Да, — ответил арестант, — он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил?

— Охотно могу сообщить это, — отозвался Пилат, — ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги…

— Если бы с ним поговорить, — вдруг мечтательно сказал арестант, — я уверен, что он резко изменился бы…

Из пяти доказательств бытия Бога — исторического, космологического, телеологического, онтологического и нравственного, приведенных в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона², — в романе актуализируется последнее — нравственное, предложенное в свое время немецким философом И. Кантом. Как мы знаем, третья глава романа М. Булгакова, где сбывается предсказанная странным " профессором-иностранцем" Воландом смерть М.А. Берлиоза, называется " Седьмое доказательство" — то есть доказательство бытия Бога от Воланда (от противного): коль существует дьявол, то существует и Бог. В ранних редакциях романа (1929–1930 годы) " доказательство Воланда" называлось шестым, а нравственное доказательство Канта, таким образом, было пятым, в соответствии со словарем Брокгауза и Ефрона. Однако, обратившись к трактату И. Канта " Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога", М. Булгаков выяснил, что философ опроверг еще одно, пятое по общему счету, доказательство — логическое. Таким образом, в последней редакции романа доказательство Канта закономерно стало шестым, а доказательство Воланда — седьмым. Отсюда и название третьей главы — " Седьмое доказательство" ³.

Положение о безусловной и независимой от нашего сознания ценности добра Кантом возведено в ранг доказательства бытия Бога: " Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звезды неба надо мной и моральный закон во мне" ⁴ (т.е. красота мира и добрая воля человека). Учение И. Канта о доб рой воле, по словам русского философа Владимира Соловьева, заключается в том, что " человек может делать добро помимо и вопреки всяких корыстных соображений, ради самой идеи добра, из одного уважения к долгу или нравственному закону" ⁵.

В начале романа в споре М.А. Берлиоза и Иванушки Бездомного с Воландом речь идет о нравственном доказательстве бытия Бога, предложенном Кантом. Берлиоз настаивает, что никакого Иисуса вообще не существовало, и ссылается на Шиллера и Штрауса (почти дословно повторяя аргументы из статьи " Бог" словаря Брокгауза и Ефрона): " Доказательство Канта, — тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, — также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством". И Воланд согласен с М.А. Берлиозом в том, что нравственное доказательство Канта не убедительно, в свое время мессир говорил об этом самому Канту (XVIII век): " Ведь я го ворил ему тогда за завтраком: “Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут [выделено мной. — В.К.]”".

И Воланду нельзя отказать в знании человеческой психологии: действительно, и над Иешуа, его правдой (" человек добр") потешались современники, и правда романа Мастера о событиях двухтысячелетней давности также была осмеяна.

Трагедию непонятости Иисуса зримо представляет картина И.Н. Крамского " Хохот" (" Радуйся, царю иудейский! ") (1870–1880-е годы). У этого полотна два идейно-художественных центра. Левую часть картины, которая сразу привлекает наше внимание, занимает Иисус Христос в терновом венце, у позорного столба; поза и выражение лица Иисуса полны скорбного достоинства, величия. Он углублен в себя, отрешен, и кажется, что взор его устремлен за пределы пространства картины, перед его мысленным взором — судьба его учения, судьбы человечества. Однако акцент художник делает на другом — на хохочущих, на смеющихся над Иисусом (правая часть картины). Чрезвычайно живописны эти хохочущие, занимающие всю правую часть полотна и противостоящие Христу: сколько превосходства и снисходительной иронии в выражении их лиц, в их вальяжных позах, пренебрежительных жестах! За ними — власть, богатство, практический житейский опыт, и уж они-то знают, какие ценности в этом земном мире являются главными! И лишь находящаяся напротив от них — в левой части полотна, за спиной Христа — одинокая фигура отвернувшегося от зрителей человека (видимо, одного из апостолов) с бессильно опущенными руками и печально склоненной головой противостоит кощунственному хохоту: он один понимает в эту минуту смысл происходящего и масштаб трагических событий.

Но и у позорного столба, в свой последний земной час Иешуа (как и Иисус) остался верен нравственному закону: в ответ на злобные упреки разбойника, ожидающего своей смерти, Иешуа просит своего палача: " Дай попить и ему". (Однако Иешуа не говорит разбойнику, как Иисус Христос: " Нынче же будешь со мною в раю".)

Трагедия Иешуа не столько в его бескомпромиссности, сколько в том, что его правда не была востребована. И Иешуа опасается, что его учение о доброй воле будет понято неправильно: " путаница эта будет продолжаться очень долгое время"; его именем будут проповедовать ложь; к истине добра будут пытаться приобщать людей огнем и мечом и на конец объявят, что его " вовсе не существовало на свете" и " все рассказы о нем — просто выдумка, самый обыкновенный миф".

Истина Иешуа раскрывается в романе как трагическая: она прекрасна, она сверкает подобно драгоценному камню, но она не может быть исторически реализована. Все это приводит к модернизации образа Иешуа-Иисуса, делает образ Иешуа, по словам протоиерея Александра Меня, " весьма далеким от Евангелия" ⁶. Но в этом и заключалась цель автора романа.