Михайлов день

Я давно считаю, - с самого Покрова, когда давали расчет рабочим,

уходившим в деревню на зиму, - сколько до Михайлова Дня осталось: Горкина

именины будут. По-разному все выходит, все много остается. Горкин сердится

на меня, надоели ему мои допросы:

- Ну, чего ты такой нетерпеливый... когда да когда? все в свое время

будет.

Все-таки пожалел, выстрогал мне еловую досточку и велел на ней херить

гвоздиком нарезки, как буду спать ложиться: " все веселей тебе будет ждать".

Два денька только остается: две метинки осталось.

На дворе самая темная пора: только пообедал, а уж и ночь. И гулять-то

невесело, - грязища, дождик, - не к чему руки приложить. Большая лужа так

разлилась, хоть барки по ней гоняй: под самый курятник подошла, курам уж

сделали мосточки, а то ни в курятник, ни из курятника: уже петух внимание

обратил, Марьюшку криком донял, - " что же это за непорядки!.." - разобрали

по голоску. А утки так прямо и вплывают в садок-сарайчик, полное им

приволье.

В садике пусто, голо, деревья плачут; последнюю рябину еще до Казанской

сняли, морозцем уж хватило, и теперь только на макушке черные кисточки, для

галок. Горкин говорит:

- Самый теперь грязник, ни на санях, ни на колесах, до самых моих

именин... Михайла-Архангел всегда ко мне по снежку приходит.

В деревне теперь веселье: свадьбы играют, бражку варят. Вот

Василь-Василич и поехал отгуливать. Мы с Горкиным все коньки в амбаре

осмотрели, три ящика, сальцем смазали подреза и ремешки: морозы скоро, каток

в Зоологическом саду откроем, под веселыми флагами, переглядели и салазки:

скоро будет катанье с гор. Воротится Василь-Василич - горы осматривать

поедем... Не успеешь и оглянуться - Николин День, только бы укатать снежком,

под морозы залить поспеть.

Отец уже ездил в Зоологический сад, распорядился. Говорит, - на пруду

еще " сало" только, а пора и " ледяной дом" строить... как запоздало-то! Что

за " ледяной дом?..". Сколько же всего будет... зима бы только скорей пришла.

У меня уж готовы саночки, и Ондрейка справил мне новую лопаточку. Я кладу ее

спать с собой оглаживаю ее, нюхаю и целую: пахнет она живой елкой

радостным-новым чем-то, - снежком, зимой. Вижу во сне сугробы, снегом весь

двор завален... копаю, и... лопаточка вдруг пропала, в снегу утопла!..

Проснешься, - ах, вот она! теплая, шелковая, как тельце. Еще темно на дворе,

только затапливают печи... вскакиваю, бегу босиком к окошку: а, все та же

мокрая грязь чернеет. А, пожалуй, и хорошо, что мокро: Горкин говорит, что

зима не приходит посуху, а всегда на грязи становится. И он все никак не

дождется именин, я чувствую: самый это великий день, сам Михайла-Архангел к

нему приходит.

Мастерскую выбелили заново, стекла промыли с мелом; между рамами

насыпаны для тепла опилки, прикрыты ваткой, а по ватке разложены шерстинки,

- зеленые, голубые, красные, - и розочки с кондитерских пирогов, из сахара.

Полы хорошо пройдены рубанком, - надо почистить, день такой: порадовать надо

Ангела.

Только денек остался. Воротился Василь-Василич, привез гостинчиков.

Такой веселый, - с бражки да с толокна. Вез мне живую белку, да дорогой

собаки вырвали. Отцу - рябчиков вологодских, не ягодничков, а с " почки" да с

можжухи, с горьковинкой, - в Охотном и не найти таких. Михал Панкратычу

мешочек толоконца, с кваском хлебать, Горкин любит, и белых грибов

сушеных-духовитых. Мне ростовский кубарь и клюквы, и еще аржаных лепешек с

соломинками, - сразу я сильный стану. Говорит, - " сорок у нас там...! - к

большим снегам, лютая зима будет". Всех нас порадовал. Горкин сказал: " без

тебя и именины не в именины". В деревне и хорошо, понятно, а по московским

калачам соскучишься.

Панкратыч уже прибирает свою каморку. Народ разъехался, в мастерской

свободно. Соберутся гости, пожелают поглядеть святыньки. А святынек у

Горкина очень много.

Весь угол его каморки уставлен образами, додревними. Черная - Казанская

- отказала ему прабабушка Устинья; еще - Богородица-Скорбящая, - литая на

ней риза, а на затыле печать припечатана - под арестом была Владычица,

раскольницкая Она, верный человек Горкину доставил, из-под печатей. Ему

триста рублей давали староверы, а он не отдал: " на церкву отказать -

откажу", - сказал, - " а Божьим Милосердием торговать не могу". И еще -

" темная Богородица", лика не разобрать, которую он нашел, когда на Пресне

ломали старинный дом: с третьего яруса с ней упал, с балками рухнулся, а

опустило безо вреда, ни царапины! Еще - Спаситель, тоже очень старинный,

" Спас" зовется. И еще - " Собор Архистратига Михаила и прочих Сил

Бесплотных", в серебряной литой ризе, додревних лет. Все образа почищены,

лампадки на новых лентах, а подлампадники с херувимчиками, старинного литья,

84-ой пробы. Под Ангела шелковый голубой подзор подвесил, в золотых

крестиках, от Троицы, - только на именины вешает. Справа от Ангела - медный

нагробный Крест: это который нашел в земле на какой-то стройке; на старом

гробу лежал, - таких уж теперь не отливают. По кончине откажет мне. Крест до

того старинный, что мел его не берет, кирпичом его надо чистить и бузиной:

прямо как золотой сияет. Подвешивает еще на стенку двух серебряных... как

они называются?.. не херувимы, а... серебряные святые птички, а головки -

как девочки, и над головками даже крылышки, и трепещут?.. Спрашиваю его:

" это святые... бабочки? " Он смеется, отмахивается:

- А-а... чего говоришь, дурачок... Силы это Бесплотные, шесто-кры-лые

это Серафимы, серебрецом шиты, в Хотькове монашки изготовляют... ишь, как

крылышками трепещут в радости!..

И лицо его, в морщинках, и все морщинки сияют-улыбаются. Этих

Серафимчиков он только на именины вынимает: и закоптятся, и муха засидеть

может.

На полочке, где сухие просвирки, серенькие совсем, принесенные добрыми

людьми, - иерусалимские, афонские, соловецкие, с дальних обителей, на

бархатной дощечке, - самые главные святыньки: колючка терна ерусалимского с

горы Христовой, - Полугариха-банщица принесла, ходила во Святую Землю, -

сухая оливошная ветка, от садов Ифсеманских взята, " пилат-камень", с

какого-то священного-древнего порожка, песочек ерданский в пузыречке, сухие

цветки, священные... и еще много святостей: кипарисовые кресты и крестики,

складнички и пояски с молитвой, камушки и сухая рыбка, Апостолы где ловили,

на окунька похожа. Святыньки эти он вынимает, только по большим праздникам.

Убирает с задней стены картинку - " Как мыши кота погребали" - и

говорит:

- Вася это мне навесил, скопец ему подарил.

Я спрашиваю:

- Ску-пец?

- Ну, скупец. Не ндравится она мне, да обидеть Василича не хотел,

терпел... мыши тут не годятся.

И навешивает новую картину - " Два пастыря". На одной половинке Пастырь

Добрый - будто Христос, - гладит овечек, и овечки кудрявенькие такие; а на

другой - дурной пастырь, бежит, растерзанный весь, палку бросил, и только

подметки видно; а волки дерут овечек, клочьями шерсть летит. Это такая

притча. Потом достает новое одеяло, все из шелковых лоскутков, подарок Домны

Панферовны.

- На язык востра, а хорошая женщина, нищелюбивая... ишь, приукрасило

как коморочку.

Я ему говорю:

- Тебя завтра одеялками завалят. Гришка смеялся.

- Глупый сказал. Правда, в прошедчем годе два одеяла монашки подарили,

я их пораздовал.

Под Крестом Митрополита повесить думает, дьячок посулился подарить.

- Бог приведет, пировать завтра будем, - первый ты у меня гость будешь.

Ну, батюшка придет, папашенька добывает, а ты все первый, ангельская душка.

А вот зачем ты на Гришу намедни заплевался? Лопату ему расколол, он те

побранил, а ты - плеваться. И у него тоже Ангел есть, Григорий Богослов, а

ты... За каждым Ангел стоит, как можно... на него плюнул - на Ангела плюнул!

На Ангела?!. Я это знал, забыл. Я смотрю на образ Архистратига Михаила:

весь в серебре, а за ним крылатые воины и копья. Это все Ангелы, и за каждым

стоят они, и за Гришкой тоже, которого все называют охальником.

- И за Гришкой?..

- А как же, и он образ-подобие, а ты плюешься. А ты вот как: осерчал на

кого - сейчас и погляди за него, позадь, и вспомнишь: стоит за ним! И

обойдешься. Хошь царь, хошь вот я, плотник... одинако, при каждом Ангел. Так

прабабушка твоя Устинья Васильевна наставляла, святой человек. За тобой Иван

Богослов стоит... вот, думает, какого плевальщика Господь мне препоручил! -

нешто ему приятно? Чего оглядываешься... боишься?

Стыдно ему открыться, почему я оглядываюсь.

- Так вот все и оглядывайся, и хороший будешь. И каждому Ангелу день

положен, славословить чтобы... вот человек и именинник, и ему

почет-уважение, по Ангелу. Придет Григорий Богослов - и Гриша именинник

будет, и ему уважение, по Ангелу. А завтра моему: " Небесных воинств

Архистратизи... начальницы высших сил бесплотных..." - поется так. С мечом

пишется, на святых вратах, и рай стерегет, - все мой Ангел. В рай впустит

ли? Это как заслужу. Там не по знакомству, а заслужи. А ты плюешься...

В летней мастерской Ондрейка выстругивает стол: завтра тут нищим

горячее угощение будет.

- Повелось от прабабушки твоей, на именины убогих радовать. Папашенька

намедни, на Сергия-Вакха, больше полста кормил. Ну, ко мне, бедно-бедно, а

десятка два притекут, с солонинкой похлебка будет, будто мой Ангел угощает.

Зима на дворе, вот и погреются, а то и кусок в глотку не полезет,

пировать-то станем. Ну, погодку пойдем-поглядим.

Падает мокрый снег. Черная грязь, все та же. От первого снежка сорок

день минуло, надо бы быть зиме, а ее нет и нет. Горкин берет досточку и

горбушкой пальца стучит по ней.

- Суха досточка, а постук волглый... - говорит он особенно как-то,

будто чего-то видит, - и смотри ты, на колодуе-то по железке-то, побелело!..

это уж к снегопаду, косатик... к снегопаду. Сказывал тебе - Михаил-Архангел

навсягды ко мне по снежку приходит.

Небо мутное, снеговое. Антипушка справляется:

- В Кремь поедешь, Михал Панкратыч?

В Кремль. Отец уж распорядился, - на Чаленьком повезет Гаврила. Всегда

под Ангела Горкин ездит к Архангелам, где собор.

- И пеш прошел бы, беспокойство такое доставляю. И за чего мне такая

ласка!.. - говорит он, будто ему стыдно.

Я знаю: отец после дедушки совсем молодой остался, Горкин ему во всем

помогал-советовал. И прабабушка наставляла: " Мишу слушай, не обижай". Вот и

не обижает. Я беру его за руку и шепчу: " и я тебя всегда-всегда буду

слушаться, не буду никогда обижать".

Три часа, сумерки. В баню надо сходить-успеть, а потом - ко всенощной.

Горкин в Кремле у всенощной. Падает мокрый снег; за черным окном

начинает белеть железка. Я отворяю форточку. Видно при свете лампы, как

струятся во мгле снежинки... - зима идет?.. Высовываю руку - хлещет! Даже

стегает в стекла. И воздух... - белой зимою пахнет. Михаил Архангел все по

снежку приходит.

Отец шубу подарит Горкину. Скорняк давно подобрал из старой хорьковой

шубы, а портной Хлобыстов обещался принести перед обедней. А я-то что

подарю?.. Банщики крендель принесут, за три рубля. Василь-Василич чайную

чашку ему купить придумал. Воронин, булочник, пирог принесет с грушками и с

желе, дьячок вон Митрополита посулился... а я что же?.. Разве " Священную

Историю" Анохова подарить, которая без переплета? и крупные на ней буковки,

ему по глазам как раз?.. В кухне она, у Марьюшки, я давал ей глядеть

картинки.

Марьюшка прибирается, скоро спать. За пустым столом Гришка разглядывает

" Священную Историю", картинки. Показывает на Еву в раю и говорит:

- А ета чего такая, волосами прикрыта, вся раздемши? - и нехорошо

смеется.

Я рассказываю ему, что это Ева, безгрешная когда была, в раю. с

Адамом-мужем, а когда согрешила, им Бог сделал кожаные одежды. А он прямо

как жеребец, гогогочет, Марьюшка дураком его даже назвала. А он гогочет:

- Согрешила - и обновку выгадала, ло-вко!..

Ну, охальник, все говорят. Я хочу отругать его, плюнуть и растереть...

смотрю за его спиной, вижу тень на стене за ним... - и вспоминаю про Ангела,

который стоит за каждым. Вижу в святом углу иконку с засохшей вербочкой,

вспоминается " Верба", веселое гулянье, Великий Пост... - " скоро буду говеть,

в первый раз". Пересиливая ужасный стыд, я говорю ему:

- Гриша... я на тебя плюнул вчера... ты не сердись уж... - и растираю

картинку пальцем.

Он смотрит на меня, и лицо у него какое-то другое, будто он думает о

чем-то грустном.

- Эна ты про чего... а я и думать забыл... - говорит он раздумчиво и

улыбается ласково. - Вот, годи... снегу навалит, сваляем с тобой такую

ба-бу... во всей-то сбруе!..

Я бегу-топочу по лестнице, и мне хорошо, легко.

Я никак не могу заснуть, все думаю. За черным окном стегает по стеклам

снегом, идет зима...

Утро, окна захлестаны, в комнате снежный свет... - вот и пришла зима. Я

бегу босой по ледяному полу, влезаю на окошко... - снегу-то, снегу

сколько!..

Грязь завалило белым снегом. Антипушка отгребает от конюшни. Засыпало и

сараи, и заборы, и Барминихину бузину. Только мутно желтеет лужа, будто

кисель гороховый. Я отворяю форточку... - свежий и острый воздух, яблоками

как будто пахнет, чудесной радостью... и ти-хо, глухо. Я кричу в форточку -

" Антипушка, зима-а! " - и мой голос какой-то новый, глухой, совсем не мой,

будто кричу в подушку. И Антипушка, будто из-под подушки тоже, отвечает -

" пришла-а-а...". Лица его не видно: снег не стегает, а густо валит.

Попрыгивает в снегу кошка, отряхивает лапки, смешно смотреть. Куры стоят у

лужи и не шевелятся, словно боятся снега. Петух все вытягивает головку к

забору, хочет взлететь, но и на заборе навалило, и куда, ни гляди - все

бело.

Я прыгаю по снегу, расшвыриваю лопаточкой. Лопаточка глубоко уходит, по

мою руку, глухо тукает в землю: значит, зима легла. В саду поверх засыпало

смородину и крыжовник, малину придавило, только под яблоньками еще синеет.

Снег еще налипает, похрупывает туго и маслится, - надо ему окрепнуть. От

ворот на крыльцо следочки, кто-то уже прошел... Кто?.. Михаил-Архангел? Он

всегда по снежку приходит. Но Он - бесследный, ходит по воздуху.

Василь-Василич попискивает сапожками, даже поплясывает как будто... -

рад зиме. Спрашивает, чего Горкину подарю. Я не знаю... А он чайную чашку

ему купил; золотцем выписано на ней красиво - " В День Ангела". Я-то что

подарю?!

Стряпуха варит похлебку нищим. Их уже набралось к воротам, топчутся на

снежку. Трифоныч отпирает лавку, глядит по улице, не едет ли Панкратыч:

хочет первым его поздравить. Шепчет мне: " уж преподнесу ландринчику и

мармаладцу, любит с чайком Панкратыч". А я-то что же?.. Должен сейчас

подъехать, ранняя-то уж отошла, совсем светло. Спрашиваю у Гришки, что он

подарит. Говорит - " сапожки ему начистил, как жар горят". Отец шубу

подарил... бога-тая шуба, говорят, хорь какой! к обедне надел-поехал - не

узнать нашего Панкратыча: прямо купец московский.

Вон уж и банщики несут крендель, трое, " заказной", в месяц ему не

съесть. Ну, все-то все... придумали-изготовили, а я-то как же?.. Господи,

дай придумать, наставь в доброе разумение!.. Я смотрю на небо... - а вдруг

придумаю?!. А Антипушка... он-то что?.. Антипушка тоже чашку, семь гривен

дал. Думаю и молюсь, - не знаю. Все мог придумать, а вот - не знаю... Может

быть, это он мешает? " Священная История" - вся ободрана, такое дарить

нельзя. И Марьюшка тоже приготовила, испекла большую кулебяку и пирог с

изюмом. Я бегу в дом.

Отец считает на счетах в кабинете. Говорит - не мешай, сам придумай.

Ничего не придумаешь, как на грех. Старенькую копилку разве?.. или -

троицкий сундучок отдать?.. Да он без ключика, и Горкин его знает, это не

подарок: подарок всегда - незнанный. Отец говорит:

- Хо-рош, гусь... нечего сказать. Он всегда за тебя горой, а ты и к

именинам не озаботился... хо-рош.

Мне стыдно, даже страшно: такой день, порадовать надо Ангела...

Михаил-Архангел - всем Ангелам Ангел, - Горкин вчера сказал. Все станут

подносить, а Он посмотрит, я-то чего несу?.. Господи-Господи, сейчас

подъедет... Я забираюсь на диван, так сердце и разрывается. Отец говорит:

- Зима на дворе, а у нас дождик. Эка, морду-то наревел!..

Двигает креслом и отпирает ящик.

- Так и не надумаешь ничего?.. - и вынимает из ящика новый кошелек. -

Хотел сам ему подарить, старый у него плох, от дедушки еще... Ну, ладно...

давай, вместе подарим: ты - кошелек, а я - в кошелек!

Он кладет в кошелек серебреца, новенькие монетки, раскладывает за

" щечки", а в середку белую бумажку, " четвертную", написано на ней - " 25

рублей серебром", - и... " золотой"!

- Радовать - так радовать, а?!

Средний кармашек - из алого сафьяна. У меня занимает дух.

- Скажешь ему: " а золотенький орелик... от меня с папашенькой,

нераздельно... так тебя вместе любим". Скажешь?..

У меня перехватывает в горле, не помню себя от счастья.

Кричат от ворот - " е-едет...".

Едет-катит в лубяных саночках, по первопутке... - взрывает Чаленький

рыхлый снег, весь передок заляпан, влипают комья, - едет, снежком

запорошило, серебряная бородка светится, разрумянившееся лицо сияет. Шапка

торчком, барашковая; шуба богатая, важнецкая; отвороты пушистые, хорьковые,

настоящего темного хоря, не вжелть, - прямо, купец московский. Нищие голосят

в воротах:

- С Ангелом, кормилец... Михал Панкратыч... во здравие...

сродственникам... царство небесное... свет ты наш!..

Трифоныч, всегда первый, у самого подъезда, поздравляет целуется,

преподносит жестяные коробочки, как и нам всегда - всегда перехватит на

дворе. Все идут за дорогим именинником в жарко натопленную мастерскую.

Василь-Василич снимает с него шубу и раскладывает на широкой лавке, хорями

вверх. Все подходят, любуются, поглаживают: " ну, и хо-орь... живой хорь, под

чернобурку!.." Скорняк преподносит " золотой лист", - сам купил в синодальной

лавке, - " Слово Иоанна Златоуста". Горкин целуется со скорняком, лобызает

священный лист, говорит трогательно: " радости-то мне колико, родненькии

мои... голубчики!.. - совсем расстроился, плачет даже. Скорняк

по-церковному-дьяконски читает " золотой лист":

" Счастлив тот дом, где пребывает мир...

где брат любит брата, родители пекутся о

детях, дети почитают родителей! Там бла-

годать Господня..."

Все слушают молитвенно, как в церкви. Я знаю эти священные слова: с

Горкиным мы читали. Отец обнимает и целует именинника. Я тоже обнимаю, подаю

новый кошелек, и почему-то мне стыдно. Горкин всплескивает руками и говорить

не может, дрожит у него лицо. Все только:

- Да Господи-батюшка... за что мне такое, Господи-батюшка!..

Все говорят:

- Как так за что!.. хороший ты, Михал Панкратыч... вот за что!

Банные молодцы подносят крендель, вытирают усы и крепко целуются.

Горкин - то их целует, то меня, в маковку. Говорят, - монашки из

Зачатиевского монастыря одеяло привезли.

Две монахини входят чинно, будто это служение, крестятся на открытую

каморку, в которой теплятся все лампадки. Уважительно кланяются имениннику,

подают, вынув из скатерти, стеганое голубое одеяло, пухлое, никаким морозом

не прошибет, и говорят распевно:

- Дорогому радетелю нашему... матушка настоятельница благословила.

Все говорят:

- Вот какая ему слава, Михал Панкратычу... во всю Москву!..

Монахинь уважительно усаживают за стол. Василь-Василич подносит синюю

чашку в золотце. На столике у стенки уже четыре чашки и кулич с пирогом.

Скорняк привешивает на стенку " золотой лист". Заглядывают в каморку, дивятся

на образа - " какое Божие Милосердие-то бога-тое... старинное! "

" Собор Архистратига Михаила и прочих Сил Бесплотных" весь серебром

сияет, будто зима святая, - осеняет все святости.

На большом артельном столе, на его середке, накрытой холстинной

скатертью в голубых звездочках, начисто пройденном фуганком, кипит людской

самовар, огромный, выше меня, пожалуй. Марьюшка вносит с поклоном кулебяку и

пирог изюмный. Все садятся, по чину. Крестница Маша разливает чай в новые

чашки и стаканы. Она вышила кресенькому бархотную туфельку под часики,

бисерцем и шелками, - два голубка милуются. Едят кулебяку - и не нахвалятся.

Приходят певчие от Казанской, подносят кулич с резной солоницей и обещают

пропеть стихиры - пославить именинника. Является и псаломщик, парадный, в

длинном сюртуке и крахмальном воротничке, и приносит, " в душевный дар",

" Митрополита Филарета", - " наимудреющего".

- Отец Виктор поздравляет и очень сожалеет... - говорит он, - У

Пушкина, Михайлы Кузьмича, на именинном обеде, уж как обычно-с... но

обязательно попозднее прибудет лично почет-уважение оказать.

И все подходят и подходят, припоздавшие: Денис, с живой рыбой в

ведерке... - " тут и налимчик мерный, и подлещики наскочили", - и водолив с

водокачки, с ворошком зеленой еще спаржи в ягодках, на образа, и

Солодовкин-птичник, напетого скворчика принес. Весь день самовар со стола не

сходит.

Только свои остались, поздний вечер. Сидят у пылающей печурки. На дворе

морозит, зима взялась. В открытую дверь каморки видно, как теплится синяя

лампадка перед снежно блистающим Архистратигом. Горкин рассказывает про

царевы гробы в Архангельском соборе. Говорят про Ивана Грозного, простит ли

ему Господь. Скорняк говорит:

- Не простит, он Святого, Митрополита Филиппа, задушил.

Горкин говорит, что Митрополит-мученик теперь Ангел, и все умученные

Грозным Царем теперь уж лики ангельские. И все возопиют у Престола Господня:

" отпусти ему, Господи! " - и простит Господь. И все говорят - обязательно

простит. И скорняк раздумчиво говорит, что, пожалуй, и простит: " правда, это

у нас так, в сердцах... а там, у Ангелов, по-другому возмеряют..."

- Всем милость, всем прощение... там все по-другому будет... это наша

душа короткая... - воздыхает Антипушка, и все дивятся, мудрое какое слово, а

его все простачком считали.

Это, пожалуй, Ангел нашептывает мудрые слова. За каждым Ангел, а за

Горкиным Ангел над Ангелами, - Архистратиг. Стоит невидимо за спиной и

радуется. И все Ангелы радуются с ним, потому что сегодня день его

Славословия, в ему будто именины, - Михайлов День.