу-у...

А все не подымается, все Левой его ублажает. А меня Сергей-катальщик

ублажает. А отца двое самых отменных ублажают, - Антон Кудрявый и ловкач

Рязанец. А потом нас особенными мочалками протирали, с горячей пеной. И

совсем телу нечувствительно, только горячим пышит, и слышно, как пузырики

шепчутся на теле, - покалывает чуть-чуть щекотно. Таких мочалок в лавках и

не найдешь: их банщицы наши, отменные мастерицы, щиплют из липовой мочалы,

называется у них - " пух липовый". Такая вот мочалка - с большое гнездо

воронье, а в ней и весу-то не слыхать, когда сухая.

Когда у бань толпился народ, кто-то из молодцов сказал:

- Живой водой, приехал окачиваться Сергей Иваныч.

Запомнилось это мне. Я с нетерпением ждал, что такое - живая вода. Знал

сказку про " мертвую" и " живую" воду. И тут так будет?.. чу-до?..

Вымыли нас, и отец велел готовить тазы, одной студеной, теплой не

разбавлять. Молодцы стали говорить - да можно ли? сразу, словно, студеной не

годится: хоть она и не зимняя-ледяная, а в земле по трубам бежит, да земля

еще не обогрелась. Пробуют из-под крана - чуть разве потеплее зимней. А отец

- " валяйте цельной! ". Но тут Горкин с Акимычем вступились: не годится так.

Горкин пальцем даже на отца погрозился, как на меня, не слушаюсь когда.

Стали старики говорить; исподволь сперва) надо, тазиков десять середней

вылить, а там посвежей... а потом уж живой водой, во здравие, Господи

благослови. Не забудь студеного " удару", а то может и ушибить. Отец

поморщился:

- Ну, будь по-вашему, покорюсь. Валяйте!..

Горкин и Акимыч крестятся. И все молодцы за ними. Священное будто

начинается, а не простая баня. Спрашиваю шепотком Горкина, почему сейчас

будет - живая вода? Он тоже, шепотком:

- Она папашеньке живот подаст... жись, здоровьице.

А почему?.. моленая, да?.. со Крестом, да?..

Понятно, моленая. Вишь - крестятся все, во здравие. Потому и крестят

водой моленой, она жись подает.

Отец спрашивает:

- Вы, неразлучники... шепчетесь там чего, как тараканы?..

Стыдно мне сказать, а Горкин сказал:

- Да вот, любопыствует, что за живая вода. Давеча в народе был

разговор... водой, мол. живой Сергей Иваныч скачиваться приехали. Я и

поясняю, от Писания: сам Господь-Христос исповедал: " Аз есмь Вода Живая! "

Молевая, мол, вода - живая вода, Господня, оживит. В Писании-Апостоле так:

" банкою водною-воглагольною".

Отцу понравилось, перекрестился он. И всем понравилось. Акимыч тоже от

Писания сказал: купель, мол, банька, и из тазов скати - одинако, будто

купель; ежели с молитвой и верой приступают - будет, как от Купели

Силоамской. А я знал про купель, из " Священной Истории".

И стали тазы готовить.

Акимыч велит - легонько окачивать, не шибко высоко, в голову чтобы не

шарахнуло. А отец - " сразу валяй, ребята! ". Я и вспомнил, как и доктор Клин

велел, чтобы слегка и невысоко. И сказал, осмелел. А отец смеется:

- Ты еще, поросенок... у-чишь!

Но тут Горкин с Акимычем вступились:

- Вон и доктор тоже говорил! Послушайтесь, Сергей Иваныч, тут не баня

теперь, а Господи благослови. Живая вода поливается на главу болящую... уж

покоритесь.

- Нечего, видно, делать... - говорит отец, - скачивайте, ребята, как

наши праведники велят.

И я в праведники попал. И стали тихо окачивать. Сперва обливали

молодцы, приговаривая:

- Ну-ка. басловясь... болесь в подполье, а вам здоровье! Вода скатится

- болесь свалится! Вода хлещет - телу легчит!.. - и еще много приговорок.

Потом Горкин с Акимычем. А как принять таз - крестились и шептали.

Горкину до головы не дотянуться, - скамеечку ему приладили. И ни смеху,

ни... как раньше бывало при окачке, а все словно священное делают. И отец не

кричит - " живей, валяйте! " - а крестится, за плечиками ежит, как студеная

подошла. Тазов тридцать, пожалуй, вылили. Обернули шершавой простыней и

понесли в раздевалку, на пузатый диван. Вытерли насухо, подложили под голова

чистую подушку и отошли к сторонке. Меня, слава Богу, не скачивали студеной,

- тепленькой-майской окатили и тоже в простынку завернули. И стало

легко-легко. И отцу легко стало: свежая голова совсем. Сказал молодцам:

- Вот, спасибо, ребята, удружили. Так хорошо-легко, будто и не болел.

Утром вдруг полегчало, а теперь - будто совсем я прежний.

А ему все: " на доброе здоровье, дал бы Господь! "

Подремали чуть, - всегда банька сморит немножко. Нежусь себе и

поглядываю на расписанные стены. Лебеди на пруду, а то по Волге баржи плывут

с кулями и голубями. Отец так велел нашему Василь-Сергеичу, однорукому

маляру-самоучке. Все отец напевал - " Вот барка с хлебом пребольшая, кули и

голуби на ней...". Гляжу на стены и слышу, - будто и он про картинки думает:

- Ежели, Бог даст, все ладно будет... вот что хочу сделать...

- К Преподобному пешочком... - говорит Горкин.

- Это первым делом. А я вот про что... Картинки эти мы замажем. А на

место их Василь-Сергеич постарается... а то всамделишного живописца попрошу.

Петра Алексеича Крымова, кума... он учитель рисования, бо-льшой мастер. Так

вот думаю... Пусть из Писания напишет, гостям в назидание Силоамскую Купель,

как Ангел силу дает воде, и болящие исцеляются. И еще... вот про живую воду

говорили! Это из Евангелия, как Христос беседует с Самарянкой: " Аз есмь Вода

Живая". Ну, как, праведники?

Горкин с Акимычем говорят, что лучше и придумать нельзя. Хорошо бы еще

" Крещение Руси" написать, как в древние времена благоверный князь св.

Владимир в реке русский народ крестил.

- Верно! и это пустим, только с преосвященным посоветоваться надо,

благословит ли...

- Да, ведь, образа-то в банях полагаются! - говорит Акимыч, а Горкин

подакивает бородкой. - Для души польза, и от пустого какого слова

воздержатся. И будто притча: грязь с тела смываешь? ну, так по-мни: как же

надо скверну душевную смывать!

Всем понравилось, и стали просить:

- Обязательно прикажите, Сергей Иваныч, так расписать. И будет про наши

бани великая слава, во всю Москву!

А тут, вдруг, Василь-Василич заявился. С делами-то запоздал к обеду.

Приехал домой - и узнал: лучше совсем отцу, в бани даже окачиваться поехал.

Очень жалел, что без него все было, не поспел. А на радостях, что хозяину

полегчало, по дороге хватил маленько, - стреляет глазом. Отец приметил и

говорит совсем ласково:

- Маленько намок, Косой?.

И не распекал. А Василь-Василич, с радости, так и кипит, душу

оказывает:

- Глядите, Сергей-Ваныч... ду-шу мою!.. ну, что мы без вас?! кто

направит?!. Голову потерял, не спал-не ел... все из рук валится! А теперь...

давайте мне делов, сгорю!..

Отец мигнул Акимычу - зельтерской ему, прохладиться. А нам

ланинской-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам - красенькую,

за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не забыл: пятишну ему пожаловал.

Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске

- как полагается. Всех обласкал.

Ланинской прохладились, отошли. Помог нам Макар одеться. Вызвали

Сай-Саича. Он старые обвязки отнял, свежими повязал, не хуже Клина. Никакой

боли не было, все подсохло.

Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И такой-то

гам подняли, будто стая гусей слетелась. Все такие нарядные, парадные, в

новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи... - разве от

них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.

А уж они-то ему!..

- " Опять веселый, соколик наш! " - " Дай, Господи, долго жить, здраву

быть! "... - " А мы-то как горевали, столько не видамши... чего не

передумали! "... - " А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!.."

- Знаю, от души вы, милые... спасибо, бабочки!.. - говорит отец и велит

старшей, Катерине Платоновне-" Галке", выдать из выручки красную за всю

" артель сорочью": " будете веселей песни петь".

И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать:

- " Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем! " - " Не угощенье нам,

а ласка дорога!.." - " Сергей-Ваныч, меня, Полю, послушайте!.. Да не

голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Как увидали вас, ясные глазки...

солнышком будто осветило!...".

А это Поля, самая-то красотка. Так и хочет в глаза вскочить. Отец

любуется на нее, - такая-то яркая она вся, красивая! - и шутит:

- Ты сама солнышко... ишь ты, какая золотая... разрядилась, как

канарейка!..

- А как же ей не рядиться... кто приехал-то! об вас только и

разговору... - смеются бабы, а Поля им:

- А чего мне язык завязывать! Хочу - и говорю про Сергей-Ваныча

моего... про хорошего человека да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья

на мне воличка!.. Захотела и разрядилась!..

- " Платье-то как накрахмалила, вся шумит!.." - " Верно, что канарейка,

Сергей-Ваныч... как хорошо сказали..."

И правда: как золотая канарейка, Поля, смотреть приятно: солнечный

такой ситчик, вся раскрахмалилась, вся шумит. Черненькая она, красивенькая,

а в желтом еще красивей.

- А глазки-то сла-бые еще... не вовсе еще здоровые...

Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:

- Мели еще... - сла-бые! И вовсе ясные... сокол прямо!..

- С вами и не развяжешься, - говорит отец, - пошел, Гаврила.

Гогочут - кричат вдогон, - живые гуси, все уши прокричали.

Отец велел Гавриле - шажком, хорошо теперь подышать. Поднимаемся по

Крымку к Калужскому рынку, мимо больших садов Мещанского училища. Воздух

такой-то духовитый, легкий, будто березовой рощей едем. Отец отваливается к

пружинистой подушке и дышит, дышит...

- Ах, хорошо... уж очень воздух!.. В рощи бы закатиться, под

Звенигород... там под покос большие луга сняты у меня, по Москва-реке.

Погоди, Ванятка... даст Бог, на покос поедем, большого покоса ты еще не

видал... Уж и луга там... живой-то мед!.. А народ-то ласковый какой,

Панкратыч?!. Всегда от него ласку видел, крендель-то как на именины мне

поднесли... а уж нонче как встретили, - вот это радость.

- Наш народ, Сергей Иваныч... - уж мне ли его не знать!.. - пуще всего

обхождение ценит, ласку... - говорит Горкин. - За обхождение - чего он

только не сделает! Верно пословица говорится: " ласковое слово лучше мягкого

пирога". Как вот живая вода, кажного бодрит ласка... как можно!..

Опять лавочники глядят, как мы едем. И у ворот ждут-толпятся, глядят,

как подкатываем лихо.

- Помылись-поосвежились, Сергей Иваныч? не шибко устали? Теперь совсем

пооправитесь. даст Господь.

Отец сходит с пролетки, быстро идет по лестнице, весело говорит:

- Обедать скорей, есть хочу... ботвинью не забыли?.. Все бегают,

тормошатся, гремят тарелки, звякают-падают ножи. В столовой уже накрыли

парадно стол, сияет скатерть, горят в солнце малиновыми огоньками графины с

квасом, и все такое чудесное, вкусное, яркое, что подают к ботвинье: зеленый

лук, свежие паровые огурцы, сама ботвинья, тарелочки балыка и Белорыбицы,

миска хрустально-сияющего льда... Отец сбрасывает парадный сюртук, надевает

чесучовый свеженький пиджак, только что выглаженный Машей, весело потирает

руки, оглядывая веселый стол.

- Горку зовите, вместе будем обедать! - кричит он в кухню. - Совсем

хорошо, легко... - отвечает он матушке, - живая вода прямо! А уж как

встречали!,. бабы все уши прокричали... А уж есть хочу!..

Такая радость, такая радость!..

МОСКВА

Отцу гораздо лучше: и не тошнится, и голова не болит, не кружится;

только, иногда, " мушки" в глазах, мешают. И спит лучше. А в тот день, как в

бани ездили, он после обеда задремал, за столом еще, и спал без просыпу до

утра. Это живая вода так помогла, кровь разогнала. Клин вечером приехал,

узнал, что и поел хорошо, а теперь крепко почивает, не велел и будить, а

только " Живчика" в руке пощупал, как кровь в жилку потукивает. Велел только

успокоительную микстуру давать, как раньше.

Утром отец встал здоровый, хотел даже соловьев купать, но мы ему не

дали, а то опять голова закружится. Он на нас посерчал - " много вас,

докторов, закиснешь с вами! " - а все-таки покорился. А через день, слышим,

вдруг из сеней кричит - " оседлать Кавказку! " на стройки ехать. А тут как раз

Клин, - и не дозволил, а то и лечить не станет. Отец даже обиделся на него:

- И воздухом подышать не позволяете? да я закисну... я привык при

делах, куча у меня делов!

А Клин и говорит:

- Немножко спокою, а дела не уйдут. Можете по......... на коляске,

прогуляйте на один - на другой часик. Только нельзя трясти, ваши мозги не

вошли в спокойствие от сотрясения.

Снял с головы обвязку, совсем зажило.

- Если еще две недельки не будет кружиться в голове, можно и дела.

А гости опять стали донимать, с выздоровлением поздравлять. Отец уж

сердиться стал, - " у меня от их трескотни опять голова кружится! " - и велел

собираться всем на Воробьевку, воздухом подышать, чайку попить у Крынкина, -

от него с высоты всю Москву видать.

- Угощу вас клубникой паровой, " крынкинской", а оттуда и в Нескушный

заедем, давно не был. Покажу вам одно местечко, любимое мое, а потом у

чайниц чайку попьем и закусим... гулять - так гулять!

Послали к Егорову взять по записке, чего для гулянья полагается: сырку,

колбасы с языком, балычку, икорки, свежих огурчиков, мармеладцу,

лимончика... Сварили два десятка яиц вкрутую, да у чайниц возьмем печеных, -

хорошо на воздухе печеное яичко съесть, буренькое совсем.

С папашенькой на гулянье, такая радость! В кои-то веки с ним, а то он

все по делам, по рощам... А тут, все вместе, на двух пролетках, и Горкин с

нами, - отец без него теперь не может. Все одеваются по-майски, я - в

русской парусиновой рубашке, в елочках-петушках. Беру с собой кнутик со

свисточком, всю дорогу буду свистеть, пока не надоем.

У Крынкина встречают нас парадно: сам Крынкин и все половые-молодчики.

Он ведет вас на чистую половину, на гадларейку, у самого обрыва, на высоте,

откуда - вся-то Москва, как на ладоньке. Огромный Крынкин стал еще громчей,

чем в прошедшем году, когда мы с Горкиным ездили за березками под Троицу и

заезжали сюда на Москву смотреть.

- Господи, осветили, Сергей Иванович!... А уж мы-то как горевала,

узнамши-то!.. Да ка-ак же так?!. да с кем же нам жить-то будет, ежели такой

человек - и досмерти разбимшись?!... - кричит Крынкин, всплескивая, как в

ужасе, руками, огромными, как оглобли. - Да, ведь, нонеча правильные-то

люди... днем с огнем не найтить!. Уж так возрадовались... Василь-Василич

намеднись завернул, кричит: " выправился наш Сергей Иваныч, со студеной

окачки восстановился! " Мы с ним сейчас махоньку мушку и раздавили, за Сергей

Иваныча, быть здоровым! Да как же не выпить-то-с, а?! да к чему уж тогда вся

эта канитель-мура, суета-то вся эта самая-с, ежели такой человек - и!.. Да

рази когда может Крынкин забыть, как вы его из низкого праха

подняли-укрепили?!. Весь мой " крынкинский рай" заново перетряхнул на ваш

кредитец, могу теперь и самого хозяина Матушки-Москвы нашей, его

высокопревосходительство генерала и губернатора князя Владимира Андреевича

Долгорукова принять-с. Я им так и доложил-с: " Ваше Сиятельство! ежели б да

не Сергей Иваныч!.." Да что тут толковать-с, извольте на Москву-Матушку

полюбоваться!

Мы смотрим на Москву и в распахнутые окна галдарейки, и через

разноцветные стекла - голубые, пунцовые, золотые... - золотая Москва всех

лучше.

Москва в туманце, и в нем золотые искры крестов и куполов. Отец смотрит

на родную свою Москву, долго смотрит... В широкие окна веет душистой

свежестью, Москва-рекой, раздольем далей. Говорят, - сиренью это, свербикой

горьковатой, чем-то еще, привольным.

- У меня воздух особый здесь, " крынкинский" -с!.. - гремит Крынкин. - А

вот, пожалте-с в июнь-месяце... - ну, живой-то-живой клубникой! Со всех

полей-огородов тянет, с-под Девичьего... - и все ко мне. А с Москва-реки -

раками живыми, а из куфни варе-ным-с, понятно... ря-бчиками, цыплятками

паровыми, ушкой стерляжьей-с с расстегайчиками-с... А чем потчевать,

приказать изволите-с?.. как так - ничем?!. не обижайте-с. А так скажите-с:

" Степан Васильевич Крынкин! птичьего молока, сей минут! " Для Сергей

Иваныча... - с-под земи до-стану, со дна кеян-моря вытяну-с!..

Он так гремит, - не хуже Кашина. И большой такой же, но веселый. Он

рад, что хоть " крынкинской" паровой клубники удостоят опробовать. И вот,

несут на серебряном подносе, на кленовых листьях, груду веток спелой

крупнеющей клубники... - ну, красота!

- Сами их сиятельство князь Владимир Андреич Долгоруков изволили

хвалить и щиколатными конфектами собственноручно угощали-с... завсегда

изволят ездить с конфехтами.

- И что ты, Крынкин, с жилеткой своей и рубахой не расстаешься, -

говорит отец. - Пора бы и сюртук завести, капиталистом становишься.

- Сергей Иваныч! Да разве мне сюртучок прибавит чести?! Хошь и в

сюртучке - ну, кто я?! все воробьевский мужик-с. Вон, господин Лентовский,

природный барин... они и в поддевочке щеголяют, а все видать, что барин...

Попа и в рогоже знают. Намедни Иван Егорович Забелин были... во-от

ощасливили! Изволите знать-с? Вон как, и книжечку, их имеете, про

Матушку-Москву нашу? И я почиттываю маненько-с. Поглядели на меня - и

говорят-с: " ты, Крынкин... сло-но-фил! " В самый, сказать, корень врезали-с!

- " Да, - говорю, - достохвальный наш Иван Егорович! по вашему про-меру...

так слоно-филом и останусь по гроб жизни! " Потрепали по плечу.

- И что ты, братец, в глаза пылишь? - смеясь, говорит отец, - Изнаночку

покажи-ка.

- Сергей Иваныч! - кричит, всплескивая руками, Крынкин, - Ну,

кажинное-то словечко ваше... - как навырез! так в рамочку и просится! Так и

поставлю в рамочку - и на стенку-с!..

Так они шутят весело.

И что же еще случилось!..

Отец смотрит на Москву, долго-долго. И будто говорит сам с собой:

- А там... Донской монастырь, розовый... А вон, Казанская наша... а то

- Данилов... Симонов... Сухарева башня.

Подходит Горкин, и начинают оба показывать друг дружке. А Крынкин гудит

над ними. Я сую между ними голову, смотрю на Москву и слушаю:

- А Кремль-то наш... ах, хорош! - говорит отец, - Успенский,

Архангельский... А где же Чудов?.. что-то не различу?... Панкратыч, Чудов

разберешь?..

- А как же, очень слободно отличаю, розовеет-то... к Иван-Великому-то,

главки сини!..

- Что за... что-то не различу я... а раньше видал отчетливо. Мелькается

чуть... или глаза ослабли?..

- А вот, Сергей Иваныч, на Петров День пожаловать извольте-с... - так

все увидите! - кричит Крынкин. - Муха на Успенский села - и ту разберете-с!

Смеется Крынкин? в такую далищу - му-ху увидать! Но он, оказывается,

взаправду это. Говорит, что один дошлый человек, газетчик, присоветовал ему

поставить на галдарейке трубу, в какую на звезды глядят-считают.

- Сразу я смекнул: в самую он, ведь, точку попал? По всей-то Москве

слава загремит: у Крынкина на Воробьевке - тру-ба! востроломы вот на звезды

смотрят! И повалят к Крынкину еще пуще. Востроломы, сказывают, на месяце

даже видят, как извощики по мостовым катают! - выкрикивает он, хитро сощурив

глаз. - Дак как же-с на Успенском-то муху не разобрать? Да не то, что

муху... а бло-ху на лысине у чудовского монаха различу! Поехал на Кузнецкий,

к самому Швабе... бывают они у Крыикина, пиво трехгорное уважают.

Потолковали, то-се... - " будет тебе труба! " - говорят, " с кого полторы, а с

Крынкипа за пятьсот! ". Понятно, и Крынкин им уважение на пивке. Вот-с, на

самый на Петров День освящение трубы будет. И в " Ведомостях" раззвонят, у

меня все налажено. Хорошо бы преосвященного... стече-ние-то какое будет!..

Горкин говорит, что... как же так, преосвященного - и в трактир! Этого

не показано.

- Как-так, не показано? - вскрикивает Крынкин, дребезгом даже задрожало

в стеклах. - На святыню-то смотреть - не показано?! Да как же так - не

показано?!. На звезды-то Господни смо-трят в трубу, а? Все от Господа, все

науки.. для вразумления! Имназии освящают? коровник, закутку свиньям

поставлю, - осветят?!. Как же трубу мне не освятят, ежели скрозь ее всю

святыню увидят, все кумполочки-крестики?!. Па-мятник, вон... чу-гун,

великому поету-Пушкину будут освящать 8-го числа июня?!. и обязательно

преосвященный будет! Чугун освятят, а бу-дет! И сам Швабе мне говорил -

можно. Востроломы чего-то намеднись освящали, огромадную трубу на крышу

ставили от него.. с молитвой-кропилом окропляли, и преосвященный был!..

Все говорят, что, пожалуй, и на галдарейке можно трубу освятить, даже и

с преосвященным. И Горкин даже.

А отец все на Москву любуется...

И вижу я - губы у него шепчут, шепчут... - и будто он припоминает

что-то... задумался.

И вдруг, - вычитывать стал, стишки! любимые мои стишки. Я их из

хрестоматии вычитывал, а он - без книжки! и все, сколько написано,

длинные-длинные стишки. Так все и вычитал, не запнулся даже:

Город чудный, город древний!

Ты вместил в свои концы

И посады, и деревни,

И палаты, и дворцы.

Я шепотком повторял за ним, и все-таки сбивался.

...................................

На твоих церквах старинных

Вырастают дерева,

Глаз не схватит улиц длинных, -

Это - Матушка-Москва!

Ведь это что ж такое!.. - ну, как в тиятрах!.. - н-ну, пря-мо!.. -

всплескивает руками Крынкии. - Сергей Иваныч... Го-споди!..

А он и не слышит, - вычитывает все лучше, громче. В первый раз я

слышал, как он говорит стишки. Он любил насвистывать и напевать песенки,

напевал молитвы, заставлял меня читать ему басни и стишки, но сам никогда не

сказывал. А теперь, на Воробьевке, на высоте, над раскинувшейся в тумане

красавицей-Москвой нашей, вдруг начал сказывать... - и как же хорошо

сказывал! с такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось, и в глазах

стало горячо.

Кто, силач, возьмет в охапку

Холм Кремля-богатыря?

Кто собьет злптую шапку

У Ивана-Звонаря?..

Кто Царь-Колокол подымет?

Кто Царь-Пушку повернет?..

Шляпу кто, гордец, не снимет

У Святых в Кремле Ворот?..

И все-то стишки, до самого последнего словечка!

................................................

Град срединный... град сердечный...

Коренной... России... град!..

Он прикрыл рукой глаза - и стоял так, раздумчиво. И все притихли. А у

меня слезы, слезы... с чего-то слезы. И вдруг, - Крынкин...

- Го-споди!.. Сергей Иваныч!.. в-вот уважили!.. эт-то что ж такое!.. -

загремел он и за голову схватился. - В другой раз так меня уважили, за

сердце прихватили!.. Да, ведь, это-то, прямо!.. во-от, куда дошло, в-вот!..

Ну, вся-то тут Расея наша!.. Нет, никак не могу... Василья!.. пару

шинпанского волоки, золотая головка, " отклико"! Самый первейший а-хтер

Императорского Малого Тиятра... А, забыл... Василья!.. да икры парной,

наипервейшей, сади!.. раззернистой-белужьей, возля сельдей громовских, в

укутке!.. Го-споди, Бож-же мой... другой раз так, в самую ни есть то-чку!..

Намедни были сами... Михал Провыч Садовский!.. у Крынкина!.. вот на етом

самом месте-с, золотое стекло!.. самый первейший а-хтер Малых Императорских

Тиятров!.. И стали тоже... на етом самим месте... вычитывать... про

Матушку-Москву... ну, за сердце зацепили! зацепи-ли... всю душу вынули!.. А

теперь Сергей Иваныч. Ну ей-ей... верь-те Крынкину... - не удадите самому

Михал-Провычу!.. Но только они про другую Москву вычитывали... как его?..

Вертится на языке, а... Да как его они?... - " Ахх, братцы! ды как же я

был..." На вот, забыл и забыл. Головку запрокинули, глаза на небо, и...

кулаком себя в груди!.. - " А-ахх, братцы!.." - ну, чисто наскрозь

пронзили!..

Тут Сонечка, которая много книг читала и много стишков знала,

покраснела вся и говорит, будто она боится:

- Это... это они Пушкина читали... про Москву...

Отец и сказал:

- А ну, ну, Софочка, скажи еще про Москву... на Пушкина.

Она заробела-вспыхнула, а все-таки немножко вычитала, чуть слышно:

Но вот уж близко. Перед ними

Уж белокаменной Москвы

Как жар крестами золотыми

Горят старинные главы.

Ах, братцы!.. как я был доволен,

Когда церквей и колоколен...

И вдруг, сбилась, вся так и вспыхнула. А отец ей рукой - еще, еще! Она

поправила гребенку-дужку на головке - и вспомнила:

Когда церквей и колоколен,

Садов, чертогов полукруг

Открылся предо мною вдруг!

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе

Москва, я думал о тебе!

Москва... как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!.

Как много в нем отозвалось!

- В-вот!.. - вдруг присел и, как из пушки, выпалил, прямо мне в ухо,

весь красный Крынкин, - ну, в самую, то-ись, точку, барышня, угадали! Самое

вот это - " А-ахх, братцы! ". Сердце вынул, до чего же уважил Михал Провыч.

Ну, все-то плакали, до чего мог пронять! Уж его обнимали-величали... народу

набилось... Воробьевские наши забор у меня свалили, было дело. Я им говорю:

" уважили, Михал Провыч, всю Москву нашу осветили! " А они мне - " это не я,

это..." - вот тот самый, барышни-то сказали... Пушкин! Я им - " Михал Провыч,

от Господа у вас великий талант, все осветили! эх, говорю, бросил бы всю эту

воробьевскую канитель-муру, в а-хтеры бы к вам пошел, на тиятры! " А они мне

- " да ты и так а-хтер! " и по плечу меня. Говорю - " Михал Провыч, от Господа

у вас могучий талант, кажное у вас словечко - как навырез... ну, прямо, в

рамочку - и на стенку! " А они мне: " Зачем, Крынкин, на стенку? пущай будет в

самом благонадежном месте!.." - и вот в это вот место пальцем меня, где вот

сердце у кажного стучит. Ну, что ни слово - в самый-то раз, алмаз! Сергей

Иваныч, ну, хошь один бокальчик!.. Нет, уважьте, для-ради нашей

Матушки-Москвы! Сколько вы ее украшали, сколько вашей на ней заботы-работы

было! мостики строили, бани строили, лиминации строили, коронации строили...

Храм Спасителя батюшка ваш и дедушка строили... балаганы под Девичьим,

ледяные горы в Золотическом, " Ледяной Дом" ваш всю-то Москву дивил!.. И вот,

прославили нам Москву, у Крынкина, с высоты ей пропели славу... Да, ведь,

что ж это такое, а?.. " Кто Царь-Колокол подымет? кто Царь-Пушку

перевернет?!." Ни-кто.

Отец никогда вина не пил, только в великие праздники, бывало, ради

гостей, пригубит икемчика-мадерцы. А шампанского никогда, голова от него

болела. Стали мы Крынкину говорить, что доктор не дозволяет, никак нельзя.

Отец зельтерской выпил только, для просвежения, жарко очень. А мы почокались

с Крынкиным, и Горкин согласился, сказал: " ну, по такому случаю, за

Матушку-Москву нашу и за здоровье папашеньки".

Долго стояли мы у окон галдарейки и любовались Москвой. Светилась она в

туманце, широкая, покойная, - чуть вдруг всплеснет сверканьем. Так бы и

смотрел, смотрел... не нагляделся бы.

Когда усаживались в пролетки - ехать в Нескучный сад, Крынкнн стоял на

крылечке низенького своего трактира, высокий, широкий, громкий, махал

руками, командовал:

- Василья! вязочку положь кучеру в ноги, - москворецкие живые раки, от

Крынкина, на память! А етот кузовок, сударыня, в ручки примите-с...

крынкинская клубника, рапжарейная. Сергей Иваныч, притомились маненько...

здоровьица пошли вам Господь! так уважили - не сказать. А про Петров День не

забудь-те-с... в трубу мою все крестики-кумполочки, все колокола и башни, и

палаты, и дворцы!..

У всех нас так и гудело в ушах от крика. В Нескучный не заезжали,

что-то устал отец, стал дремать. Сказал только - " в другой раз... в голове

шумит от крика". Да как и не шуметь: сколько всего видали, сколько всего

слыхали, а у Крынкина не человеческий голос, а живая труба... а галдарейка у

него гулкая, досчатая, сухая, дребезжучая... Горкин говорил - " и у меня в

голове шумит, все - гу-гу-гу... гу-гу-гу... и здорового-то сморит".

И мне что-то задремалось: с шампанского ли шипучего, или пролеткой

укачало. Остался в дремотной памяти милый голос:

" Это - Матушка-Москва".