Глава 5 О Маяковском

Я не твой, снеговая уродина!

В, Маяковский

Маяковский с поразительной последовательностью шел своим путем. После юбилейной поэмы «Хорошо!», написанной к 10 годовщине Октября, он преподнес правительству «Клопа», затем «Баню» и целую галерею остросатирических портретов тех чиновников, которые строят новую жизнь: «Плюшкин», «Трус», «Подлиза», «Сплетник», «Ханжа» и т. д. Есть в его дневнике и такая запись: «Пишу поэму «Плохо».

Демьяна Бедного осудили за какую-то ничтожную басню, за то, что пел не в лад с большевистской пропагандой, а главный поэт революции обрушил целый шквал контрпропаганды. И «во весь голос» пообещал ещё поэму «Плохо». И ничего?

Через три месяца после юбилейной поэмы «Хорошо!» в поездке по Союзу Маяковский оказался в Свердловске (26–29 января 1928 года), где 17 июля 1918 года были расстреляны бывший русский император Николай II и члены его семьи. Одно дело прочитать об этом в газете скупое сообщение, другое — побывать в подвале Ипатьевского дома, где изрешечены пулями стены…

Перефразировав лермонтовские строки «На острове том есть могила, / А в ней император зарыт» Маяковский написал:

Здесь кедр топором перетроган,

Зарубки под корень коры,

У корня, под кедром, дорога,

А в ней — император зарыт.

Никаких примет, ни холмика, ни креста, ни надгробья. Вехи поставил поэт:

За Исетью, где шахты и кручи.

За Исетью, где ветер свистел,

приумолк исполкомовский кучер

и встал на девятой версте.

«На всю Сибирь, на весь Урал

метельная мура».

Запечатлел Маяковский и свою, может быть, единственную встречу с императорской семьей. Вот праздничная Москва, звон колоколов, нарядные дамы, шпалерами на Тверской рядовые, приставы, городовые.

И вижу — катится ландо,

И в этой вот ланде

сидит военный молодой

в холеной бороде.

Перед ним, как чурки,

четыре дочурки.

Нарочитая грубость «как чурки» уничтожается ласковым «дочурки». Вот этот штрих художника моментально осветил трагическую картину: их-то за что? Но в стихотворении, как и подобает революционному поэту, вывод-предупреждение буржуям:

Прельщают многих короны лучи.

Пожал те, дворяне и шляхта.

Корону можно у нас получить.

Но только вместе с шахтой.

Остались «за кадром» две неопубликованные строфы. У поэта финал был иным:

Мы повернули истории бег.

Старье навсегда провожайте.

Коммунист и человек

Не может быть кровожаден.

Словно тогда в жизни поэта произошло просветление, поворотный момент. Как некогда безапеляционно и категорично принял революцию, так перед роковым выстрелом в себя столь же категорично отверг то, чему служил двадцать лет. «Я не твой, снеговая уродина» — эту строку Маяковского цитирует Лев Аннинский. Разве в ней не слышен отзвук написанного в Свердловске стихотворения?

С 1920-х годов его верная подруга Лиля Брик и его самый близкий друг Ося Брик были секретными сотрудниками ВЧК. Можно ли поверить, что в течение 10 лет Маяковский даже не догадывался об этом?

А самым преданным другом Лили Брик после арестованного в 1925 году Александра Михайловича Краснощекова стал главный палач страны Яков Агранов.

О том, что произошло с Поэтом Революции, сказал еще Борис Пастернак:

Я знаю, ваш стих неподделен.

Но как вас могло занести

Под своды таких богаделен

На вашем великом пути?!

Этим сказано все.

К чести Есенина, его, шлявшегося по всем кабакам, трактирам и ночлежкам, никогда никаким ветром на его великом пути не заносило под своды литературных, правительственных и других богаделен. Он выиграл свою дуэль с Главным Поэтом Революции.

Лев Повицкий в воспоминаниях пишет: «Вражда к футуристам жила в нем (в Есенине — Авт.) до последних дней». Свое отношение к футуристам Есенин определил еще в статье «Ключи Марии» в 1918 году:

«Футуризм крикливо старался напечатлеть нам имена той нечисти (нечистоты), которая живет за задними углами наших жилищ, Он сгруппировал в своем сердце все отбросы чувств и разума и этот зловонный букет бросил, как «проходящий в ночи» в наше, с масличной ветвью ноевского голубя, окно искусства».

По мнению Есенина, футуризм содействовал становлению власти большевиков, укреплению их позиций и, следовательно, и на них, футуристах, лежит вина в гибели нашего отечества, в гибели нашего национального искусства.

В ответ Маяковский обронит:

Ну, Есенин,

мужиковствующих свора.

Смех!

Коровою в перчатках лаечных.

Раз послушаешь…

Но это ведь из хора!

Балалаечник!

По свидетельству Мануйлова, эти «стихи Маяковского казались Есенину самой большой обидой во всей жизни, и он не скрывал, что они его больно ранили».

К сожалению, личного, человеческого сближения Есенина с Маяковским не произошло ни в 1924, ни в 1925 году, хотя Асеев и другие отмечали эту тягу к содружеству. Об этом сочинил целую историю в мемуарах Николай Вержбицкий. Но факты — не досужий вымысел мемуариста.

Глава 6 Имажинизм и «клиштер идеологии»

В этой книге читатель наверняка обратит внимание на слово «ЧЕ-КА-ГО» — отнюдь не моим «изобретением». Придумали его остроумные, ироничные имажинисты. Те самые, кто заявил парадоксальное: «Поэт — самый страшный из палачей живого». «Развитое искусство, — по убеждению раннего Мариенгофа, — это совершенствование мастерства — формы и содержания. Это то же, что огранка булыжника, вставляемого в перстень, когда он засверкает всеми своими гранями».

В первые годы своего образования имажинизм смело и дерзко отстаивал свободное слово и отвергал навязываемую правительством идеологию. Своих воззрений теоретики имажинизма не скрывали, проповедовали их открыто и со свойственным им сарказмом.

Имажинисты в Москве, по словам В. Полонского, в «кафейный» период советской литературы были господствующим течением. «Когда большинство поэтов и поэтиков в СССР пошли прислуживаться писанием транспорантных стихов, декретовых басен и лозунгов для завертывания мыла, — имажинисты остались в стороне… С полнейшим и открытым отрицанием относились имажинисты и к «пролетаризации» литературы, к приданию ей классового характера» — писал в марте 1924 года в парижской газете «Последние новости» М. Осоргин.

Вот несколько выдержек, характеризующих позицию имажинистов по отношению к искусству и идеологии.

«Рассматривание поэзии с точки зрения идеологии — пролетарской, крестьянской или буржуазной — столь же нелепо, как определять расстояние при помощи фунтов».

«Не напоминают ли пролетарствующий «ЛЕФ» и литературные октябристы из «На посту» потемкинские деревни?»

«То, что нынче называется пролетарским искусством, это бранный термин, это прикрытие модной вывеской плохого товара. В «пролетарские поэты» идут бездарники вроде Ясинского или Князева или недоучки вроде Семена Родова. Всякий рабочий, становящийся поэтом — профессионалом, немедленно фатально порывает со своей средой и зачастую понимает ее хуже, чем «буржуазный» поэт».

«Шарлатаны от искусства, этакие критики, как Коган и Фриче, хилое, простуженное на сквозняках упадочности искусство, пытаются врачевать клиштером, (…) как врачевал Арлекино сухой кашель Панталоне, на что больной мудро возражал: «Кашель-то у меня спереди, а не сзади происходит (…) Искусство болело формой, а к нему лезли с клиштером идеологии».

Могли ли простить большевики столь ядовитые насмешки?

В стихах имажинистов 1918 года еще присутствует поощряемая новыми властями тема перерастания Октябрьской революции в мировую. У Мариенгофа читаем:

Скоро к сосцам твоим прикоснутся,

как братья,

Новые своры народов…

Еще не одна революция

Нянчиться будет в твоей зыбке.

Но в 1921 году В. Шершеневич уже напишет:

Не хотели ль мы быть паровозом

Всех народов, племен и стран?

Не хотели ль быть локомотивом,

Чтоб вагоны Париж и Берлин?

Оступились мы, видно, словом.

Поперхнулись теперь под уклон.

А в 1923 году, когда стало ясно, что расчет советского руководства на то, что вслед за Россией революция охватит страны Европы, не оправдался, он же добавит:

Победы нет! И горечь пораженья

Победой лицемерно мы зовем.

Имажинисты стали для большевиков опасны. В письме Ширяевцу от 26 июня 1920 года Есенин пишет: «Уж очень трудно стало у нас с книжным делом в Москве. Почти ни одной типографии не дают для нас, несоветских, а если и дают, то опять не обходится без скандала. Заедают нас, брат, заедают».

Выверты и перекосы имажинизма были устранены правительством в голодный 1922 год, после отъезда Есенина в Америку. В воспоминаниях Галины Бениславской читаем: «Денежные дела Мариенгофа были очень плохи. «Стойло Пегаса» закрылось, магазин ничего не давал, и Мариенгоф с женой, ждавшей тогда ребенка, форменным образом голодали».