Стекольный завод

Легче в рисунке, чем в слове, видится мне молодая па­ра, путешествующая по Северному Кавказу: он в летней форме красноармейца, она в костюме, напоминающем пио­нерский.

В тот жаркий летний полдень, когда мы шли вдоль полотна железной дороги на стекольный завод, я на одно мгновение увидел нас со стороны — себя с рюкзаком за плечами, в котором были сложены самодельные декора­ции, а рядом мою спутницу. Моя рука лежит у нее на плече. Я шагаю по шпалам и играю сцену ив «Леса». Мы приближаемся к заводу. Поднимая пыль, навстречу нам несутся мальчишки: блаженство, восхищение играет на их лицах.

— Вы «Красные дьяволята»? Вы «Красные дьяволя­та»? — несется со всех сторон.

Нам очень жаль их разочаровывать.

— Да, дьяволята.

Это их вполне устраивает, и они исчезают. Можно не сомневаться, что вечер будет организован. Раньше, чем скроется солнце, они разнесут весть по всем направле­ниям. Так началась наша первая «гастрольная поездка» по Северному Кавказу.

Мы пришли в клуб. И здесь нас спросили: «Вы «Крас­ные дьяволята»? Тогда я ответил, что это сплетня. «Ну и хорошо, — ответили нам. — Картину-то мы много раз вертели, хочется новенького. До вечера — часа два, схо­дите пока к нам на завод, если интересуетесь».

И вот мы на заводе. Нам показывают, как делаются бутылки. Мы стоим в стороне, в тени, в сумраке цеха. Пе­ред нами круглая печь с жаркими глазками. Там — рас­плавленное стекло. Рабочий у станка опускает в огнен­ную лаву трубку, и через мгновенье на копчике труб­ки горит жидкое стекло. Он работает, вращая в воздухе палочку с огненным цветком. Палочка попадает к следу­ющему рабочему, он опускает ее па жаровню, и через мгновенье она попадает в третьи руки — к выдувальщику. Он бросает палочку вниз, в форму, и выдувает бутылку. Вся группа рабочих вокруг печи, как на сценической площадке, подумал я, похоже па спектакль Театра Ре­волюции.

Справа широкий квадрат открытых ворот — залитое солнцем пятно. Там обнаженная зноем степь, там кутерь­ма из человеческих тел: футбольный мяч летит в небо, виснет и падает. Длинноногие юноши бросаются к нему. Я наблюдаю полеты мяча и палочки с раскаленным стек­лом. Вот это сочетание ритма летящих палочек и мяча в небо запомнилось мне навсегда.

Наступил вечер. Спала жара. В местный клуб собира­лись ребята, старики, взрослые. Мы сидели тут же на скамеечке и наблюдали нашу публику. Было чуть тревож­но. Я молчал и думал, моя спутница не мешала мне, она знала, о чем...

«Моцарта и Сальери» или «Гаврилиаду»? «Графа Ну­лина» или сцену из «Бориса» с Юродивым? Маяковско­го— «Войну и мир» или «150 миллионов» и «Левый марш»? Стихи Каменского или есенинского «Пугачева»? А может быть, поэтов, написавших на смерть Ленина?.. Не было случая, чтобы незадолго до начала мы не вноси­ли в программы изменений.

Моя спутница посмотрела на меня.

— Ты сейчас спросишь, — сказала она, — а не начать ли так?..

— А не начать ли так? — сказал я.

Эти первые встречи с рабочей аудиторией, если не счи­тать 1919—1920 годов, времен агитпоездов, можно рас­сматривать как своеобразную школу для меня.

Концерты тех лет можно назвать пробой пера. Я слу­шал и слушал свою аудиторию, что означало: слушая вас, я ищу свой путь.

И вскоре я действительно нашел его.

Вечером после концерта наши зрители уходят сразу на завод в третью смену. Мы ночуем в чистой комнате ра­ботницы, за ситцевым пологом, а утром навсегда покидаем стекольный завод.

«Пролетарская воля»

На первые деньги, заработанные на стекольном заво­де, мы выехали в Пятигорск и случайно попали в сель­скохозяйственную коммуну «Пролетарская воля». Поля коммунаров бескрайни. Ветер играет, волнуя густое хлеб­ное золото. «Наши поля должны быть культурнее обрабо­таны по сравнению с полями единоличников», — говорят коммунары.

По вечерам, в короткий час перед сном, когда голубым пожаром горит южное звездное небо и уже полили огоро­ды, и все другие работы закончили, полулежа па земле, примостившись на бревнах, покуривая и обнимая своих молодых жен, коммунары вспоминают годы гражданской войны и бои за коммуну. В коммуне много молодых пар... На производственных совещаниях все чаще говорят об увеличении молочных порций. Молоко получают только дети. Стол взрослых очень прост. Но никогда не забуду вкуса горохового супа на завтрак, обед и ужин. Это был не приедающийся, всегда душистый свежий суп с домаш­ним горячим хлебом.

Нам отводят маленькую комнату рядом с клубом.

Я давал вечера, а дни мы проводили в тени фруктово­го сада. Там же я готовил новый репертуар. Не помню, как случилось, что моя спутница начала оформлять клуб. Она расписывала беленые стены, не имея понятия о фрес­ковой живописи, организовала ленинский уголок — и клуб торжественно открылся. Съехались крестьяне из округи, клуб переполнился девушками. Доклад делал один из членов коммуны, художественная часть — Владимир Яхонтов. В поздний час гости расходятся по округе, и песни тонут в темных полях.

После этого праздника мы уехали. Нам жаль было рас­ставаться с коммунарами. Мы породнились, как только может породнить людей общий труд на благородных на­чалах: «От каждого по способности, каждому по потреб­ности».

В последний раз мы совершаем путь до города. Ле­жат обнаженные поля. Жатва собрана — мы едем даль­ше. Двери теплушки открыты и вправо и влево. И вправо и влево кружится земля и кланяются телеграфные стол­бы. Мы сидим на наших дорожных вещах — на походной библиотеке, на декорациях. С нами едет еще несколько человек. Крестьянин в плаще спрашивает нас, читали ли мы Гегеля.

Так мы навсегда расстались с коммуной «Пролетар­ская воля».

Я там, считаю, съел яблок и груш больше, чем того заслужил. В этом я был твердо убежден, пока не встре­тил лет через десять в Москве одного из членов комму­ны. Он радостно сообщил мне, что нас помнят, а клуб, который Лиля расписала, еще сохранился.

Мы ходили по Прохладной, пораженные необычайно узкими улицами: они походили на сплетенные корзины, доверху наполненные яблоками. Тяжелые ветви яблоне­вых деревьев перебрасывались через сплошные, складно сложенные плетни. По этим улицам в обнимку ходят мо­лодые казаки и казачки в ярких нарядах и поют песни. Где-то совсем близко несет свои обильные воды желтая Кубань. Мощные корявые деревья свисают в воду. Там, у воды, оживление и веселье купающихся детей и женщин.

Нам сдают отдельную квартиру из двух пустых ком­нат с белыми стенами и желтыми полами. Но мы не уны­ваем и растягиваемся на полу, как кому вольготнее. От­куда-то появляется котенок и растягивается рядом — третьим членом семьи. Моя спутница пишет на полу афи­ши акварелью. Мы расклеиваем их по городу.

«В программе Пушкин и Маяковский»

Вечером собирается молодежь в местный театр. В пуб­лике настороженность, недоверие, но к концу вечера мы расстаемся друзьями, довольные друг другом.

Последний вечер проходит в железнодорожных ма­стерских, последняя ночь — в сторожевой маленькой буд­ке у железнодорожника. А на утро мы сидим на откосе насыпи и решаем, что делать.

— У меня жар, я всю ночь не спал. Ехать дальше, в Грозный, или вернуться в Москву? Нет, лучше к рабо­чим в Грозный.