Глава четвёртая. Жекете

Витю разбудило тарахтенье мотора. Постель отца была пуста. Подвешенный углом на кривой гвоздь, торчавший в глинобитной стене, на самом видном месте — у зеркала, весело покачивался лист бумаги.

Витя сорвала записку и прочла. Размашистыми буквами было написано такое вот ехидно-замысловатое:

«Ни в коем разе, о дочь моя, нельзя показывать тебя разбуженному в декабре медведю — зарыдает косолапый с досады и зависти и тут же слопает. Ну, ты и спать! Это уж просто не сон, а искусство. Будил три раза, но в конце концов, обессиленный, отступился. Уехал по делам. Хозяйничай сама. Буду после обеда. Физкультпривет».

Отец любил писать Вите записки, и она почти безошибочно по тону их, по почерку даже, определяла настроение автора.

Сегодня утром ей писал человек весёлый. Писал на бегу. Торопился и чуточку смущался.

«Как же! Так я тебе и поверила, будил ты меня! Просто пожалел. И никакого восхода, разумеется, я уже сегодня не увижу! Ведь обещал растолкать. То-то смущается!» — сердито подумала Витя.

Но сердилась она ровно столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы натянуть купальник и шагнуть из прохладного сумрака мазанки в ослепительность утра.

Застывшее шелковистое море, песок косы, жёлтый, облитый солнечными лучами (наверное, потому и жёлтый — в руках он бело-белейший), само солнце — жаркое, яростное не по-утреннему, рыжие глинистые склоны обрыва неподалёку…

Две чистые краски: синяя и золотая… На плоту экспедиции у насоса суетятся двое: один грузный, квадратный, другой повыше ростом — тощий и сутулый, как вопросительный знак.

Движок насоса взвывал, тарахтел некоторое время, и фигуры рядом с ним замирали, будто боялись спугнуть. Потом мотор чихал, плевался синим дымком и замирал. Вот тогда и начиналась вокруг него суета.

Витя увидела, как тощий в сердцах пнул насос ногой и тут же схватился за ступню руками, поджал ушибленную ногу и стал похож на цаплю, высматривающую в воде лягушек.

Витя улыбнулась и вдруг услыхала позади себя тихий смех. Она обернулась. На крыше мазанки, сложив по-турецки ноги, сидел Андрей и жевал свой любимый паслён. Казалось, он так и не слезал с этой крыши со вчерашнего дня.

— Ты знаешь, — задумчиво сказал он, — вон тот человек, который танцует на плоту на одной ноге, — Жекете. Он сын Геннадия Савельевича. Здравствуй.

— Здравствуй, — растерянно ответила Витя. — Какого Геннадия Савельевича? И что это за имя — Жекете?

— Такого. С ним наши отцы здорово в детстве враждовали. Они же в этом городе жили, когда ещё мальчишками были. Они его Генкой называют. А вообще-то, Жекете на самом деле Федька.

— Ничего не понимаю. Вернее, что сын того давнишнего Генки, понимаю, а про Жекете — нет.

Андрей мягко, по-кошачьи спрыгнул вниз, провёл большим пальцем по сухим, обветренным губам (Витя ещё вчера заметила этот жест). Она улыбнулась.

— Ты чего? — спросил Андрей.

Витя тоже провела пальцами по губам.

— Точно так делает Станислав Сергеич.

— Батя? Гляди-ка! — обрадовался Андрей. — Ему в прошлом году куртку купили. Почти что замшевую, с медными пуговицами.

— Станиславу Сергеичу?

— Скажешь тоже! — буркнул Андрей. — Федьке. Заграничную такую.

Вите было трудно вот так сразу привыкнуть к Андрюхиной манере разговаривать. Понимала, что лучше всего промолчать — сам ведь скажет, что хотел сказать, — но она не удержалась.

— При чём тут какая-то дурацкая куртка? — спросила Витя.

— Да ты не злись, — добродушно ответил Андрей, разжал руку и протянул на ладони чёрные ягоды. — Скушай паслёнчику.

Витя подозрительно уставилась на мальчишку — издевается он, что ли?

— Ты чего это? Смеёшься, да? При чём здесь почти что замшевая куртка и медные пуговицы? И не хочу я «кушать» твой противный паслён! Ты начал говорить про Жекете и всё запутал!

— Почему противный? Он не противный, просто к нему надо привыкнуть.

Витя чуть было не спросила: кто не противный, Жекете? Но тут же сообразила, что речь о паслёне.

— А медные пуговицы очень даже при чём, потому что Федька одну пуговицу потерял.

— Ну и что?

Витино терпение подходило к концу. Так и чесались руки треснуть этого Андрюху по шее, чтобы говорил ясно, коротко и толково.

— А то, — невозмутимо продолжал Андрей, — что этот самый Федька носился как полоумный по улице и орал: «Потерял! Пуговицу потерял! Медную, заграничную потерял!» Мы в лапту играли, он подбегает, слёзы на глазах — а самому уже целых пятнадцать лет, глядеть неловко. «Не видели?» — кричит. «От чего пуговица-то?» — спрашиваем. «От жекете, — орёт, — от почти что замшевого, заграничного!»

Мы только потом сообразили, что он свою куртку жакетом называет. Вот и стал он с тех пор Жекете.

Витя засмеялась.

— Ну и как? Не обижается?

— Сперва злился. А потом, видно, решил, что так даже интереснее, чем просто Федька. А вообще-то всё равно противный парень.

— А что он на плоту делает?

— Помощником моториста устроился работать. Поплыли на плот. Вон и Елена Алексеевна туда направляется.

Витя увидела, как из палатки вышла худая высокая женщина в очках и деловито направилась к ярко выкрашенному ялику, наполовину вытащенному на песок.

Витя с ней ещё вчера познакомилась. Елена Алексеевна была вторым археологом в группе, значилась заместителем папы. Андрюха и Витя поздоровались с ней, помогли столкнуть ялик в воду, и Андрей уселся на корме с одним веслом в руках. Витя умела грести, но то, что делал Андрей, ей было незнакомо — он легко ворочал веслом, не вынимая его из воды, а лодка ходко и плавно шла вперёд.

— Дай-ка я попробую, — попросила Витя.

Андрей усмехнулся, молча отдал весло. Витя попыталась повторить Андрюхины движения, но весло сейчас же выскочило из воды, лопасть плеснула на поверхности и тут же ушла вглубь, весло встало торчком, а ялик крутнулся на месте и остановился. Витя почувствовала, как заполыхали лицо, уши, шея.

— Как же так, — пробормотала она, — я же умею грести, честное слово, умею!

— Это называется не грести, а юлить, — серьёзно, без насмешки пояснил Андрюха, — ты не расстраивайся, с первого раза ни у кого не получается. Я тебя потом научу.

— У некоторых вообще не получается, — засмеялась Елена Алексеевна. — Сто раз пробовала — и ни с места. А инструктор у меня был серьёзный. — Она кивнула на Андрюху.

За кормой показалась ещё одна лодка, она резко, рывками нагоняла ялик. На вёслах сидел здоровенный высокий парень; второй, поменьше ростом, примостился на корме, клевал носом — видно, ещё не проснулся окончательно.

— А вот и наши практиканты, — сказала Елена Алексеевна, — проснулись, засони, отважные покорители малых глубин.

— Один, по-моему, ещё спит, — заметила Витя.

— Ничего! Нырнёт разочек — мигом проснётся.

Витя уже знала, что аквалангистов в группе трое: отец и два студента-практиканта: Серёжа Васильев и Олег Прянишников. Ныряли по очереди. Держа в руках всасывающий шланг насоса, осторожно обрабатывали строго размеченные участки дна. Насос выбрасывал пульпу — смесь грунта с водой — в решето с тройным дном: с крупными, средними и мелкими ячейками.

Пока один из членов экспедиции работал на дне, остальные проверяли всё, что оседало на решете.

Дно в бухте было заиленным сверху, потом шёл песок и мелкий гравий. С насосом дело шло быстрее, хотя он ухудшал и без того неважную видимость — взбаламучивал ил и песок. Зато была уверенность, что ни одна мелочь не ускользнёт от археологов.

Поэтому самая главная работа была у тех, кто оставался наверху. И только стеклянно-прозрачными утрами в полный штиль все аквалангисты внимательно оглядывали дно, намечали участки работ и пытались отыскать предметы более крупные, которые шланг насоса неспособен был всосать.

Когда ялик подошёл к плоту, насос тарахтел вовсю, а моторист — квадратный дядька с вечно сонным лицом — гордо улыбался. Елена Алексеевна сдержанно поздоровалась и ничего не сказала, зато Сергей с Олегом набросились на моториста.

— Что ж ты наделал, Семёныч, механический ты ч-ч-чертяка! — орал Серёга. — Сегодня самый денёчек поглядеть на дно своими глазами! Полный штиль, муть осела, видимость приличная, а ты взял и всё взбаламутил своей тарахтелкой!

Моторист обиделся за свой насос:

— Ты погляди, как работает! Как часики — тики-так! Два дня провозился, перебирая эту рухлядь, а они опять недовольны!

— Да пойми ты, голова садовая, только ил осел, только собрались своими глазами на дно поглядеть, а ты взял и всё испортил! Там сейчас, — он ткнул пальцем за борт плота, — руки собственной не увидишь. Не вода, а тёмная ночь.

Моторист искоса взглянул на своего помощника, незаметно показал ему кулак. Но тот ни капли не смутился. Он подошёл вихляющей, как на шарнирах, походкой к Вите, важно представился:

— Жека.

Витя переглянулась с Андрюхой и не удержалась, фыркнула.

— Это сокращённое имя от Жекете? — невинно спросила она.

— Сокращённое, — кивнул Андрюха.

А Федька-Жекете внимательно оглядел обоих, задержался на Андрюхе, и глаза его стали такими злющими, что Витя пожалела о сказанных словах.

— Доложил уж, с-сопляк, — прошипел Жекете и повернулся к Вите. — Если упасть с плота, можно запросто утонуть. Тут глубоко. Это не то, что в Неве у бережка или в Финском заливе, где курице по колено…

— А вы купались в Неве? — спросила Витя.

— И так знаю, — буркнул Жекете, он же Федька, сын Геннадия Савельича, бывшего Генки. — Так что ты, девочка, поосторожней. И вообще слишком много здесь посторонних.

— Сам-то ты! — вскипел Андрюха. — Небось в луже утонешь. А за нас не беспокойся и нос не задирай. Моторист… без году неделя.

Только Жекете открыл рот, чтобы ответить, но вмешалась Елена Алексеевна.

— Ну вот что, дружочки, чтобы я больше ваших ссор не слышала. Начнём работу. Олег, ваша очередь идти на грунт, не будем терять времени.

Олег уже приладил на спине баллоны со сжатым воздухом, весело подмигнул Вите, прополоскал маску, натянул на лицо, сунул в рот загубник и плюхнулся в воду.

Витя подошла к краю плота, попыталась разглядеть ныряльщика, но, кроме пузырьков воздуха, ничего не было видно. Она стала на самом краю плота, изо всех сил вглядывалась в эти пузырьки — и вдруг кто-то легонько подтолкнул её сзади, и она бултыхнулась в воду.

Уже падая, она успела краем глаза заметить ухмыляющуюся продувную физиономию Федьки-Жекете, и решение пришло мгновенно. Она ушла поглубже, перевернулась в воде, поднырнула под плот и осторожно высунула голову на противоположной стороне. На плоту выжидающе замерли, вглядываясь в то место, куда она упала, потом начался переполох.

Жекете, что-то бормоча, затоптался на месте, мелькнуло перепуганное его лицо, он размахивал руками и подпрыгивал от возбуждения. Андрюха судорожно, обрывая шнурки, снимал кеды. Все напряжённо вглядывались в воду. Поэтому никто не заметил, как Витя осторожно выбралась на плот у них за спиной, подошла к Федьке и наподдала ему коленом в обтянутый брезентовыми штанами зад. Он бултыхнулся в залив; от неожиданности хлебнул добрую порцию воды — «хватил огурца» — и тут же выскочил на поверхность с выпученными глазами, нелепо колотя руками и ногами.

Витя прыгнула рядом с ним, схватила его сзади за тельняшку и несколько раз окунула с головой. Федька завопил. Плавал он своеобразным стилем, то, что называется «по-собачьи», а глаза у него были такие перепуганные, что Витя тут же отпустила его, нырнула поглубже и подтолкнула к плоту, в который Жекете вцепился судорожной хваткой.

Приготовившиеся прыгать спасать её, Серёга и Андрей с трудом оторвали Федькины руки от края плота и выдернули парня из воды, как морковку из грядки.

Федька был настолько ошеломлён, что поначалу ничего не понял. С него текло ручьём, а на физиономию невозможно было смотреть без смеха.

Наконец он разобрался, что к чему, и заорал:

— Ну, погоди! Утоплю! Не знаю, что с тобой сделаю!

— Давай, не стесняйся! — крикнула Витя.

Она резко с места рванула быстрым кролем, проплыла метров двадцать и остановилась.

— Ну чего же ты? Иди сюда, — пригласила Витя, — утопи меня.

Жекете смутился. Он никак не ожидал, что эта хрупкая на вид девчонка плавает, как дельфин.

Сергей захлопал в ладоши.

— Один — ноль! — крикнул он. — Молодец, Витька!

Андрюха улыбался во весь рот, а Федька медленно отвернулся и опустил голову. Шея его сделалась багровой. На секунду острая жалость к этому нескладному парню захлестнула Витю. Выбраться бы на плот, поговорить бы с ним по-человечески… Но Витя знала: ничего хорошего из этого не получится — Федька просто нагрубит ей. «Наплевать, сам виноват — зачем толкался», — с наигранным раздражением подумала она и нырнула поглубже туда, где вскипели пузырьки Олегова акваланга.

Она была без маски, а мельчайшая взвесь ила плотным облаком окружала Олега — видимость равнялась нулю.

Тогда Витя выбралась на плот, подошла к решету.

Боже мой, чего только там не было! Гравий, какие-то почерневшие осколки костей, заржавленные колючки, свинцовые грузила от сетей, осколки разбитых бутылок — в общем, всяческая ерунда, не имеющая к археологии никакого отношения.

— И это всё? — разочарованно спросила Витя.

Елена Алексеевна не ответила, напряжённо вглядываясь в металлические сетки решета, сделала Вите знак помолчать. И вдруг высоким, напряжённым голосом крикнула:

— Стоп насос!

Семёныч мгновенно выключил свою тарахтелку, а Елена Алексеевна лихорадочно стала перебирать осадок среднего решета. В руках у неё оказалось что-то круглое, тёмное, не совсем правильной формы.

Витя никогда не обратила бы внимания на этот неказистый кругляшок. Но она поглядела на взволнованное, покрытое красными пятнами лицо Елены Алексеевны, на её дрожащие руки, и ей передалось волнение археолога. Все, кто были на плоту, окружили Елену Алексеевну. Она осторожно протёрла находку грубой суконкой, и на кругляшке явственно проступили какие-то буквы. Это была монета. Сомнений не оставалось.

— Товарищи, друзья, я специалист по древнегреческой цивилизации, увлекалась нумизматикой[1 - Нумизматика — наука по изучению денежных знаков разных стран.], но ничего, подобного этой монете, не знаю. Я, конечно, погляжу в справочник, но уже сейчас ясно, что монета очень старая, отчеканенная до нашей эры. Если она не встречалась доселе археологам, ей цены нет. Одно это оправдывает все труды нашей экспедиции.

Выскочил из воды Олег, сорвал маску, загубник.

— Что-нибудь интересное, или просто насос заглох?

— Интересное, Олежек! Такое, что я не могу даже определить, насколько это ценно для науки. Подождём Константина, — она смущённо взглянула на Витю, — короче, подождём начальника партии. Я боюсь ошибиться, надо проконсультироваться. А вообще, ребята, — это большая удача, поздравляю вас.

— Ну, хоть приблизительно вы можете сказать, что это такое? — нетерпеливо спросил Сергей.

— Серёжа, вы же должны знать, что нумизматика — это большая область науки. Но в этой монете есть такие странности, которых я никогда не встречала. Я бы вам всё рассказала, но это долго, да и неинтересно вам будет.

Но тут уже на Елену Алексеевну навалились с вопросами все, да и ей самой хотелось рассказать, Витя по лицу её видела. Спокойнейшая археологиня так волновалась, будто это не полуразрушенный морем серебряный кругляк, а несметное сокровище капитана Флинта.

Елена Алексеевна оглядела всех по очереди, увидала горящие любопытством глаза и ответила:

— Я попытаюсь… Даже не знаю, с чего начать… Эта монета, конечно, тритеморий, четвёртый век до нашей эры, равнялась она одной восьмой драхмы или трём четвёртым обола. Стоила она не больно-то много, но всё дело в том, что чеканились они во время Афинской демократии, и чеканились очень чётко, а эта, видите, какая корявая. И не только потому, что её разъела морская вода. У неё ведь края неровные. Значит, делали её не в самой Греции, а в колониях, и это удивительно. Древнегреческих монет множество. Скажу только о «мелочи». Всякие статеры, тритемории, тетратемории, гемитетратемории и множество других — если все перечислять, я же вас совсем запутаю!

— Уж это точно, — проворчал мокрый и злющий Жекете.

— Ну вот видите! Просто эта монета необычна по форме. А ещё мы теперь знаем, хотя бы приблизительно, в какое время, в каком веке потерпело здесь крушение судно, а это очень важно. Если этот корабль — триера или тетрера, то нам неслыханно повезло: значит, хозяин корабля — человек богатый и мог везти вещи необыкновенные. На триере было три ряда гребцов, на тетрере — четыре. Думаю, что это всё-таки триера. А стоила она в те времена очень дорого, — Елена Алексеевна усмехнулась, — целый талант. Была такая монетка с небольшое колесо величиной.

Елена Алексеевна обращалась к практикантам, Витя и Андрюха слушали очень внимательно, но все эти заковыристые слова сбивали их с толку. Моторист возился с мотором, а Жекете демонстративно отвернулся и сплёвывал в воду. Только услышав, что этот жалкий кругляк стоит больших денег, он встрепенулся и подошёл поближе.

Больше ничего интересного в тот день не нашли. Но Елена Алексеевна так радовалась находке, что Сергей и Олег готовы были перепахать своим шлангом чуть ли не весь залив.

Часа в четыре приехал Витин отец, тоже порадовался, однако безо всяких разговоров прогнал практикантов на берег — обедать и отдыхать.

Полчаса поработал на дне сам и решил, что на сегодня хватит.

Плот опустел.

В домишке вместе с Еленой Алексеевной он подробно описал находку, сфотографировал её при помощи лампы-вспышки, обернул бережно ватой, спрятал в коробочку. И заняла эта коробочка место на стеллаже — рядом с мраморной рукой неведомой богини.

Совсем уже стемнело.

От обилия впечатлений глаза у Вити слипались. Она трясла головой, пытаясь читать при керосиновой лампе толстенную книгу по археологии, но веки предательски тяжелели и смыкались, а строчки книги смазывались в неразличимые полосы.

— Я ценю твои героические усилия, — сказал отец, — но всё-таки давай-ка спать. Ты сегодня нанырялась чуть больше, чем надо, да и время уже достаточно позднее.

Витя снова встряхнула головой и сказала:

— Папа, я где-то вычитала такую фразу: «не зарывай свои таланты в землю» — или что-то вроде этого. И не поняла. Думала, про настоящий талант, а теперь догадалась — это про деньги, правильно?

— Верно, Витька. Сейчас-то фраза приобрела переносный смысл — не ленись, мол, развивай свои таланты, способности. А тогда точно: про деньги — не клади их в кубышку, не зарывай в землю, а используй на что-нибудь нужное. Древние греки были люди толковые, с понятием.

Отец встал, заходил из угла в угол маленькой комнатёнки. Огромная чёрная тень его, причудливо переламываясь, металась по стенам. Отец улыбался.

— Вот зарыл бы свои денежки наш купец, не построил бы корабля, не купил бы красивой статуи, — он бережно взял с полки мраморную изящную руку античной богини, — и не стали бы мы ничего искать, пропала бы для людей такая красота!..

Отец любовался находкой, поворачивал её и так и эдак, пристально вглядывался.

— По-моему, это Лисипп, — пробормотал он, — хотя определённо сейчас ничего не скажешь…

— А кто это — Лисипп? — спросила Витя.

— О, это был прекрасный скульптор! Он был новатор. Он пытался передать человека в движении. Оживить мёртвый мрамор. Лисипп был…

Но тут отец заметив, что Витя пальцами придерживает закрывающиеся веки, и засмеялся.

— Ну, о любимом моём Лисиппе как-нибудь потом. А сейчас — спать.

Он подхватил Витю на руки, отнёс в постель, ловко и быстро раздел. Витя слабо сопротивлялась, но ей было приятно и так хотелось спать, что уснула она, не успев коснуться подушки.

Отец выпрямился, долго и нежно глядел на дочь. Лицо его было задумчиво.

* * *

На следующий день отец разбудил Витю довольно рано.

Он был уже одет. За столом, с заветной коробочкой в руках, с той самой, где лежала найденная вчера монета, сидела Елена Алексеевна.

— Вставай, Витек, — сказал отец, — пора завтракать. Семёныч какую-то необыкновенную штуковину приготовил из баклажанов — сотэ называется. Пальчики оближешь! Мы уже поели.

— А вы куда? — спросила Витя. — Здравствуйте, Елена Алексеевна.

— Здравствуй. Мы с Константином Николаевичем едем сегодня в Ростов. Надо показать нашу находку специалистам.

— Так что — сегодня выходной, — отец намыливал щёки, — делай что хочешь — купайся, рыбу лови, можешь с Андрюхой город поглядеть. Короче, полная свобода! Но, — отец поднял помазок, — в разумных пределах. Впрочем, я полностью полагаюсь на Андрея. Парень он серьёзный. Думаю, даже тебе не удастся подбить его на какое-нибудь безрассудство.

Елена Алексеевна усмехнулась.

— Мне кажется, уже удалось, — спокойно сказала она.

Бритва в руках отца застыла.

— Что вы сказали? — спросил он.

Витя тоже с любопытством уставилась на эту удивительно спокойную женщину. (Если бы вчера не видела собственными глазами, как у неё тряслись руки от волнения из-за древней монеты, никогда не поверила бы, что такое может быть с Еленой Алексеевной.)

Елена Алексеевна сняла очки, стала неторопливо протирать их.

— Сегодня рано утром Андрей подрался с этим… с Жекете, — задумчиво сказала она. — Думаю, что причиной явилась эта мадемуазель. — Елена Алексеевна ткнула дужкой очков в сторону Вити.

— Что вы такое говорите?! — От возмущения Витя даже села в кровати.

— Да, да! Другой причины я не вижу. Они, разумеется, молчат.

— Мало ли из-за чего могут подраться мальчишки. Они ведь все такие глупые, — высокомерно заявила Витя.

Лицо её было равнодушным, но она изо всех сил сдерживала любопытство.

Елена Алексеевна надела очки, внимательно оглядела Витю и всё поняла. И Витя тотчас это почувствовала.

— Длинный мальчишка — Жекете — очевидно, не может забыть вчерашнего купания и, наверное, позволил себе кое-какие не совсем этичные высказывания по поводу Вити. Андрей это слышал. Этого оказалось достаточно.

Отец внимательно слушал, потом с изумлением стал разглядывать Витю.

— Послушай, дочка, из-за тебя уже дерутся мальчишки! С ума сойти можно! А давно ли я возил тебя в коляске и менял тебе пелёнки! И довольно часто, должен сказать.

— Не было этого! — буркнула Витя.

— Драка была молчаливая и довольно свирепая, — спокойно продолжала Елена Алексеевна, — я не могла их разнять. Пришлось будить Олега.

— А Федька-то на три года старше Андрюхи, — проворчал отец, — неравенство сил.

— Не скажите, Константин Николаевич, на мой неквалифицированный взгляд, Федьке досталось гораздо больше.

— Значит, Андрей был прав, — убеждённо отозвался отец.

— Ну, вам-то лучше знать. По этому вопросу вы большой специалист. Мне кое-что порассказал Станислав Сергеевич, — добродушно сказала Елена Алексеевна.

— Вот так и подрывают авторитет начальства, — шутливо отозвался отец. — А сам наш Станислав Сергеевич, будучи ещё просто Стасом…

— Не ябедничай, — Витя зашнуровывала последний кед.

— Не буду, — покорно согласился отец. — А нам пора, Елена Алексеевна.

И они ушли.

Витя выскочила вслед за ними, первым делом взглянула на крышу мазанки — Андрея там не было. Не было его и на песчаной косе, и на понтоне — нигде не было.

Висело над морем жаркое тяжёлое солнце, непривычное, не ленинградское, был пляж из белейшего песка, такого белого, что глаза начинало ломить, если долго глядеть на него. И было притихшее до поры море, прекрасное и таинственное.

Всё было. Только Андрюха запропастился куда-то — странный мальчишка с непривычной манерой разговаривать. Витя огляделась вокруг, даже слазала на земляную крышу хибары. Никого! А вполне вероятно, что этот дуралей Жекете подстерёг его и так отлупил с дружками, что Андрюха и прийти-то не может. С этого Жекете станется…

И чем тревожней делалось на душе, тем сумрачней вокруг. Вите вдруг показалось, что вот-вот хлынет дождь. Это было глупо — откуда ему, дождю, взяться! Солнце пекло как нанятое. Андрюхи всё не было.

Витя забралась на крышу мазанки и задумалась, глядя на море. Что для него годы, десятилетия, даже века! Мгновение…

Но философствовать ей не дали. Кто-то деликатно кашлянул за спиной. Она резко повернулась и увидела улыбающегося Андрея.

Он сидел в любимой своей позе — сложив ноги по-турецки, голова чуть откинута. Левый глаз превратился в узкую щёлочку, здоровенный синяк закрывал его. На правой скуле красовалась подсохшая уже ссадина.

— Слушай, — сказала Витя, — с твоими кошачьими манерами ты меня когда-нибудь до смерти перепугаешь. Я никакого даже слабого звука не слышала.

— Ты просто задумалась. А тут ещё море шумит — понятное дело. Я специально кашлянул. А вообще-то, попробуй тебя испугать! Да ещё до смерти! Ты эти сказки кому-нибудь другому рассказывай. Здравствуй!

— Здравствуй! С Жекете подрался? Пятак прикладывал? — деловито спросила Витя.

— Пятака не было. Три копейки прикладывал. А потом ещё бодягу на постном масле. Послезавтра и не заметит никто. Дело проверенное.

— Будешь рассказывать, из-за чего сцепились, или не будешь? — так же деловито спросила Витя.

— Надо было, — коротко ответил Андрей.

Витя кивнула головой, и на этом разговор об Андрюхиных «украшениях» был окончен.

Без сомнения, Витю, как и всякую девчонку, снедало любопытство, но она изо всех сил сдержалась и больше никаких вопросов не задавала.

Андрею всё больше и больше нравилась эта девчонка — никаких охов, ахов — нормальный разговор. Ему было даже чуточку обидно, потому что драка была из-за неё. Федька позволил себе развязать длинный свой язык и сказал о ней парочку слов, которых говорить не следовало. С этого всё и началось. А она — ни полсловечка, будто из-за неё каждый день дерутся и получают фингалы под глазом. Деловитый вопрос, деловитый ответ. И все дела. Иной мальчишка и тот не выдержал бы — подавай ему подробности.

Нет, это удивительная девчонка была — парень что надо!

И спокойствие — прямо-таки королевское или олимпийское — как там говорится… Просто здорово. Все бы девчонки были такими!

«Нет, — тут же подумал Андрей, — не надо, чтобы все. Пусть будет одна такая — Витя».

Знал бы он, как она металась утром! Как ей хотелось плакать, даже солнечный день казался сумрачным.

Но он не знал.

И неизвестно — хорошо это или плохо.

— Сегодня выходной, — сказала Витя. — Папка разрешил что угодно делать. Купаться, рыбу ловить, на лодке плавать. Ты покажешь мне город?

Андрей на секунду замялся. Не больно-то приятно разгуливать по родному городу с такой физиономией.

Он замедлил с ответом на одно мгновение. Но Витя поняла его.

— Город никуда не денется. Можно и в другой раз. Ты научи меня «юлить», ладно?

— Ладно, — обрадовался Андрей.

И Вите была приятна его радость.

Друзья. От автора (продолжение)

Во все времена мальчишки остаются мальчишками. И не удержаться им от проказ. Но жизнь идёт своей чередой, и ребята семидесятых годов отличаются всё-таки от своих сверстников годов сороковых. Я расскажу вам пару историй из повседневной жизни Костика и Стаса, будущих археолога и капитана дальнего плавания. И ещё я расскажу о дружбе, которая ценилась и будет цениться во все времена.

Через неделю мама Костика успокоилась. Ничего страшного не случилось.

Костик и Стас были начеку, но Генка не показывался.

А остальных они не боялись. Когда они бывали вдвоём, победить их было трудно.

Славка и Оська с компанией как-то попробовали отколотить их, но Костик и Стас стали спина к спине, и как на них ни наскакивали, ничего не вышло.

Тем более, что самый опасный для них враг — Володька — в нападении не участвовал.

Костик вообще заметил, когда Стаса ещё не было, что Володька если и принимал участие в стычках с ним, то только для виду, чтоб от своих дружков не отстать. Костик это точно знал, потому что в самом начале жизни на этой улице, когда Володька всерьёз дрался, не было для Костика врага опаснее.

Володька был увёртливый, смелый и какой-то нечувствительный к боли.

Костик давно уже заметил, что он как-то странно поглядывает на него, смущённо как-то, и улыбается.

Ему казалось, он давно бы подошёл, просто так, по-хорошему, но боялся — дружки станут смеяться, начнут дразнить. Правда, он бы их быстренько усмирил, но брата Оську боялся.

А Оська был один из самых заклятых врагов Костика. Так, по крайней мере, казалось Костику и Оське.

Но когда приехал Стас и Костик с ним стали не разлей вода — ни днём ни ночью не разлучались, — Володька совсем загрустил.

Костик про свои наблюдения Стасу сказал. Стас подумал и говорит:

— Он, — говорит, — ещё не дозрел, этот Володька. Пусть ещё походит один. Ему же скучно с этими дураками. Пусть он ещё докажет чем-нибудь, что он нам не враг, что он дружески настроенный человек.

Уже тогда, совсем ещё мальчишкой, Стас был умным и бывалым человеком. Его отец и мать были наладчиками. Мастерами высокого класса, специалистами по судовым установкам. И потому Стас с ними все моря объехал, многое повидал, ума поднабрался.

А сюда они приехали налаживать завод, автоматическую линию. Немцы, когда уходили, завод взорвали, а наши сейчас его восстанавливали днём и ночью, и автоматическая линия была сердцем завода.

Поэтому Стасовы мама и папа с завода не выходили. Они там даже ночевали иногда, а Стас спал у Костика.

Его родители были славные — молодые, хохочут часто. Они были рады, что сын нашёл себе друга. Да и какие родители не радовались бы такому!

Маме Костика тоже нравились родители Стаса. Они приходили познакомиться. Только мама Костика загрустила, когда они ушли. Даже слёзы на глазах выступили. Заперлась у себя в комнате, а когда вышла, глаза у неё были красные.

Костик знал отчего. Опять, наверное, вынимала из шкафа карточку отца.

Она иногда разговаривала с отцом на карточке. И плакала. Костик один раз случайно увидел. Она тогда смутилась, прижала его к себе, стала целовать. И говорить, говорить — быстро так обо всяких пустяках, о неважных делах. Словно Костик ничего не понимал… А у него тогда слёзы навернулись на глаза, потому что понимал он её слишком даже хорошо.

Она очень боялась за Костика, у неё никого на всём свете больше не осталось. И у Костика никого — только она, мама. И теперь Стас.

А как это замечательно — иметь друга!

Жизнь пошла совсем другая — интересная. Как они ему надоели, эти бессмысленные, беспричинные драки! Это только в плохих книжках мальчишки обожают драться. У него же было просто безвыходное положение. Кому охота прослыть трусом! Легче всего сказать, что это ложная гордость, ложная храбрость, но для двенадцатилетнего мальчишки это просто храбрость, просто гордость. Безо всякого словечка «ложная». Это самоутверждение.

С едой стало получше. Азовское море очень рыбное. Стас научил Костика без удочки рыбачить. С обыкновенной вилкой.

Идёшь вдоль берега и шаришь под камнями рукой. Там бычки, налимы прячутся в щелях.

Нащупаешь вилкой — раз! — и в сумку. Иногда даже сомята маленькие попадались. Или раки.

Азовское море пресное, крабов в нём нет, а раки водятся. Как в озере или в реке.

Только с этими раками надо осторожно. Клешни у них — не приведи господь! Надо их за спинку хватать. Они злятся, хвостом щёлкают, клешнями шевелят, а сделать ничего не могут.

А если промахнёшься, тогда держись. Один такой зелёный, страшенный, как крокодил, изловчился — и цап Костика за указательный палец! Такая боль — хоть криком кричи. Он бы и заорал благим матом, если б Стаса рядом не было, если б перед ним не было стыдно.

Сразу пошла кровь, рак продавил мясо на пальце до кости. И держит. Только глазами своими выпученными вертит, будто они у него на ниточках. Костик ему хотел сразу же клешню отломать, но Стас не велел. Он в этом деле разбирался, его тоже однажды хватанули. Только не рак, а краб. Стас велел Костику не шевелиться, терпеть — тогда, говорит, рак отпускать начнёт помаленьку.

Легко сказать — не шевелиться, если боль такая, что глаза на лоб лезут, становятся вроде рачьих. Но Костик губу закусил и терпел. И верно — помаленьку рак стал отпускать.

Весь фокус был в том, чтобы выбрать момент, когда рак отпустит достаточно, и тогда резко рвануть палец.

Всё было бы, наверное, хорошо, если б Костик не поторопился. А может, и рукой недостаточно дёрнул. В общем, рванул он палец, да только рак успел ухватиться самыми кончиками клешней, которые, как известно, самые острые.

Ну, тут уж он не выдержал — так завопил, что чуть горло не порвал. Чувствует — трещит его палец, и всё тут — вот-вот этот зверь напрочь отгрызёт злосчастный палец.

Отломал он ему клешню — не отпускает, чертяка!

Но теперь между хваталками клешни щель хоть образовалась. Сунул туда Стас гвоздь и разломал их.

Кровища хлещет, Костик носом хлюпает, поскуливает, а Стас от растерянности бегает по берегу и что-то бормочет.

Но это только казалось, что он просто так бегает. Он подорожник искал.

Нашёл, оторвал листок, вымыл его в воде, потом укушенный посинелый палец вымыл, обернул его, а сверху леской прикрутил.

На всю жизнь у Костика шрам остался.

Вот какое дело — раков руками хватать.

Раз ловили они их, бродили по колено в воде вдоль берега и вдруг видят издали ещё — сидит какой-то человек на камне у самого краешка моря, делает что-то непонятное: черпает воду ладонью и льёт себе за пазуху.

Когда ребята подошли поближе, Костик вздрогнул и остановился. Это был Генка. Но какой-то странный. Куда только и девалась его наглость.

Он сидел на корточках, красномордый, губы распустил и скулит — жалобно так.

Потом мальчишки поняли — он пьяный совсем, потому что его здорово качало, даже на корточках.

Но когда они подошли поближе, Костик ужаснулся. И Стас тоже. Рубаха у Генки была распахнута, а грудь и живот покраснели и вспухли, как подушка.

И сквозь эту красноту виднелись странные какие-то переплетения голубого цвета, линии какие-то, слова — татуировка.

Вдоль линий и слов выступали капельки крови.

Генка зачерпывал ладонью воду, прикладывал мокрую руку к татуировке и тихо поскуливал.

Костик так оторопел, что даже забыл про их драку. Ему его очень жалко сделалось, просто по-человечески жалко. Боль, наверное, была невыносимая. Константину Николаевичу до сих пор жаль этих чудаков, которые позволяют себя татуировать.

Костик поставил корзину с раками на краешек камня рядом с Генкой, подошёл вплотную и спросил почему-то шёпотом:

— Генка, кто это тебя так, а?

Парень медленно повёл в его сторону красными воспалёнными глазами, бессмысленно промычал что-то и затряс головой.

Но вот глаза его прояснились, он узнал Костика. Минуту он раскачивался в той же позе, очевидно ему просто необходим был кто-то, на ком можно было сорвать злость за свою дурость. Он вдруг вскочил и изо всех сил трахнул своим сапожищем по корзине. Раки, плоды долгих трудов — ужин Костика и Стаса — веером полетели в воду.

А Генка зарычал, хрипло выругался и ринулся на Костика. Это было так неожиданно, что тот растерялся. Он перепуганно вскинул руки к лицу и попятился.

Он даже не сообразил, что надо удирать. Генка потянулся уже к нему своими ручищами. Но тут сбоку спокойно шагнул Стас и подставил ногу.

И Генка на всём бегу грузно грохнулся оземь — вернее, о плоские камни пляжа.

Он захрипел что-то, а Костик и Стас, забыв про корзину, бросились со всех ног вверх по откосу.

Они так улепётывали, что казалось, не бегут, а летят по воздуху.

И только когда ноги у них стали заплетаться, а сердце разбухло в груди и, казалось, вот-вот лопнет, они остановились.

И дышали, дышали со всхлипами. Тяжко, как запалённые кони.

Когда отдышались, Костик подошёл к Стасу и молча стиснул ему руки чуть повыше локтя.

Чего уж тут говорить было, Стас и так всё понял. Он смущённо пробормотал:

— Да ладно тебе… Брось… — Он помолчал, потом добавил: — Ах, раков жалко, и за корзинку от твоей мамаши влетит…

— Не влетит, Стас! Ей-богу, не влетит. А раков мы ещё наловим!

Так окончился один из многих дней лета сорок шестого года, а потом настали другие в веренице долгих дней детства.

Вернулся домой Володькин и Оськин отец, фронтовик, танкист. Его демобилизовали, наконец дошла и его очередь.

И оказался он человеком настоящим — суровым и твёрдым в словах своих и решениях.

Он быстро навёл дома порядок. Запретил жене ходить на толкучку. А Оське, после первого же раза, как услышал, что он называет Костика и Стаса «кацапами» и «пришлыми москалями», устроил такую выволочку, что Оська вопил на всю улицу.

Костику и Стасу даже жалко его стало, долговязого дурака, когда он визгливо кричал не своим голосом: «Ой, папочка, ой, миленький, да не буду же ж я никогда больше, ой, не надо, ой, прости, пожалуйста!»

А отец стегал его и что-то тихо приговаривал: учил уму-разуму.

Вправлял мозги через зад, как выразился Стас.

Костик и Стас подошли к окошку и заканючили:

— Не надо, Иван Демьянович. Мы его прощаем. Не надо больше. Он не будет. Если надо, мы его сами поколотим.

— Ну, благодари ребят, Оська, что они такие добрые, — сказал Оськин папа и отпустил сына. — Я, подлец ты этакий, Москву в сорок первом грудью оборонял, кровь там пролил, а ты людям «москали пришлые» смеешь говорить! Ишь ты, казак какой выискался! Геть отседа, чтоб духу твоего не было. Ещё услышу — напрочь ухи откручу с головой вместе…

Суровый был мужчина Иван Демьянович, серьёзный.

Оська, шмыгая носом и подтягивая штаны, быстренько юркнул в дверь и, потирая зад, кинулся бежать.

Вражда сама собой прекратилась.

Как было сказано, Володька давно уж поглядывал на Костика и Стаса с завистью. Жизнь их казалась ему многоцветной и таинственной. Да и кому не завидно, если у человека есть верный друг, а у тебя нету. А Оська стал тише воды, ниже травы, ходил за ребятами хвостом и помалкивал.

В конце улицы жил поп. Самый всамделишный, долгогривый, в рясе. Действующий поп.

Дом у него был — хоромина.

Двухэтажный, кирпичный, за высоченным каменным забором с коваными воротами.

По верху шли, будто противотанковые надолбы, вмазанные в цемент острые осколки бутылок.

А самое главное — был у попа, как все говорили, самый лучший в городе фруктовый сад. Чего там только не росло!

Людская молва, конечно, преувеличивала. Поговаривали чуть ли не о бананах и финиках! Ерунда, конечно. Но сад действительно был всем садам сад.

Они подглядывали в щёлку между створками ворот и видели ломящиеся от плодов деревья.

И самое завлекательное то, что, как утверждала та же молва, ни одному ещё мальчишке в городе не удалось пробраться в этот сад.

Сторожил его здоровенный мрачный мужик с ружьём, заряженным солью. Мужик был косматый, заросший до глаз свирепой бородой и к тому же немой. Что ещё больше придавало ему таинственности.

Сад тянулся от улицы до высокого глинистого обрыва над морем.

А вдоль самого обрыва сад защищала непролазная живая изгородь из каких-то высоких кустов, сплошь усеянных здоровенными, в палец длиной, колючками. Через эту изгородь пробраться было трудней, чем через забор.

Поп был хитрый — каменная ограда давно бы свалилась в море, а корни кустов надёжно укрепляли обрыв, не давая ему двигаться дальше, к саду. Поп был холёный и смазливый. Поговаривали, что при немцах какие-то молебны служил, и вообще был он мальчишкам несимпатичен.

Во время церковных праздников — а было их бессчётное количество — у его калитки выстраивалась целая очередь сухоньких злых старушонок и всяких тёмных необразованных молодаек.

И все верующие несли дары. Яйца там, сало, кур, уток (иногда живых), пироги и прочие недоступные ребятам изумительные вещи.

Поп сам не брал всю эту снедь, не снисходил. У калитки обычно становилась дебелая попадья, небрежно, будто одолжение делая, брала у верующих дары и передавала домработнице. А та, перегибаясь от тяжести, таскала битком набитые корзины в погреб.

Ребята глотали слюни, глядя на это сытое великолепие. Симпатии их к попу отнюдь не увеличивались. Известное дело — сытый голодного не разумеет, и наоборот.

В общем, как вы уже догадываетесь, сам бог велел мальчишкам обтрясти знаменитый поповский сад.

Но сделать это было ох как нелегко! И стали они разрабатывать план.

Через забор не пробраться — это ясно.

Оставалась живая изгородь.

Стас предложил сделать подкоп. Сперва они на это клюнули. Стас говорил, что они будут как революционеры или как граф Монте-Кристо. Но, поразмыслив, подкоп мальчишки категорически отвергли. Всё решили ножницы Оськиного и Володькиного отца. Он у них был кровельщик. Здоровенные такие ножницы, надёжный рабочий инструмент.

Но тут тоже была закавыка: днём отец ножницы уносил с собой на работу. Пришлось выстригать лаз в живой изгороди ночью.

Ножницы оглушительно щёлкали, каждый миг ребята замирали — не услыхал ли сторож, потому как слух у него был отличный, хоть и немой он. Об этом вся улица знала — бывают такие люди, называются слухонемые.

Проклятые иглы нещадно кололи пальцы. Но мальчишки работали упрямо и целеустремлённо.

Один Оська попытался было увильнуть, но тут, к всеобщему изумлению, Володька вдруг рассвирепел и так треснул по шее своего старшего брата, что тот отлетел на метр.

Поражённый Оська вытаращился на брата, поколебался мгновение — и этого мгновения хватило, чтоб власть переменилась. Отныне главным из братьев стал Володька.

Надо отдать ему справедливость — в отличие от Оськи и многих других деспотов в мировой истории Володька вёл себя прилично, не злоупотреблял властью.

Трудились три ночи подряд. Лаз должен был быть достаточно широким, чтоб в него мог пролезть каждый из заговорщиков, и вместе с тем достаточно узким, чтоб его не заметили поп и его челядь. Дыру замаскировали — заткнули пучком травы.

И вот настал великий день. Вернее, ночь.

Осторожно, цыкая друг на друга и прикладывая пальцы к губам, мальчишки подобрались к лазу, вынули траву и перевели дух.

Было жутковато. Казалось, кто-то притаился в темноте и следит за ними насмешливым глазом. Они мялись, отворачивались друг от друга, никому не хотелось лезть первому.

Наконец Стас вздохнул, отодвинул Оську и полез в лаз.

Ноги его пару раз судорожно дёрнулись, и он исчез.

За ним двинулся Володька, потом Костик. Последним, через несколько минут — Оська.

Всё было спокойно. Луна заливала сад жидким неверным светом. Подозрительно дрожали тени деревьев. Было тихо-тихо.

Костик наступил на сухую ветку, она оглушительно треснула — и тут же все бросились на землю.

Подождали. Никого.

Поползли дальше. Каждый выбрал себе дерево по вкусу.

Костик, например, стал набивать пазуху изумительными, огромными жёлтыми сливами.

Стас облюбовал грушу. Что делали Володька и Оська, Костик не видел. Каждый изо всех сил старался не шуметь. Веток не ломали, не трясли, а осторожно срывали плоды.

Пазухи были уже полны. И Костик вдруг подумал, что в расчёты вкралась ошибка.

Как же они пролезут через узкий лаз такие разбухшие от добычи? Но он не успел как следует обдумать этот вопрос — раздался треск на весь сад, и затем что-то громко шлёпнулось оземь.

Это под Оськой обломилась ветка груши, на которую он взобрался. И Оська сверзился вниз…

В тот же миг послышался тяжёлый топот, сопенье, заметался по саду луч фонаря.

В голубоватом свете луны Костик различил огромную лохматую фигуру с ружьём. К ним бежал немой.

Мальчишки брызнули во все стороны и понеслись к лазу.

А сзади раздались вдруг хриплые и яростные ругательства.

Костик и Стас так изумились, что на миг замерли на месте. Вот так немой!

Но раздумывать об этом было некогда, и они понеслись дальше.

Костик увидел, как Володька, а за ним Стас с разгона шмыгнули в дыру, и тоже, не раздумывая, со всего маху нырнул в лаз головой вперёд, как в море.

Он кубарем скатился вниз с высокого глинистого обрыва.

И тут же наверху раздался глухой грохот выстрела и тонкий, какой-то заячий, крик.

Со всех ног ребята бросились бежать. За пазухой у Костика была липкая мокрая каша.

Сливы лопнули, и теперь в штаны медленно тёк сладкий сливовый сок.

Они подбежали к воде перепуганные, загнанные.

Ясно было, что Оську поймали, а может, что и похуже случилось с ним. Каждый боялся заговорить об этом, все только переглядывались и тут же прятали друг от друга глаза. Слишком ясно слышали выстрел и крик, чтобы можно было надеяться на ошибку.

Костик вытащил из-под ремня рубаху, вывалил слипшийся ком бывших слив, разулся и полез в море мыться.

У Стаса тоже многие груши помялись.

Только Володька оказался умнее всех: его яблоки — твёрдые, сладкие, румяные — были целёхоньки.

На гладкой воде дрожала жёлтая лунная дорожка.

Мягко шуршали мелкие пологие волны. Мальчишки сидели на песке, тесно прижавшись друг к другу, испуганные и тихие.

Никем ещё не высказанная мысль сковала их, обволокла страхом: «А вдруг Оську убили! Вдруг его насмерть застрелил фальшивый немой!»

Наконец Костик не выдержал.

— Пошли, — сказал он.

— Куда? — разом вскинулись Володька и Стас.

— Пошли к лазу. Поищем. Мало ли что? Может, он там… лежит.

Костик почувствовал, как Володька вздрогнул.

Они встали. Оказалось, что со страху удрали довольно далеко от поповского сада. Идти пришлось долго.

Наконец на четвереньках, осторожно, поднялись к лазу.

Там никого не было.

И в саду было тихо. Он будто вымер.

— Что же делать-то? — прошептал Володька.

— Может, его в плен взяли? Может, к попу уволокли раненого? — отозвался Костик.

— Вот что, — решительно сказал Стас. — Надо идти домой. К Ивану Демьяновичу. Всё ему рассказать. Надо Оську выручать.

— Ох, и будет же мне от папаши! — тоскливо протянул Володька.

— Перетерпишь, — сурово бросил Стас. — Это не шутки, когда в человека стреляют.

И все зашагали к дому.

Володькина тень с полной пазухой яблок смешно извивалась на дороге.

Будто идёт маленький пузатый человечек. Этакий коротконогий толстяк.

Это было смешно, но никто не улыбнулся. Было не до смеха.

Просто-напросто было страшно.

Наконец они пришли и… оторопели.

В Володькином доме горел свет.

Подозрительно: вокруг окна тёмные, а у них иллюминация. «Худо! Совсем худо, — подумал Костик. — Раненого Оську принесли. А может… а может, убитого!»

Сердце его сжалось от предчувствия беды.

Володька отвернулся и закрыл глаза. Костик со Стасом медленно, крадучись подобрались к окошку, осторожно заглянули.

То, что они увидели, ошеломило и озадачило их.

Посреди комнаты, голый, в чём мать родила, сидел на корточках Оська и мочил в эмалированном, синем в крапинку тазу зад.

Видно было, что он заливается горючими слезами.

Лицо его было перекошенное, красное, по щекам градом катились слёзы. Он мелко подрагивал, и вода в тазу плескалась, ходила ходуном.

Рядом стояла его мать с растерянным лицом, гладила Оську по голове и что-то приговаривала.

А на кушетке, подняв указательный палец, что-то назидательно говорил отец — серьёзный человек Иван Демьяныч.

Сперва Костик и Стас ничего не поняли. Переглянулись. И снова прилипли носами к стеклу. И вдруг Стаська отошёл от окна и спокойно сел на землю.

— Ты чего? — сердито спросил Костик. Стас только мотал головой и не отвечал. Наконец он, запинаясь, проговорил:

— Оська-то… отмачивает… соль вытаивает… Ему этот лохматый… солью в одно место всадил!

Костик вдруг почувствовал себя очень усталым — видно, такая уж была реакция на ночные страхи: ранен, убит… А тут вместо этого — голым задом в тазу с тёплой водой. Всё-таки самое страшное для человека — неизвестность, если у него есть хоть капля фантазии.

А во всём виноват, как выяснилось позже, был сам Оська. То ли побоялся броситься с разбегу в узкий колючий лаз, то ли замешкался — трудно сказать.

Скорее всего просто растерялся.

Сам он говорил, что ему груш стало жалко, мять он их не захотел.

Случилось так: когда он последним подбежал к лазу, то не нырнул сразу, как все, а забегал вдоль изгороди, засуетился и только потом встал на четвереньки, просунул осторожно голову и плечи в дыру и полез.

Когда подбежал сторож, то увидел выпяченный зад, нахально торчащий из живой изгороди.

И он, не раздумывая, выстрелил из своей одностволки.

Тоже хорош гусь!

Зарядом соли Оську швырнуло под обрыв, и он с заячьим воплем покатился вниз.

Ребята в это время были уже далеко. Ну, а после, ясное дело, он, ничего не чувствуя, сгоряча бросился домой.

И только на полдороге невыносимое жжение сзади заставило припустить ещё быстрее, и когда он прибежал, воя, домой, терпеть уже не было никакой мочи.

Разобравшись, в чём дело, Иван Демьяныч усмехнулся и заявил: «Поделом вору и муки». И, помня свое боевое отрочество, усадил Оську голым задом в таз с горячей водой вытаивать соль. Потому что иным путём избавиться от неё нет никакой возможности.

Вот какая вышла история. А когда Оська падал с обрыва, пояс у него лопнул и замечательные, неповторимые поповские груши злорадно укатились.

Узнав это, Иван Демьяныч только презрительно хмыкнул.

Он потом обмолвился, что мальчишкой таскал эти груши ещё у поповского папаши — тоже, кстати, попа.

Так что приоритет в деле ограбления духовенства тоже рухнул. И это было обидно. И ещё то, что у всех троих оказались порванными сзади рубашки — колючки безжалостно прошлись по спинам мальчишек.

Но теперь не давал ребятам покоя поповский сторож — фальшивый немой. Было в нём что-то таинственное.

Какого, скажите, дьявола притворяться человеку немым, морочить людям без причины головы?

А раз причина есть — наверняка она важная и опасная.

И до чего же ловко он замаскировался! Взять хотя бы бороду — идёт за попом в двух шагах, несёт тяжёлую корзинку — понурый такой, голова опущена, ногами шаркает — ни дать ни взять, старик. А всё отчего? Оттого, что борода. Но сам-то здоровенный мужик, и, судя по тому, как нёсся он к лазу, мужик молодой.

А поп, выходит, покрывает, прячет! Ну и попик!

Больше всех горячился Оська. Он, как заговорит о стороже и попе, даже ругаться начинает. Лицо пойдёт красными пятнами, жилы на шее раздуются — и орёт:

— Обоих гадов к стенке надо! Хлоп! И чтобы ни с места!

— Ну сторожа-то ладно: его за то, что подсолил тебя, — посмеивался Стас, — другого-то за что? Вполне безобидный попик в юбке.

— Безобидный, да? Безобидный?! А кто молебны устраивал за победу германского оружия? Дядя, да?! Пособник он врага — вот кто он такой, твой безобидный попик!

— Вообще-то, он, конечно, тоже штучка, — задумчиво говорил Стас, и Костик согласно кивал головой. — Но, с другой стороны, если бога вовсе нету, то, выходит, чего у него ни попроси — фиг получишь, а? Ведь, наверное, не только этот поп за немцев молился, а всё равно мы из фашистов дух выпустили. Выходит, молитвы его безвредные — просто от темноты, да ещё потому, что сам он не больно-то умный человек! А за это к стенке не ставят.

Ребята задумывались, медленно переваривая Стасовы соображения. Вроде бы и правильно говорит… Но всё же… Всё же не могли они согласиться с этой теорией. Враг есть враг, хоть и в юбке.

Оська был непримирим.

— Безвредные?! — орал он. — Ничего себе безвредные! Выходит, все против фрицев, вся улица, вся страна, а он за фашистов уговаривает?!

— Брось ты ерунду-то говорить, — вмешался Володька. — Прямо-таки вся улица! Возьми Генкину мамашу — Губаниху! Да она такую торговлю при фрицах развела — ух ты! И ещё некоторых можно назвать, сам знаешь. Два полицая с нашей улицы было. Их-то, подлецов, посадили, а родня осталась! А ты говоришь…

— Ты это брось, — разозлился Оська, — ты всю улицу не пачкай. Нашлась пара подлецов — и сразу вся улица. А ты братьев Спиваковых, партизан, которых повесили, которые в балке в братской могиле лежат, вспомни и многих других. А то — улица…

— А вы-то сами, — спросил тогда Стас, глядя прямо в Володькины глаза, — вы-то что делали, как боролись с врагом?

Володька покраснел так, что слёзы выступили, но глаз не отвёл.

— Да мы никак… Мы ж совсем шкеты были… Мы пару раз попробовали побороться, да только…

Он замолчал и махнул рукой. Оська сидел, опустив голову, и молчал, коленки его мелко вздрагивали.

— Что «только»? — спросил Стас.

— Неважно всё получилось, поймали нас…

— Ты не тяни. Выкладывай-ка! — приказал Стас.

И Володька рассказал, что во время оккупации их две комнаты занял офицер с денщиком. Пришлось переселиться в сарай. Поставили буржуйку, стали жить. Только зимой сделалось так холодно — хоть ложись и помирай.

— Вот мы с Оськой и решили фрицев этих из нашего дома выгнать, — сказал Володька и усмехнулся.

— А как? — хором спросили Стас и Костик.

— Мы два раза пробовали. Сперва хотели дымом выкурить, потом запахом. Первый раз всё хорошо получилось — мы из тряпок свернули плотный такой ком и в трубу засунули. Ну, дым, ясное дело, весь в комнату. Потеха! Выскочили фрицы, галдят, кашляют. Ну, думаем, здорово, наша взяла. Только ничего не вышло. Позвали печника. Он затычку вынул.

Дураки мы были. Зря только насторожили немцев… С тех пор денщик — тощий такой дядька, злой, будто голодный волкодав, — как увидит нас, кулаком стал грозить. Из-за того и попались во второй раз.

Володька снова замолчал. Костик со Стасом переглянулись.

— Ну? — спросил Костик. — Дальше-то с вами что было?

Володька поглядел на Оську.

— Рассказать, Оська? Ты как… не против? Ты сразу скажи.

Оська ещё ниже опустил голову.

— Да чего там, — буркнул он, — рассказывай, раз уж начал.

— Вы когда-нибудь карбидные лампы видали? — спросил Володька.

— Видали, — ответил Костик.

— Так вот — во время оккупации у всех эти лампы были; у фрицев покупали или выменивали. И карбид — такой голубовато-белый вонючий порошок. В картонных пропарафиненных ящичках. Мы и додумались: взяли бутылку — тоже немецкую, с такой фарфоровой пробкой, — насыпали до половины карбидом и снова полезли на крышу. Там из другой бутылки налили в карбид воды, прикрутили пробку проволокой и на верёвочке спустили в трубу. Да не рассчитали. Только мы с крыши спустились, спрятаться ещё не успели, — А-ак шарахнет в доме! Взорвалась наша вонючая бомба. Тут же денщик вылетел на крыльцо — и прямо к нам. И сцапал. Вот и всё.

— Как это всё? — возмутился Стас. — А дальше?

— Дальше неинтересное совсем. Дальше я уж и помню плохо — так перепугался. Офицер орёт, топает ногами, денщик за автомат хватается, мать наша плачет, на коленях просит, чтоб не убивали, а в дому дым, вонь и печка разворочена.

Володька снова умолк, крепко потёр лицо ладонями и быстро-быстро сказал:

— Порол нас денщик. Привязал к скамейке, штаны спустил — и ремнём, пока сознание не потеряли. Я-то после быстро отошёл, а вот он, Оська, почти год болел, людей боялся: думали, дурачком будет.

Костик уж собирался сострить было по поводу многострадального Оськиного зада, да удержался. И до сих пор рад этому.