Общая хар-ка Северного Возрождения. (10.1). Бюргерская традиция в эпохе В. Тво-во Бранта и Сакса (18.1/11.2).

К концу XV века культура гуманизма, возникшая в Италии, прочно утвердилась в Германии и Нидерландах, вошедших с 1477 – 1482 гг. в состав Германской империи. Подобно своим итальянским предшественникам, немецкие и нидерландские гуманисты высоко ставили культурные завоевания античного мира, рисовавшегося им царством интеллектуальной и духовной свободы, решительно выступали против средневековой схоластики, против вековой рутины, против всего, что сковывало и калечило человеческую жизнь.

Конечно, гуманисты Германии и Нидерландов опирались на достижения ренессансной Италии. Вместе с тем немецко-нидерландский гуманизм отнюдь не был простым повторением итальянского: у него была своя судьба.

Историческое своеобразие немецкого гуманизма определялось тем, что он развивался в стране, стоявшей на пороге событий. В 1517 году в Германии вспыхнула Реформация, перекинувшаяся затем в Нидерланды и ряд других европейских стран. Её кульминационным моментом была Великая крестьянская война 1525 года. На протяжении ряда десятилетий нарастало в Германии недовольство существующими порядками. Крестьянство испытывало невыносимый гнёт со стороны светских и духовных феодалов. Стремительно разорявшееся рыцарство мечтало поправить свои дела за счёт обширных церковных владений. Бюргерство тяготилось чрезмерно «дорогой» церковью. На церковные богатства с вожделением поглядывали также многие князья. В стране не было сильной государственной власти. Власть императора была в значительной мере призрачной. Германия, по сути дела, распадалась на множество независимых государств, будь то «вольные города», княжества, герцогства и т.п. Крупные феодалы боролись за власть, наполняли страну вечными смутами, то и дело разжигали пламя междоусобной войны. А католическая церковь, пользуясь государственной слабостью Германии, без всякого стеснения грабила страну, стремясь выколотить из населения последний грош. Не удивительно, что самые широкие круги именно в католической церкви видели главного виновника немецкого неустройства. К тому же, ревниво оберегая свои привилегии, церковь всячески противилась любым прогрессивным нововведениям, цепко держась за всё отжившее, тёмное, косное.

Несомненно, в идейной подготовке Реформации немецкие гуманисты и их нидерландские друзья сыграли немаловажную роль. В отличие от гуманистов Италии, которые скорее являлись язычниками, чем христианами, и довольно индифферентно относились к вопросам вероисповедания, представители северного гуманизма тщательно вникали в творения древнехристианских авторов, штудировали Библию и обвиняли церковь в том, что она в своей мирской практике далеко отошла от первоначального, а следовательно, «истинного» христианства. Ополчась на монашеский обскурантизм, они хотели, чтобы религия служила человеку, а не делала его безропотным рабом мёртвой церковной догмы. Но, расшатывая вековые устои католицизма, северные гуманисты не могли предвидеть, что Реформация обернётся против них, что бюргерство, напуганное могучим размахом народного движения, отречётся от гуманистического вольномыслия, а вождь бюргерской реформации Мартин Лютер даже объявит разум «блудницей дьявола».

Однако не следует делать вывода, будто северные гуманисты вращались всё время в кругу религиозных интересов. Предпринятая ими реформа высшей школы должна была содействовать обмирщению образования. Их труды касались самых различных сторон жизни. Они охотно собирали зёрна античной мудрости, а также прислушивались к мудрости народной. Ведь их забота о государственной консолидации Германии или мечты о её нравственном и культурном возрождении в какой-то мере отражали чаяния народа об обновлении немецкой жизни. Были среди них люди непосредственно вышедшие из народной среды и продолжавшие сохранять связь с народной культурой. Старания немецких гуманистов были направлены на то, чтобы очистить Германию от средневекового «варварства» и вдохнуть в неё новые жизненные силы (своего рода патриотическая идея).

Правда, многие писатели-гуманисты с тревогой ожидали надвигающуюся грозу и вовсе не являлись сторонниками революционных действий. Но, веря в конечное торжество разума и справедливости, они стремились обрушить сатирические бичи на тёмные стороны тогдашней жизни, выкорчевать пороки, глубоко засевшие в немецкой повседневности. Характерно, что на протяжении ряда десятилетий, как раз в то время, когда немецкий и близкий ему нидерландский гуманизм переживали период наибольшего расцвета (к. XV в. – первая треть XVI в.), в литературе ведущую роль сыграли сатирические жанры. Недаром такой любовью пользовался у них язвительный Лукиан, которому подражали и остроумные диалоги которого переводили на латинский язык.

Впрочем, обратившись к сатире, гуманисты могли опереться не только на традицию античную, но и на прочную национальную традицию. С давних пор бюргерская литература тяготела к сатирической насмешке, обычно соединённой с назиданием. Посмеяться любил и народ. Посмеяться во время карнавала над чванством толстосумов, лицемерием клириков или алчностью чиновников. Шуты дерзко посмеивались над делами больших господ. В пословицах и поговорках, скромных песенках и побасенках непрерывно звучал задорный смех простых людей, хорошо видевших неказистую изнанку этого надутого, чопорного, высокомерного мира. Поэты обличают и поучают. С высокой трибуны обозревая мир, стремясь ничего не упустить, развёртывают они перед читателем обширную панораму человеческих недостатков.

Вот на эту литературную традицию и опирался прежде всего выдающийся немецкий гуманист Себастиан Брант (1457 или 1458 – 1511), сын страсбургского трактирщика, опубликовавший в 1494 году в городе Базеле свою сатирико-дидактическую поэму «Корабль дураков», сразу же получившую широкую известность. Брант был человеком весьма образованным. Профессор канонического и римского права Базельского университета, он занимался адвокатской практикой и, будучи тесно связан с местными книгоиздателями, публиковал различные научные и литературные тексты, в том числе творения великого итальянского гуманиста Франческо Петрарки. Он хорошо знал и высоко ценил античных авторов. Однако, в отличие от других, писавших по-латыни, Брант написал «Корабль дураков» на немецком языке, да притом ещё на языке, далёком от книжного педантизма, очень ярком и непосредственном, подслушанном на улицах и площадях, в харчевнях и ремесленных мастерских. Уже самый этот факт указывает на тесную связь Бранта с немецкой национальной традицией. Но дело не только в немецком языке, но и в том, что книга Бранта по своей структуре весьма напоминает традиционные сатирико-дидактические «зерцала». Подобно своим предшественникам, Брант развёртывает панораму человеческих недостатков, обличает и вразумляет.

Вместе с тем он уже не является средневековым писателем. Обычно средневековые «зерцала» подходили к окружающему миру с теологическим критерием. Мирское неустройство объяснялось недостатком благочестия, добродетелям противопоставлялись грехи. У Бранта, отнюдь не лишённого благочестия, теологический критерий утрачивает своё былое значение. Поэт выводит мир на суд человеческого разума. И то, что не соответствует требованиям этого взыскательного судьи, объявляется неразумным, то есть дурным. Уже не дьявол калечит мир – его калечит и портит неразумение. Всё на земле пошло вкривь и вкось с тех пор, как люди, забыв о разуме, стали рабами глупости. Зная, какой удивительной силой обладает насмешка, Брант направо и налево раздаёт дурацкие колпаки, подымает на смех обычаи и нравы глупцов, вовсе не подозревающих того, что они давно уже служат глупости. Поэт и сам на себя напяливает шутовской колпак, дабы получить право безнаказанно говорить людям правду. Он не церковный проповедник – он умный шут, находчивый, наблюдательный и весёлый.

Бюргерский дидактизм Бранта, некогда казавшийся вполне уместным и даже острым, в наше время не производит былого впечатления. Нам он подчас кажется достаточно пресным и чрезмерно прямолинейным. Зато не утратила своей привлекательности лубочная непосредственность брантовских зарисовок. Избегая гиперболизма и фантастической деформации житейских образов, Брант обычно не выходит за пределы привычной повседневной среды. Его «дураки» - это люди, с которыми без труда можно было встретиться в тогдашней Германии. В книге суетятся представители различных сословий и профессий. В них нет ничего отвлечённого, они очень конкретны. Конкретны и жанровые сценки, появляющиеся на страницах сатиры («Шум в церкви», «О застольном невежестве»). Умело схватывая две-три характерные черты, поэт их усиливает, выдвигает на первый план. Сатира становится своего рода лубочной картинкой, все фигуры которой резко очерчены и легко обозримы. Книга Бранта послужила образцом для других сатирико-дидактических произведения так называемой «литературы о дураках», распространившейся в Германии в XVI веке.

«Кораблём дураков» живо заинтересовался великий нидерландский гуманист Дезидерий Эразм Роттердамский, тесно связанный с немецкой культурой эпохи Возрождения. Развивая традиции брантовской сатиры, он в 1509 году написал свою прославленную «Похвалу Глупости».

Родился Дезидерий Эразм в 1466 или 1469 году в голландском городе Роттердаме. Будучи незаконнорождённым сыном бедного приходского священника, он с детских лет испытывал материальные лишения. Возможно, что материальная неустроенность явилась одной из причин, побудивших Эразма, не отличавшегося крепким здоровьем, вступить в монашеский орден. Однако, проведя около семи лет в монастыре, он убедился, что монашеские воззрения и нравы бесконечно далеки от гуманистических идеалов. За монастырской стеной царили невежество, злоба и суеверия. Благочестие сводилось к педантичному соблюдению церковных обрядов. Здесь нельзя было даже помыслить о свободе духа, которую Эразм так высоко ценил. Поэтому в 1493 году он покинул монашескую обитель и никогда уже в дальнейшем не смешивался с толпой монахов.

В Париже в коллегии Монтегю Эразм продолжил своё образование, и с этого времени начались его странствования по Европе. Он побывал в Италии, Англии, Германии, Австрии и Швейцарии, и всюду ему сопутствовала слава великого учёного. Свои произведения Эразм писал на латинском языке, удивительно чистом, гибком и живом. Классическая эрудиция Эразма, столь поражавшая современников, была действительно огромной.

Классическая древность отнюдь не была для Эразма, равно как и для других гуманистов, чем-то давно угасшим, мёртвым. Гуманисты рассматривали её как вечно живой источник человеческой мудрости и красоты. Поэтому, когда Эразм призывал людей вернуться «к источникам», он вовсе не бежал от современности, но лишь хотел поднять её до уровня великого прошлого. Он любил классическую ясность и вовсе не желал, чтобы человек отрекался от самого себя во славу призрачных «истин». Веря в естественную доброту человека, Эразм хотел видеть его «возрождённым», то есть очищенным от вековой скверны. А это означало, что в «возрождении» нуждалось также и христианство, вне которого нидерландский гуманист не мыслил себе современного человека. Призывая вернуться к «источникам», он имел в виду не только творения античных авторов, но и памятники древнехристианской мысли, во многом связанные с античной традицией, и прежде всего, разумеется, Евангелие. Он сетовал на то, что на протяжении ряда столетий первоначальный смысл христианства был извращён (даже Вульгата, считавшаяся непогрешимой, содержала многие ошибки и добавления). В этих условиях большое значение имело подготовленное Эразмом критическое издание греческого текста Евангелия и оригинальный латинский перевод его.

Свои обширные сведения о мире Эразм черпал и непосредственно из самой жизни. Многое дали ему странствия по Европе и беседы с выдающимися людьми. Видя, как далеко отошёл мир от нравственного идеала, Эразм не хотел остаться безучастным свидетелем человеческих заблуждений. Не раз он, как богослов, педагог и сатирик, подымал свой голос против того, что казалось ему неразумным, тлетворным, ложным, и голос этот звучал с удивительной силой: вся Европа слушала его с почтительным вниманием. Недаром такой беспримерный успех имела «Похвала Глупости» (1509), которую Эразм задумал во время переезда из Италии в Англию и за одну неделю написал в гостеприимном доме своего друга, прославленного английского гуманиста Томаса Мора, автора «Утопии».

Вслед за Себастианом Брантом Эразм видел причину мирского неустройства в человеческом неразумии. Но он отверг старомодную, зародившуюся ещё в Средние века, форму сатирико-дидактического «зерцала», предпочтя ей шуточный панегирик, освящённый авторитетом античных писателей (Вергилий, Лукиан и др.). Сама богиня Глупости по воле автора всходит на кафедру, чтобы прославить себя в пространном похвальном слове. Она повсюду находит своих почитателей и питомцев. Тут и мнимые учёные, и неверные жёны, и астрологи, и лентяи, и льстецы, и тщеславные себялюбцы, знакомые нам уже по «Кораблю дураков».

Но Эразм гораздо смелее подымается по ступеням социальной лестницы, чем Себастиан Брант. Его сатира становится особенно резкой, когда речь заходит о господствующих сословиях. Он насмехается над высокомерными дворянами, которые «хоть и не отличаются ничем от последнего поденщика, однако кичатся благородством своего происхождения», и над теми дураками, которые готовы «приравнять этих родовитых скотов к богам». Достаётся от него и придворным вельможам, а также королям, которые, нимало не заботясь об общем благе, «ежедневно измышляют новые способы набивать свою казну, отнимая у граждан их достояние». Вполне в духе времени усматривает Эразм в корыстолюбии источник многих современных пороков. С презрением отзывается он о купцах и делает бога богатства Плутоса отцом госпожи Глупости.

Ещё резче отзывается Эразм о священнослужителях. Пренебрегая простыми и ясными заветами Евангелия, князья католической церкви «соперничают с государями в пышности» и, вместо того, чтобы самоотверженно пасти своих духовных чад, «пасут только самих себя». Ничуть не лучше обстоит дело с монахами, навлёкшими на себя, по словам Эразма, «единодушную ненависть». В своей массе они глубоко невежественны, неопрятны, лицемерны и суеверны. Не щадит Эразм и официального богословия, которое дерзко называет «ядовитым растением». Надутые схоласты, погрязшие в теологических хитросплетениях, готовы любого человека, несогласного с их умозрениями, объявить еретиком, то есть поставить вне закона. Их крикливые проповеди – образец безвкусия и нелепости.

Во всём этом уже чувствовалось приближение Реформации. У Себастиана Бранта, писавшего значительно раньше, не найти таких резких взглядов против господствовавших феодально-схоластических кругов. Вместе с тем к насильственному ниспровержению существующих порядков Эразм не призывал. Все свои надежды, подобно Бранту, возлагал он на облагораживающую силу мудрого слова. Впрочем, окружающий мир не казался ему таким простым и понятным, как автору «Корабля дураков». Брант знал только две краски: чёрную и белую. Линии у него всегда отчётливые и густые. И на жизненные явления смотрел он, можно сказать, в упор. У Эразма картина мира утрачивает свою наивную лубочность. Рисунок его отличается тонкостью и одновременно сложностью. То, что у Бранта выглядит плоским и однозначным, у Эразма приобретает глубину и многозначность. Ведь «глупость» может оказаться мудростью, если она вырастает из потребностей жизни. И разве то, что говорит г-жа Глупость, не содержит крупиц истины? Мечты мудрейшего Платона о совершенном общественном устройстве так и остались мечтами, ибо не имели под собой твёрдой жизненной почвы. Не философы творят историю. И если под «глупостью» разуметь отсутствие отвлечённой идеальной мудрости, то словоохотливая богиня права, утверждая, что «Глупость создаёт государства, поддерживает власть, религию, управление и суд». Впрочем, очевидна здесь и сатирическая тенденция. Ведь то, что Эразм видел вокруг себя, - достойно было самого решительного осуждения.

Эразм знает, что с незапамятных времён существовал разрыв между гуманистическим идеалом и реальной жизнью. Линия жизни не совпадала с линией мудрости. Ему это горько сознавать. К тому же мёд жизни повсюду «отравлен желчью», а «людская сутолока» так напоминает жалкую возню мух или комаров.

Подобные мысли придают жизнерадостной книге Эразма меланхолический оттенок. Разумеется, следует помнить о том, что обо всём этом говорит богиня Глупости и воззрения Эразма порой прямо противоположны её воззрениям. Но нередко в книге ей отводится роль шута, показная глупость которого является всего лишь оборотной стороной подлинной мудрости.

Но если логика мира обычно не совпадает с логикой мудреца, то вправе ли мудрец насильно навязывать миру свою мудрость? Эразм прямо не задаёт этого вопроса, но вопрос этот где-то мелькает между строк его книги. Накануне реформационных потрясений он приобретал очевидную злободневность. Нет, Эразм не отрекался от борьбы, не отходил в сторону, видя, как бесчинствует зло. Его «Похвала Глупости» нанесла сильнейший удар лагерю феодально-католической реакции. В своей книге он стремился «сорвать маску» с тех, которые желали казаться не тем, чем они были на самом деле. Он хотел, чтобы люди как можно меньше заблуждались и чтобы доля мудрости в их жизни возросла, а неразумие начало отступать. Но он не хотел, чтобы на смену старому, средневековому фанатизму, пришёл новый фанатизм. Ведь, по творческому убеждению великого гуманиста, религиозный, да и любой другой фанатизм несовместим с человеческой мудростью.

Поэтому так смущён и опечален был Эразм, когда убедился, что Реформация, начавшаяся в 1517 году, не принеся человеку духовной свободы, оковала его цепями нового лютеранского догматизма, что наряду с нетерпимостью католической твёрдо встала нетерпимость протестантская. Эразм полагал, что религиозная рознь, раздувавшая пламя взаимной ненависти, противоречит самым основам христианского учения. И он, навлекая на себя нападки обеих враждующих сторон, продолжал оставаться таким же, каким он был, - мыслителем-гуманистом, отвергающим любые крайности и желающим, чтобы люди в своих действиях прежде всего руководствовались требованиями разума.

В первой половине XVI века в Германии появилась хлёсткая анонимная сатира «Письма тёмных людей» (первая часть – 1515, вторая часть - 1517), направленная против врагов гуманизма – схоластов. Возникла эта сатира при обстоятельствах достаточно примечательных.

Всё началось с того, что в 1507 году крещёный еврей Иоганн Пфефферкорн с горячностью неофита обрушился на своих былых единоверцев. Возводя на них одно обвинение за другим, он утверждал, что главным источником их «злодеяний» являются еврейские священные книги. Пфефферкорн предлагал их незамедлительно отобрать и все, за исключением Ветхого завета, уничтожить. Тогда евреи, уверял он, образумятся и наверно примут христианство. Поддержанный кёльнскими доминиканцами, стоявшими на страже католического правоверия, и рядом влиятельных обскурантов, Пфефферкорн добился императорского указа, который давал ему право конфисковать еврейские книги и расправиться с ними по своему усмотрению. Ссылаясь на императорский указ, П. предложил знаменитому гуманисту Иоганну Рейхлину, правоведу, писателю и всеми признанному знатоку древнееврейского языка, принять участие в этой охоте на священные еврейские книги. Понятно, что Рейхлин решительно отказался помогать обскуранту.

Тем временем появился новый императорский указ, передававший вопрос о еврейских книгах на рассмотрение ряда авторитетных лиц. Таковыми были сочтены богословы Кёльнского, Майнцского, Эрфуртского и Гейдельбергского университетов, а также Рейхлин, кёльнский инквизитор Гоогстратен и ещё один клирик из числа мракобесов. Представитель Эрфуртского и Гейдельбергского университетов уклонились от прямого ответа, заявив, что считают вопрос не вполне ясным. Все остальные богословы и церковнослужители дружно подали свои голоса за предложение П. И только один Рейхлин мужественно выступил против этого варварского предложения, указав на огромное значение еврейских книг для истории мировой культуры и, в частности, для истории христианства.

Взбешённый П. опубликовал памфлет «Ручное зеркало», в котором поносил прославленного учёного, как только умел, без всякого смущения называя его невеждой. Рейхлин тут же ответил обнаглевшему обскуранту гневным памфлетом «Глазное зеркало». Эта полемика вскоре вышла за пределы Германии. На стороне Рейхлина находились все передовые люди Европы. Эразм Роттердамский назвал кёльнских доминиканцев орудием сатаны и паразитами. Назревал злободневный вопрос о веротерпимости и свободе мысли.

Сам Рейхлин продолжал мужественно сражаться с опасным врагом. В 1513 г. увидела свет его энергичная «Защита против кёльнских клеветников», а в 1514 году он издал «Письма знаменитых людей» - сборник писем, написанных в его защиту многими видными культурными и государственными деятелями того времени.

Вот в этой напряжённой обстановке, в самый разгар борьбы и появились «Письма тёмных людей», ядовито осмеивавшие крикливую толпу заклятых врагов гуманизма. «Письма» - это талантливая мистификация, созданная немецкими гуманистами Кротом Рубеаном, Германом Бушем и Ульрихом фон Гуттеном. Они задуманы как своего рода комический противовес «Письмам знаменитых людей», опубликованным Рейхлином. Если Р. писали люди известные, блиставшие умом и культурой, то Ортуину Грацию, духовному вождю гонителей Р., пишут все люди безвестные, живущие вчерашним днём, тупоголовые и поистине тёмные. Их объединяет ненависть к Р. и гуманизму, а также безнадёжно устарелый схоластический образ мысли. Р. они все считают опасным еретиком, достойным костра инквизиции.

Пугает их предпринятая гуманистическая реформа университетского образования. Учащаяся молодёжь теряет интерес к средневековым авторитетам, предпочитая им Вергилия, Плиния и других «новых авторов». Схоласты же, продолжающие по старинке аллегорически толковать античных поэтов, имеют о них самое смутное представление. А ведь идейные враги рейхлинистов претендовали на руководящую роль в духовной жизни страны, и претендовали в то время, когда культура Ренессанса повсюду одерживала одну победу за другой.

Убожеству мыслей «тёмных людей» вполне соответствует убожество их эпистолярной манеры. Они пишут коряво и примитивно. Их «кухонная латынь» вперемежку с вульгарным немецким языком, безвкусные приветствия и обращения, убогие вирши, претендующие на изящество, чудовищное нагромождение цитат из Священного писания, употребляемых по любому поводу, а то и полное неумение толково излагать свои мысли, должны свидетельствовать о духовной нищете и крайней культурной отсталости антирейхлинистов.

Конечно, изображая своих противников, гуманисты нередко сгущали краски и даже прибегали к грубому шаржу, но нарисованные ими портреты были так типичны, что поначалу ввели в заблуждение многих представителей реакционного лагеря как в Германии, так и за её пределами. Незадачливые обскуранты даже радовались тому, что появилась книга, написанная врагами Рейхлина. Но радость их вскоре сменилась яростью, возросшей с появлением второй части «Писем», в которой нападки на папский Рим и монашество приобрели чрезвычайно резкий характер. Ортуин Граций попытался ответить на талантливую сатиру, но его «Сетования тёмных людей» успеха не имели. Победа осталась за гуманистами.

Из числа немецких поэтов, творчество которых развертывалось в период, последовавший за выступлением Мартина Лютера, наиболее значительным поэтом явился Ганс Сакс (1494-1576). Трудолюбивый башмачник и не менее трудолюбивый поэт, он почти всю свою долгую жизнь провел в Нюрнберге, который являлся одним из центров немецкой бюргерской культуры. Ганс Сакс гордился тем, что является гражданином вольного города, изобилующего выдающимися мастерами искусства и неутомимыми ремесленниками. В пространном стихотворении " Похвальное слово городу Нюрнбергу" (1530), примыкающим к популярному в XVI в. жанру панегириков в честь городов, он с любовью и тщанием описывает " Нюрнберга устройство и повседневную жизнь". Из стихотворения мы узнаем, сколько было в вольном городе улиц, колодцев, каменных мостов, городских ворот и часов, отбивавших время, узнаем о санитарном, общественном и хозяйственном состоянии города. С гордостью пишет Сакс о " хитроумных мастерах", искусных в печатном деле, живописи и ваянии, в литье и зодчестве, " подобных которым не найти в других странах". Стены вольного города отделяют поэта от необъятного и шумного мира, на который он с любопытством взирает из окна своего опрятного бюргерского жилища.

Домашний очаг - его микрокосм. В нем воплощается для Сакса идеал бюргерского благополучия и прочность земных связей. И подобно тому как он торжественно и деловито воспел городское благоустройство Нюрнберга, воспел он - столь же деловито и не без наивного пафоса - примерное благоустройства своего домашнего очага (стихотворение " Вся домашняя утварь, числом в триста предметов", 1544). Вместе с тем Ганс Сакс обнаруживает широту интересов и крайнюю любознательность. В лице Мартина Лютера он приветствовал Реформацию, выводящую людей на верный путь из мрака заблуждения (стихотворение " Виттенбергский соловей", 1523). В защиту протестантизма он написал прозаические диалоги (1524), а в ряде стихотворений обличал пороки папского Рима (1527). В дальнейшим полемический задор Ганса Сакса заметно пошел на убыль, хотя Сакс и остался верен своим лютеранским симпатиям.

Зато любознательность поэта нисколько не уменьшилась. Скромный ремесленник отличался обширной начитанностью и тонкой наблюдательностью, о чем ясно свидетельствуют его многозначительные произведения. Отовсюду черпал он материал для своих мейстерзингерских (от немецкого Meistersinger - мастер пения) песен, пьес, шпрухов (нем. Spruch - изречение, обычно назидательное) и шванков. С глубоким уважением относится он к хорошим книгам, из которых постепенно составил изрядную библиотеку, с обычной тщательностью описанную им в 1562 г. Он хорошо знал литературу шванков и народных книг, читал в немецких переводах итальянских новеллистов, в частности " Декамерон" Боккаччо, из античных писателей ему были известны Гомер, Вергилий, Овидий, Апулей, Эзоп, Плутарх, Сенека и др. Читал он сочинения историков и книги по естествознанию и географии.

Еще на заре своей поэтической деятельности, в 1515 г., он выступил в защиту творческих прав поэта, ратуя за расширение тематики мейстерзингерских песен, первоначально замыкавшихся в круге религиозных тем. Никто из мейстерзингеров не обладал таким живым чувством природы, как Сакс, таким непосредственным ощущением жизни. При этом он не ограничивался тем, что развивал какую-либо тему в форме мейстерзингерской песни, он обрабатывал ее затем в форме шпруха, шванка или фастнахтшпиля (масленичного фарса). Многие его произведения расходились в народе в виде летучих листовок, обычно украшенных гравюрами на дереве.

Вполне в духе XV-XVI вв., когда в стихах, подкрепленных гравюрами, деловито излагались сведения из различных областей знания, выдержаны дидактические стихотворения Сакса. В них ради пользы и поучения читателей он " по порядку" перечислял " всех императоров Римской империи и сколько каждый царствовал..." (1530), повествовал " О возникновении Богемской земли и королевства" (1537), описывал сто различных представителей царства пернатых (1531) либо слагал " Шпрух о ста животных, с описанием их породы и свойств" (1545).

Во всех этих случаях, а также и тогда, когда Сакс весело рассказывал какой-нибудь потешный шванк, он прежде всего помышлял о пользе читателей, о расширении их умственного кругозора, об их воспитании в духе высокой нравственности. Особенно привлекали его те сюжеты, в которых он мог раскрыть свои этические воззрения. В конце почти каждого стихотворения он нравоучительно поднимал палец, обращаясь к читателю с предостережением, добрым советом или пожеланием. Оставаясь убежденным сторонником житейской мудрости, основанной на требованиях " здравого смысла", Сакс проповедовал трудолюбие, честность и умеренность, богачей он хотел видеть щедрыми и отзывчивыми, детей - послушными родителям, воспитанными и добронравными, брак был для него святыней, дружба - украшением жизни.

Повсюду - в настоящем и прошлом, в былях и небылицах - находил он богатый материал для своих наблюдений и поучений. Мир как бы лежал перед ним обширным собранием поучительных лубочных картинок, где можно увидеть и обезглавленного Олоферна, и добродетельную Лукрецию, и челядинцев Венеры, и всадников, гарцующих на турнире, и трудолюбивых ремесленников, и еще многое другое. Как на подмостках средневекового театра, здесь чинно выступают аллегорические персонажи: г-жа Теология, веселая Масленица, Зима и Лето, Жизнь и Смерть, Старость и Младость. Земная сфера тесно переплетена с небесной, по суетному миру бродит кроткий Христос в сопровождении апостолов, Бог-отец спокойно смотрит из рая на проделки вороватых горожан, ватага горластых ландскнехтов приводит в ужас простоватого беса, посланного на землю Князем тьмы для уловления грешников.

Как и автора " Корабля дураков", Ганса Сакса глубоко тревожит разрушительная сила эгоизма, корыстолюбия, несовместимого с требованиями общественного блага. В обширном аллегорическом стихотворении " Корыстолюбие - обширный зверь" (1527) он рассматривает эгоизм, стремление к наживе как основную причину мирской неурядицы. Там, где властвует корыстолюбие, - там увядают сады и редеют леса, там хиреет честное ремесло, опустошаются города и государства. Лишь забота об общем благе могла бы спасти Германию от неминуемой гибели (" Достохвальный разговор богов, касающийся разлада, царящего в Римской империи", 1544).

При всем том мировоззрению Сакса чужд собственно трагический элемент. На это указывают хотя бы его " трагедии" (" Лукреция", 1527, и др.), слишком наивные для того, чтобы быть подлинными трагедиями. Поэту гораздо ближе мир добродушной насмешки. Хорошо зная слабости своих соотечественников, он с мягким юмором повествует об их проказах и поделках, обнаруживая особое мастерство в изображении жанровых сценках, исполненных живости и неподдельного веселья.

Перед читателем проходят представители разных сословий и профессий. Подчас раздается оглушительный звон дурацких бубенцов, сливающийся с многоголосым гомоном карнавала. Поэт ведет читателя в трактир, на рынок, в королевский замок и на кухню, в амбар, мастерскую, сени, винный погреб, на луг. Вершину поэзии Ганса Сакса, бесспорно, образуют стихотворные шванки, в них он особенно оживлен и естественен. Впрочем, шванковые мотивы проникают и в басни, и даже в торжественные христианские легенды, наполняя их жизнью и движением. Строгие фигуры небожителей и святых сходят со своего высокого пьедестала, превращаются в обыкновенных людей, добродушных, мягких, иногда простоватых и немного смешных. Прост и недогадлив апостол Петр в шванке " Св. Петр с козой" (1557). Крайнее простодушие высказывает Петр также в шванках, где ему отведена роль привратника рая. То он по доброте душевной впускает обогреться в райскую обитель плутовского портного (" Портной со знаменем", 1563), то вопреки предостережениям Творца открывает двери рая шумной ватаге ландскнехтов, принимая их богохульные ругательства за благочестивую речь (" Петр и ландскнехты", 1557). Впрочем, не только небожители, но и нечистая сила устрашена буйством ландскнехтов. Сам Люцифер опасается их нашествия в ад, от которого не ждет ничего хорошего (" Сатана не пускает больше в ад ландскнехтов", 1557). Черти Ганса Сакса вообще не отличаются большой отвагой и сообразительностью. Они обычно попадают впросак, одураченные лукавым смертным. Это чаще всего забавные, смешные существа, очень мало напоминающие сумрачных и злобных чертей ряда лютеранских писателей и художников XVI в.

К повествовательной поэзии Сакса примыкают его драматические произведения, из которых наибольший интерес представляют веселые фастнахтшпили, не лишенные дидактической тенденции. Ганс Сакс осмеивает различные слабости и проступки людей, подшучивает над сварливыми женами, над мужьями, покорно несущими ярмо домашнего рабства, над скупцами и ревнивцами, над обжорством и неотесанностью крестьян, над доверчивостью и глупостью простофиль, которых водят за нос ловкие плуты (" Школяр в раю", 1550, " Фюзингенский конокрад", 1553, и др.). Он обличает ханжество и распутство попов (" Старая сводня и поп", 1551), изображает веселые проделки хитроумных жен (" О том, как ревнивец исповедывал свою жену", 1553) или крайнее простодушие дурней (" Высиживанье теленка", 1551).

Пересыпая речь персонажей поучительными сентенциями, он в то же время широко использует приемы буффонного комизма, щедро раздает оплеухи и тумаки, бойко изображает потасовки и перебранки. Он вносит на сцену веселый дух карнавала, облекая лицедеев в фастнахтшпилях в гротескные личины " дурацкой литературы", и все это в период, когда сумрачная лютеранская ортодоксия беспощадно обрушилась на театральную буффонаду. В превосходном фастнахтшпиле " Излечение дураков" (1557) Ганс Сакс изображает забавное врачевание занемогшего " глупца", наполненного множеством пороков. Из его раздувшегося живота лекарь торжественно извлекает тщеславие, жадность, зависть, распутство, чревоугодие, гнев, лень и, наконец, большое " дурацкое гнездо", усеянное зародышами различных " глупцов", как-то: лживые юристы, чернокнижники, алхимики, ростовщики, льстецы, насмешники, лжецы, грабители, игроки и др. - короче, все те, " кого доктор Себастиан Брант поместил на своем Корабле дураков".

Ряд фастнахтшпилей представляет собой драматическую обработку новелл Боккаччо (" Хитроумная любодейка", 1552, " Крестьянин в чистилище", 1552, и др.), шванков и народных книг.

В период жестокой реакции, последовавшей за крушением народной Реформации, Ганс Сакс поддерживал у простых людей бодрость духа, укреплял в них веру в нравственные силы человека. Именно поэтому творчество Ганса Сакса, глубоко человечное в своей основе, имело большой успех в широких демократических кругах. Молодой Гете почтил его память стихотворением " Поэтическое призвание Ганса Сакса".