На святой

- Вот погоди, косатик, придет Святая, мы с тобой в Кремль поедем,

покажу тебе все святыньки... и Гвоздь Господень, и все соборы наши

издревнии, и Царя-Колокола покажу, и потрезвоним, поликуем тогда с тобой...

- сколько раз обещался Горкин. - маленько подрастешь, тебе и понятней будет.

Вот, на Святой и сходим.

Я подрос, теперь уж не младенец, а отроча, поговел-исправился, как

большие, и вот - Святая.

Я просыпаюсь, радостный, меня ослепляет блеском, и в этом блеске -

веселый звон. Сразу я не могу понять, отчего такой блеск и звон. Будто еще

во сне - звонкие золотые яблочки, как в волшебном саду, из сказки. Открываю

опять глаза - и вдруг вспоминаю: да это Пасха!.. яркое утро-солнце,

пасхальный звон!.. Розовый накомодник, вышитый белыми цветами... - его

только на Пасху стелят! - яркие розы на иконе... Пасха!.. - и меня заливает

радостью. На столике у постели - пасхальные подарки. Серебряное

портмоне-яичко на золотой цепочке, а внутри радостное-пунцовое, и светится

золотой и серебрецо, - подарил мне вчера отец. Еще - большое сахарное яйцо,

с золотыми большими буквами - X. и В., а за стеклышком в золотом овале, за

цветами бессмертника, над мохом, - радостная картинка Христова Воскресения.

И еще - золотисто-хрустальное яичко, граненое все, чудесное! если в него

смотреть, светится все, как в солнце, - веселое все, пасхальное. Смотрю

через яичко, - ну, до чего чудесно! Вижу окошечки, много солнц, много

воздушных шариков, вместо одного, купленного на " Вербе"... множество веток

тополя, много иконок и лампадок, комодиков, яичек, мелких, как зернышки, как

драже. Отнимаю яичко, вижу: живая комната, красный шар, приклеившийся к

потолку, на комоде пасхальные яички, все вчера нахристосовал на дворе у

плотников, - зеленые, красные, луковые, лиловые... А вон - жестяная птичка,

в золотисто-зеленых перышках, - " водяной соловей, самопоющий"; если дуть

через воду в трубочку, он начинает чвокать и трепетать. Пасха!.. - будет еще

шесть дней, и сейчас будем разговляться, как и вчера, будет кулич и пасха...

и еще долго будем, каждое утро будем, еще шесть дней... и будет солнце, и

звон-трезвон, особенно радостный, пасхальный, и красные яички, и запах

пасхи... а сегодня поедем в Кремль, будем смотреть соборы, всякие святости..

и будет еще хорошее... Что же еще-то будет?..

Еще на Страстной выставили рамы: и потому в комнатах так светло. За

окнами перезвон веселый, ликует Пасха. Трезвонят у Казанской, у Ивана-Воина,

дальше где-то... - тоненький какой звон. Теперь уж по всей Москве, всех

пускают звонить на колокольни, такой обычай - в Пасху поликовать.

Василь-Василич все вчера руки отмотал, звонивши, к вечеру заслабел,

свалился. А что же еще, хорошее?..

За окнами распустился тополь, особенный - духовой. Остренькие его

листочки еще не раскрутились, текут от клея, желтенькие еще, чуть в зелень;

к носу приложишь - липнут. Если смотреть на солнце - совсем сквозные, как

пленочки. Кажется мне, что это и есть масличная ветка, которую принес голубь

праведному Ною, в " Священной Истории", всемирный потоп когда. И Горкину тоже

кажется: масличная она такая и пахнет священно, ладанцем. Прабабушка Устинья

потому и велела под окнами посадить, для радости. Только отворишь окна,

когда еще первые листочки, или после дождя особенно, прямо - от духу

задохнешься, такая радость. А если облупишь зубами прутик - пахнет живым

арбузом. Что же еще... хорошее?.. Да, музыканты придут сегодня, никогда еще

не видал: какие-то " остатки", от графа Мамонова, какие-то " крепостные

музыканты", в высоких шляпах с перышком сокольим, по старинной моде, -

теперь уж не ходят так. На Рождестве были музыканты, но те простые, ко торые

собирают на винцо; а эти - Царю известны, их поместили в богадельню, и они

старенькие совсем, только на Пасху выползают, когда тепло. А играют такую

музыку-старину, какой уж никто не помнит.

В передней, рядом, заливается звонко канарейка, а скворца даже из

столовой слышно, и соловья из залы. Всегда на Пасху птицы особенно ликуют,

так устроено от Творца. Реполов у меня что-то не распевается, а торговец на

" Вербе" побожился, что обязательно запоет на Пасху. Не подсунул ли самочку?

- трудно их разобрать. Вот придет Солодовкин-птичник и разберет, знает все

качества.

Я начинаю одеваться - и слышу крик - " держи его!.. лови!..". Вскакиваю

на подоконник. Бегут плотники в праздничных рубахах, и Василь-Василич с

ними, кричит: " за сани укрылся, сукин кот!.. под навесом, сапожники

видали... тащи его, робята!.." Мешает амбар, не видно. Жулика поймали?.. У

амбара стоит в новенькой поддевке. Горкин, покачивает что-то головой, жалеет

словно. Кричит ребятам: " полегши, рубаху ему порвете!... ну, провинился -

покается..." - слышу я в форточку: - " а ты, Григорья, не упирайся...

присудили - отчитывайся, такой по рядок... пострадай маленько". Я узнаю

голос Гришки: " да я повинюсь... да вода холодная-ледяная!.." Ничего я не

понимаю, бегу во двор.

А все уже у колодца. Василь-Василич ведра велит тащить, накачивать..

Гришка усмешливо косит глазом, как и всегда. Упрашивает:

- Ну, покорюсь! только, братцы, немного, чур... дайте хоть спинжак

скинуть да сапоги... к Пасхе только справил, изгадите.

- Ишь какой!.. - кричат, - спинжак справил, а Бога обманул!..Нет, мы те

так упарим! Я спрашиваю Горкина, что такое.

- Дело такое, от старины. И прабабушка таких купала, как можно спущать!

Скорняк напомнил, сказал робятам, а те и ради. Один он только не поговел, а

нас обманул: отговелся я, говорит. А сам уходил со двора, отпускал его

папашенька в церковь, поговеть, на шестой. Ну, я, говорит отговемши... а мы

его все поздравили - " телу во здравие, душе во спасение"... А мне сумнение:

не вижу и не вижу его в церкви! А он, робята дознали, по полпивным говел! И

в заутреню вчера не пошел, и в обедню не стоял, не похристосовался. Я Онтона

посылал - смени Гришу, он у ворот дежурит, пусть обедню хоть постоит, нельзя

от дому отлучаться в такую ночь, - в церкви все. Не пошел, спать пошел.

Робята и возревновали, Василь-Василич их... - поучим его, робята! Ну,

папашеньку подождем, как уж он рассудит.

Гришка стоит босой, в розовой рубахе, в подштанниках. Ждут отца.

Марьюшка кричит - " попался бычок на ве ревочку! ". Никто его не любит,

зубастый очень. А руки - золото. Отец два раза его прогонял и опять брал.

Никто так не может начистить самовар или сапоги, - как жар горят. Но очень

дерзкий на всякие слова и баб ругает. Маша высунулась в окно в сенях,

кричит, тоже зубастая: " ай купаться хочете, Григорий Тимофеевич? " Гришка

даже зубами скрипнул. Антипушка вышел из конюшни, пожалел: " тебя, Григорий,

нечистый от Бога отводит... ты покайся, - может, и простят робята". Гришка

плаксиво говорит: " да я ж ка-юсь!.. пустите, ребята, ради Праздника!.." -

" Нет, говорят, начали дело - кончим". И Василь-Василич не желает прощать:

" надо те постращать, всем в пример! " Приходит отец, говорит с Горкиным. -

Правильно, ребята, ва-ляй его!.. Говорят: " у нас в деревне так-то, и у вас

хорошо заведено... таких у нас в Клязьме-реке купали! " Отец велит: " дать ему

ведра три! " А Гришка расхрабрился, кричит: " да хошь десяток! погода теплая,

для Пасхи искупаюсь! " Все закричали - " а, гордый он, мало ему три! " Отец

тоже загорячился: " мало - так прибавим! жарь ему, ребята, дюжинку!.." Раз,

раз, раз!.. Ухнул Гришка, присел, а его сразу на ноги. Вылили дюжинку, отец

велел в столярную тащить - сушиться, и стакан водки ему, согреться. Гришка

вырвался, сам побежал в столярную. Пошли поглядеть, а он свистит, с гуся ему

вода. Все дивятся, какой же самондравный! Говорят: " В колодце отговелся,

будет помнить". Горкин только рукой мах нул, - " отпетый! ". Пошел постыдить

его. Приходит и говорит:

- Покаялся он, ребята, - поплакал даже, дошло до совести... уж не

корите.

А мне пошептал: " папашенька полтинник ему пожаловал, простил". И все

простили. Одна только Маша не простила, что-то грязное ей сказал будто.

Вышел Гришка перед обедом, в новую тройку вырядился, она ему и кричит,

играет зубками: " с легким паром, Григорий Тимофеич, хорошо ли попарились? "

Опять стали его тачать, а потом обошлись, простили. Вечерком повели в

трактир, сделали мировую, водчонки-чайку попили.

После обеда, на третий день, едем в Кремль с Горкиным, и Антипушка с

нами увязался. Поручили Кривую солдату-сторожу при дворце, знакомый Горкина

оказался, и похристосовались с ним яичком. Горкина вся-то Москва знает,

старинный хоругвеносец он, и в Кремль мы каждую Пасху иллюминацию делаем, -

ну, все и знают.

У самого старинного собора, где наши Цари корону надевают, встречаем

вдруг Домну Панферовну с Анютой, ходили-то летось к Троице. Как родным

обрадовались, яичками поменялись-похристосовались, - у Горкина в сумочке

запасец их, с обменными-то на всех хватит. Я было задичился с Анютой

целоваться, и она тоже задичилась, а нас заставили. Ее Домна Панферовна

держала, а меня Горкин подталкивал. А потом ничего, ручка за ручку ходили с

ней. Такая она нарядная, в кисейке розовой, а на косичках по бантику. Горкин

ангельчиком ее назвал. И все она мне шептала - " а что, пойдем опять к

Серги-Троице?.. попроси бабушку". Сердце у меня так и заиграло, - опять бы к

Троице! Посмотрели соборы, поклонились мощам-Святителям, приложились ко всем

иконам, помолились на Гвоздь Христов, а он за стеклом, к стеклышку только

приложились. Народу... - полны соборы, не протолкаться. Домна Панферовна нас

водила, как у себя в квартире, все-то ей тут известно, какие иконы-мощи,

Горкин дивился даже. А она такое показала, и он не знал: показала кровь

царевича убиенного, в чашечке, только уж высохло, одно пятно. А это Димитрия

Царевича, мощи его во гробничке. И хрустальные Кресты Корсунские смотрели, и

цепи пророка Гермогена, - Горкин нам объяснял, - а Домна Панферовна

заспорила: не пророк он, а патриарх! А народ ходит благолепно, радуется на

все, так все в говорят: " вот где покой-отдохновение, душа гуляет". И это

верно, все забывается, будто и дом ненужен... ну, как у Троицы. И все-то

ласковые такие, приветливые: разговоримся - и похристосуемся, родные будто.

И дорогу друг дружке уступают, и дают даже добрые советы. У одной девушки

зубы разболелись, и ей Домна Панферовна наказала маковыми головками на

молоке полоскать, погорячей. И везде под ногами можжевельник священно

пахнет, а Царские Врата раскрыты, чтобы все помнили, что теперь царство

небесное открылось. Никого в алтаре, тихо, голубеет от ладана, как небо, и

чувствуется Господь.

В одной церковке, под горой, смотрели... - там ни души народу, один

старичок-сторож, севастопольский был солдат. Он нам и говорит:

- Вот посидите, тихо, поглядите в алтарик наш... ангелы будто ходят.

Посидели мы тихо-тихо, задумались. И такой звон над нами, весь Кремль

ликует. А тут - тишина-а... только лампадки теплятся. И так хорошо нам стало

- смотреть в алтарик.. и я там белое что-то увидал, будто дымок кисейный...

будто там Ангел ходит! И все будто тоже увидали. Похристосовались со

старичком и все ему по яичку дали.

А потом царевы гробы пошли смотреть, и даже Ивана Грозного! Гробы

огромные, накрыты красным сукном, и крест золотой на каждом. Много народу

смотрит, и все молчат, Горкин и говорит, гробам-то:

- Христос Воскресе, благоверные Цари-Царицы, россииския державы! со

святыми упокой вам.

И положил яичко, одно на всех. Глядим, а это - самого Ивана Грозного

гроб! И другие начали класть яички, понравился им такой пример. И сторож нас

похвалил при всех: " вы настояще-православные, хороший пример даете". И во

все-то кружечки копейки клали, и со сторожами христосовались, - все у меня

губы обметало, очень усы у них колючие.

А в самом главном соборе, где чудотворная икона " Владимирская",

Богородицына, видели святой Артос на аналое, помолились на него и ко краешку

приложились, - такая великая просфора, мне не поднять, с пуд, пожалуй.

Антипушка не знал, что такие святой Артос, а я-то знал, будто это Христос, -

Горкин мне говорил. Домна Панферовна стала спориться, ужасная она спорщица,

- хотела устыдить Горкина. Не Христос это, говорит, а трапеза Христова!

Стали они спориться, только вежливо, шепотком. Подошел к нам монашек и

говорит душеспасительно-благолепно: " не мечите, говорит, бисера, не

нарушайте благолепия церковного ожесточением в пустоту! " - Горкин его очень

потом хвалил за премудрость, - " вы слышали звон, да не с колокола он... это

святые Апостолы, после Христа, всегда вместе вкушали трапезу, а на место

Христа полагали хлеб, будто и Христос с ними вкушает... для Него уделяли! и

сие есть воспоминание: Артос - хлеб Христов, заместо Христа! " Горкин и

погрозился пальцем на Домну Панферовну: " что?!. взаместо Хрисга! " А она даже

возликовала, упрямая такая, " все равно, говорит, трапеза! " Даже монашек

головой покачал: " ну, говорит, у-пориста ты, мать, как бычья кожа! "

Потом мы Царя-Колокола смотрели, подивились. Мы с Анютой лазили под

него, в пещерку, для здоровья, где у него бок расколот, и

покричали-погукались там, гу-лко так. И Царя-Пушку видели. Народ там

говорил, - всю Москву может разнести, такая сила. Она-то Наполеона и

выгнала-настращала, и все пушки он нам оставил, потом их рядком и уложили.

Посмеялись мы на Антипушку-простоту: он и на Царя-Пушку помолился! А под ней

рожа страшная-страшная, зеленая, какой-нибудь адов зверь, пожалуй, - на

пушках это бывает, знающие там говорили, а он за святыньку принял!

И на Иван-Великую колокольню лазили. Сперва-то ничего, по каменной

лестнице. Долезли до первого проухи лопнут! Ну, мы в малые попросили

поблаговестить, - и то дух захватило, ударило в грудь духом. Хотели лезть

повыше, а лестница-то пошла железная, в дырьях вся голова кружится. Маленько

все-таки проползли ползком, глаза зажмурили, да Домна Панферовна не могла,

толстая она женщина, сырая, а юбка у нпей, как колокол, пролезть ей трудно,

и сердце обмирает. И Анюте страшно чего-то стало, да и меня что-то

затошнило, - ну, дальше не стали лезть, компанию чтобы не расстраивать.

Нашли мы Кривую - домой ехать, а нас Домна Панферовна к себе звать -

" не отпущу и не отпущу! " Посажали их с собой, поехали. А она на церковном

дворе живет, у Марона, на Якиманке. Приезжаем, а там на зеленой травке

красные яички катают. Ну, и мы покатали за компанию. - знакомые оказались,

псаломщик с детьми и о. дьякон, с большим семейством, все барышни, к нам они

в бани ходят. Меня барышни заласкали, прикололи мне на матроску розаны, и

накокал я с дюжину яичек, счастье такое выпало, все даже удивлялись.

Такого ласкового семейсгва и не найти, все так и говорили. Пасху

сливошную пробовали у них, со всякими цукатками, а потом у псаломщика кулич

пробовали, даже Домна Панферовна обиделась. Ну, у ней посидели. А у ней

полон-то стол пасхальный, банные гостьи надарили и кого она от мозолей

лечит, и у кого принимает, - бабка она еще, повитуха. У ней шоколадную пасху

пробовали, и фисташковую-сливошную, и бабу греческую, - ну закормила. А уж

чему подивились - так это святостям. Все стенки у ней в образах, про все-то

она святыньки рассказала, про все-то редкости. Горкин дивился даже, сколько

утешения у ней: и песочек иорданский в пузыречках, и рыбки священные с

Христова Моря, и даже туфли старинные-расстаринные, которые Апостолы носили.

Ей грек какой-то за три рубли в Иерусалиме уступил-божился... Апостолы в них

ходили, ему старые турки сказывали, а уж они все знают, от тех времен

осталися туфли те очень хорошо знают... Она их потому и пристроила на

стенку, под иконы. Очень нас те священные туфли порадовали! Ну, будто

церковь у ней в квартирке: восемь мы лампадок насчитали. Попили у ней чайку,

ос святыньки, а у ней - и сравненья нет. Мне Анюта шепнула, - бабушка ей все

святости откажет, выйдет она замуж и тоже будет хранить, для своих деток.

Так мы сдружались с ней, не хотелось и расставаться.

Приезжаем домой под вечер, а у нас полон-то дом народу: старинные

музыканты приехали, которые - " графа Мамонова крепостные". Их угостили

всякими закусочками... - очень они икорку одобряли и семушку, - потом

угостили пасхой, выкушали они мадерцы - и стали они нам " медную музыку"

играть. И правда, таких музыкантов больше и нет теперь. Все они старые

старички, четверо их осталось только, и все с длинными седыми-седыми

бакенбардами, как у кондитера Фирсанова и будто они немцы: на всех зеленые

фраки с золотыми пуговицами, крупными, - пожалуй, в рублик, - а на фраках,

на длинных концах, сзади, - " Мамоновы горбы", львы, и в лапах у них ключи, и

все из золота. Все - как играть - надели зеленые, высокие, как цилиндры,

шляпы с соколиными перьями, как у графа Мамонова играли. И только у одного

старичка туфельки с серебряными пряжками, - при нас их и надевал, - а у

других износились, не осталось, в сапожках были. И такие все старые, чуть

дышат. А им на трубах играть-дуть! И все-таки хорошо играли, деликатно.

Вынули из зеленых кожаных коробок медные трубы, ясные-ясные... - с ними два

мужика ходили, трубы носить им помогали, для праздника: только на Пасху

старички ходят, по уважаемым заказчикам, у которых " старинный вкус, и могут

музыку понимать", на табачок себе собирают... - сперва табачку понюхали и

почихали до сладости, друг дружку угощали, и так все вежливо-вежливо, с

поклончиками, и так приветливо угощали - " милости прошу... одолжайтесь..." -

и манеры у них такие вальяжные и деликатные, будто они и сами графы, такого

тонкого воспитания, старинного. И стали играть старинную музыку, -

называется " пи-ру-нет". А чтобы нам попонятней было, вежливо объяснили, что

это маркиза с графом на танцы выступают. Одна - большая труба, а две

поменьше, и еще самая маленькая, как дудка, черненькая, с серебрецом.

Конечно, музыка уж не та, как у графа Мамонова играли: и духу не хватает, от

старости, и кашель забивает, и голос западает у трубы-то, а ничего,

прилично, щеки только не надуваются.

Ну, им еще поднесли мадерцы для укрепления. Тогда они старинную песенку

проиграли, называется - " романез-пастораль" которую теперь никто не поет -

не знает. Так она всем понравилась, и мне понравилась, и я ее заучил на

память, и отец после все ее напевал:

Един млад охотник

В поле разъезжает,

В островах лавровых

Нечто примечает,

Венера-Венера,

Нечто примечает.

Один старичок пел-хрипел, а другие ему подыгрывали.

Деву сколь прекрасну,

На главе веночек,

Перси белоснежны,

Во руке цветочек,

Венера-Венера.

Во руке цветочек.

Так и не доиграли песенку, устали. Двоих старичков положили на диван и

дали капелек.. И еще поднесли, мадерцы и портвейнцу. Навязали полон кулек

гостинцев и отвезли на пролетке в богадельню. Десять рублей подарил им отец,

и они долго благодарили за ласку, шаркали даже ножками и поднимали высокие

шляпы с перьями. Отец сказал:

- Последние остатки!..

В субботу на Святой монахини из Страстного монастыря привозят в

бархатной сумочке небольшой пакетец: в белой, писчей бумаге, запечатанной

красным сургучом, - ломтик святого Артоса. Его вкушают в болезни и получают

облегчение. Артос хранится у нас в киоте, со святой водой, с крещенскими и

венчальными свечами.

После светлой обедни, с последним пасхальным крестным ходом, трезвон

кончается - до будущего года. Иду ко всенощной - и вижу с грустью, что

Царские Врата закрыты. " Христос Воскресе" еще поют, светится еще в сердце

радость, но Пасха уже прошла: Царские Врата закрылись.