Дед Анатолий

Дед у меня был замечательный.

Арбузы, если не было гостей, у нас резали не дольками, а дисками. С каждым слоем диск становился все больше, а физиономия, когда счастливо вгрызаешься в его половинку, все более и более измазанной. Так вот, дед резал арбузы неправильно. Женская половина нашей семьи без дополнительных обсуждений считала это следствием того, что дед вообще мало чего умеет делать руками. Он держал нож не горизонтально, а несколько задирая кончик вверх. Поэтому круги получались кривоваты, а на неразрезанной части вырастала горка. Только мы с дедом знали, для чего это нужно: когда все наедятся до «не могу больше», мама с бабушкой понесут грязные тарелки и кастрюльки на кухню, дед срежет эту горку, самую сахарную, очистит от косточек и вручит ее мне.

Когда же собирались гости, родственники или друзья по работе кого-нибудь из наших, дед вспоминал молодость. Сам он практически не пил, но угощать гостей любил страшно. Чуть ли не вливал в каждого мужчину коньячок насильно, рюмку за рюмкой. А потом садился за пианино и, прокатившись раздольно пальцами по клавишам, пел «Индонезия – любовь моя». Гости расслабленно подпевали. В молодости он был ценителем женщин, преферансистом, а в годы студенчества подрабатывал тапером в кинотеатрах. Бабушка, получившая образование гимназическое, раскладывала ноты и играла правильно, в строгом соответствии с партитурой. Дед нот не знал, играл, как море разливанное, куда душа поведет. Он же научил меня «Чижику-пыжику» и «Собачьему вальсу».

В нашей семье родителями были дед с бабушкой, а мы с мамой – воспитуемыми. Воспитывали нас, взывая к нашему разуму, которого не всегда хватало. А также – просто личным примером. Когда я совершал что-нибудь непотребное, дед расстраивался и молчал. И это для меня было тягостно. Так что «колы» на «четверки» по поведению и «тройки» на «пятерки» по физике я скоро переделывать прекратил. Деда расстраивали не сами оценки, а подлог.

Дед не был героическим дедом. Он не сидел в 37-ом и не воевал в Великую Отечественную, как его брат, дед Сергей. В войну ему выдали бронь и отправили орошать Пскентский район: стране нужен был хлопок для пороха. И дельные специалисты были наперечет. Если бы нужно было охарактеризовать его одним прилагательным, я бы выбрал слово «порядочный». А потом уже: «щепетильный», «мудрый», «изобретательный»…

С бабушкой они были просто как единое целое. Они заботились друг о друге. Это не значит, что никогда не ругались. Дед мог вспылить: «Татьяна, как ты могла! Ты просто… курья голова!» Это было самое страшное дедово ругательство. Бабушка уходила в дальнюю комнату и тихо стирала с лица слезы. Дед минут десять бродил по гостиной, потом шел к ней, гладил по головке и говорил: «Ну прости меня, дурака, я больше не буду».

Землетрясение в Ташкенте в 66-ом началось с того, что истошно завыли собаки по всей округе. Потом начало трясти. Мне казалось, что кто-то огромный пытается вытряхнуть меня из кровати. Прибежала мама, одетая в чем спала, то есть совсем без ничего, и убежала. Через несколько секунд вернулась, завернутая в простыню, схватила меня и встала в дверной проем. Косяк был массивный и должен был выдержать, если посыплются балки. Я не помню, чтобы я плакал. Скорее, был обескуражен. Когда трясти перестало, все выскочили на улицу. Выглядели соседи очень живописно…
На следующий день еще продолжало потихоньку потряхивать, мелко тряслись листья пальмы, сидевшей в кадушке в гостиной, позванивали бокалы в буфете. Нас с дедом отправили ночевать на улицу. Соседи-узбеки позвали нас, жителей четырехэтажного дома, к себе во дворы. Помню дорожку, ведущую к одному из домиков, сплошь уставленную раскладушками с «эвакуированными» мужчинами. Женщины остались ночевать дома, хранить домашний очаг. Временами собаки тревожно нюхали воздух, самые нервные начинали подвывать, но потом все разом успокаивались и укладывались клубком. Помню, как я проснулся утром под ясным небом, рядом с дедом, под ветвями цветущего урюка. Какое-то ощущение неожиданного счастья... Мы собрали раскладушки и пошли домой. Дом стоял. Из окон выглядывали такие же счастливые женщины.

Дед поразительно быстро читал. Любил детективы, особенно Сименона, журналы «Наука и жизнь», «Техника – молодежи», «Новый мир», «Иностранная литература» и – последнюю страницу «Литературной газеты». Бабушка приносила домой с работы книги из «белого шкафа», где под замком хранилась литература, изъятая из обращения. На ней красовался штамп «На дом не выдается». Дед проглатывал всё молниеносно. И подсовывал мне, раскрывая на той странице, где ему особенно понравилось. А еще он помнил огромное количество цифр, например, сколько кубокилометров воды протекает через любой срез любой среднеазиатской реки в определенный промежуток времени.

То, что дед – большой начальник, я начинал осознавать постепенно. Наш дом был построен Министерством водного хозяйства Узбекистана и заселен поначалу исключительно его сотрудниками. Но только за дедом приезжала по утрам белая «Волга» и возвращала его вечером обратно. Дед был главным мерà бом республики. Это тот, который распределяет воду. Дом наш стоял посреди одноэтажной узбекской махалù, среди глиняных дувà лов, где днем паслись бараны и коровы, а ночью под круглой луной, размером в целую форточку, трещали цикады и сверчки.
Асфальт, газ и горячая вода дотянулись до нас очень не сразу. А телефона все не было. Дед же не мог без телефона. И вот в один прекрасный день к нам пришли люди в грязно-зеленой военной форме и втащили огромный зеленый же ящик полевой радиостанции. Их начальник долго что-то настраивал, кричал туда: «Я стриж! Прием, прием! База, ответьте!» Потом ящик увезли, так связи и не добившись. А еще через две недели до нас дотянули от мясокомбината, через речку, по электрическим столбам 3, 5 километра телефонного провода. Когда нужно было вызвать скорую, соседи из нашего дома, да и со всей махалù, приходили звонить от нас.

Зубы дед не любил лечить категорически. Как-то пошел к стоматологу, сам зашел в кабинет, сам сел в кресло. Но когда доктор начал приближаться к нему со своими отвратительными инструментами, схватил его за руки и возмутился: «Да как Вы смеете!»

В телевизоре дед появляться не любил, ехал на студию, только если совсем не удавалось отвертеться. «Достижения народного хозяйства в магазинах должны быть, а не в телевизоре».
В третьем классе мы тоже попали на телестудию. Отобрали восемь человек, почему-то только из нашего «3 Г». Видимо, потому что нашей учительницей была завуч. Как-то само собой получилось, что среди отобранных оказались две дочки прокуроров, сын профессора мединститута (узбек), сын директора овощебазы (Мильмейстер)… и маленькая Нюся Ким как представитель корейского народа. Нас построили под софитами по росту (тогда всех так строили) и дали в руки по игрушке. Дикторша прочла длинноватую речь о пользе раннего, со второго класса, обучения детей иностранному языку, и камера наехала на нас. «I have a ball!» - крикнул первый и поднял над головой мяч. «I have a doll!» - прокричала вторая и подняла куклу. «I have a pen!» - сказал я, но почему-то не поднял вверх, а протянул в сторону камеры внушительный муляж перьевой ручки, как наш ответ Чемберлену. «I have a hen!»… Дальше все пошло благополучно. Когда Нюся тоже что-то подняла, все набрали в легкие воздуха и гаркнули: «And we are happy!!!», потрясая над головой предметами. В этом радостном состоянии нас выпроводили из студии. Тогда записи еще не существовало, передачи сразу уходили в эфир, так что себя по телевизору я не увидел. Надо ли говорить, что наши женщины очень гордились: оба их мужчины теперь «не вылезают из телевизора».

Как-то дед поехал принимать очередную плотину и привез оттуда рижский приемник «VEF-202». «Подхалимы подарили», – пояснил он. Однажды из этого приемника «Голос Америки» сообщил, что в Ташкенте в реку Буржуар, выворачивая с моста, сполз рейсовый автобус. Выскочить успел только водитель. Это было совсем близко: наш дом стоял на склоне к Буржуару, мы туда купаться ходили. Дед сказал: «Во заливают». А минут через десять деду позвонили и доложили о происшествии, еще через десять - прибыла «Волга». Дед уехал перекрывать шлюзы, понижать уровень воды, чтоб автобус можно было достать. Говорил, что вместе с автобусом нашли еще мотоцикл и «Жигули», давно числившиеся в розыске вместе с их водителями.

Когда бабушка заподозрила, что со мной не все в порядке, а мне было 12 лет, я сдал кровь на сахар, за результатами пошел дед. Вернулся серого цвета, коротко сказал: «Юка заболел". Меня положили в противозобный диспансер – единственное учреждение, где в Ташкенте работали эндокринологи. Когда же меня выписывали, надо было диспансер отблагодарить. Дед заказал в министерской мастерской, выкупил и привез четыре деревянных решетки в душевые, чтобы больным не холодно было мыться, стоя на довольно грязном цементном полу. Главврач благодарил его горячо и несколько расстроено…

Там же в диспансере, в закутке возле кухни, я влюбился – и мы взяли домой нашу собаку. Дед поначалу это не приветствовал. Собакой я занимался усердно, но потихоньку-полегоньку забота о ней перешла к деду. Он в ней души не чаял. По вечерам, сидя за уроками, я слышал, как они гуляют по улице под окнами, она носится вокруг, а когда отбегает далеко, он зовет ее: «Ма-а-лыш! Ма-а-лыш!»
Ему же приходилось топить щенков: больше было некому. Оставлять можно было только одного: пристроить единственного бутуза-дворнягу в хорошие руки удавалось легко, а найти одновременно четыре пары хороших рук – дело нереальное. Дед от процедуры утопления на несколько дней заболевал. Он же и похоронил Малышку, когда я уже уехал, а ей вышел ее срок.

Как они вообще отпустили меня одного, с моим диабетом, учиться в холодный Иркутск – уму непостижимо. Но видимо, свободное волеизъявление внука было важнее. Дед достал мне тяжелый овчинный тулуп, в котором вольнолюбивые пастухи пасут баранов в горах Тянь-Шаня.

Когда дед ушел на пенсию, его сманили в узбекскую Академию наук редактировать монументальный труд «Ирригация Узбекистана». Вышло четыре толстенных синих тома, в которых имя деда встречается почему-то всего в трех местах. Дед был очень скромным. А вот ящичек с его наградами, включая «Героя соцтруда» и «Знак почета», был тяжелым и внушительным. Шофер деда, тоже Анатолий, через два месяца после ухода деда, из министерского гаража уволился. «Ну что я - ассенизатор что ли, что попало возить?» - возмущался он, заходя проведать отставника.

Дед переключился на домашнее хозяйство: он ходил по утрам на базар, где говяжьи языки, хорошая вырезка и сметана заканчивались к 11 часам, а фрукты, овощи и лепешки не прекращались никогда. Был куплен кондиционер, и жить стало веселее. Только иногда ностальгически вздыхал: «Представляешь, у меня в кабинете ведь 8 телефонных аппаратов было, как в ЦУПе…»

Начали прилетать правнуки: старший Ванька – с мамой, средний – со мной. Дед так же гулял с ними на Буржуаре и так же гладил их по коротко стриженым головкам, как меня когда-то... Как-то с Сережкой мы прилетели честно, купив ему билет за полцены. А улетать обратно должны были в апреле, когда ему уже исполнилось 5 лет. И тогда я привез метрики другого мальчика, который был младше на полтора месяца. Процесс отлета пришлось долго репетировать, тренировать ребенка на разведчика. Дед, надев узкий галстук, изображал сурового аэрофлотчика. «Мальчик, а сколько тебе лет?» - вопрошал дед, разглядывая метрики. «Четыре годика», - должен был сказать Сережа и для верности показать пальчиками. «А как тебя зовут?» – «Тёма». – «А фамилия?» – «Должиков». – «А это кто?», – указывая на меня. «Дядя Юра». – «А дядя – это кто?» – «Это брат моей мамы Оли». – «А в Ташкент вы к кому приезжали?» – и так далее, и тому подобное. Легенда была проработана до мелочей! Так мы учили ребенка плохому. Бабушка вообще всю жизнь звала деда «жулик». Видимо, это наследуется… На самолет мы прошли легко, на голубом глазу, прихватив для прикрытия огромный букет дешевых ташкентских роз.

Перестройку и гласность дед воспринимал настороженно. «Трепачи, трепачи, сплошные трепачи! Разрушат, а что строить будут?» Как-то, вернувшись из Москвы из командировки, он говорил: «Раньше я думал, что нами управляют компетентные честные люди… Странно, но это не так». А побывав в Будапеште, он убедился, что мы отстаем даже от Венгрии. В партию, тогда единственную, дед так и не вступил, хотя по должности был обязан. От этого и зарплата должна была возрасти, а для него, кормившего двух библиотекарей и внука, это, конечно, было важно. До самой пенсии так и отговаривался, что пока еще до членства не дорос. Баба Наташа, его мама, терская казачка, невоздержанная на язык, периодически ухитрялась ляпнуть что-нибудь в адрес этой партии. Только частая перемена места жительства спасала семью от репрессий, поскольку личные дела в НКВД не пересылались тогда вслед за переехавшими. Теперь дед читал «Огонек», знал, что написанное там – правда, и мрачнел. А вот развал Союза воспринял уже как грустную неизбежность.

Когда бабушка умерла, дед стал жить дальше по инерции, в ожидании встречи. Он так же много читал, слушал свой «VEF», перебирал семейные фотографии, надписывал имена и даты, которые помнил. Некоторые из его надписей я сканировал, и их можно прочитать здесь. Похоронить себя он завещал не на пугачёвском участке, а рядом с бабушкой на шкинёвском. Встречи он ждал 2 года, 2 месяца и 2 дня.

Панихиду по деду и поминки пришлось устраивать не в квартире, а во дворе под окнами лоджии. Хоронили на следующий день, в жарких странах всегда хоронят очень быстро. Двор полили из водопровода, как это всегда делают в Ташкенте, когда солнце уходит из зенита, чтобы сбить жару и пыль. Махаля установила столы буквой «П» во всю ширину двора от малого тополя до вишни. Лавок не хватило. Стулья выносили соседи из всех квартир. Накрывало стол министерство, плов в огромном казане, пока родные ездили на кладбище, готовили соседи-узбеки. Приехали делегации из тех районов, из которых успевали добраться. Прибыл министр, говорили речи, вспоминали заслуги с давних времен… Но чаще всего звучало слово «порядочный»…

Такой вот порядочный жулик был мой чудесный дед…

15.2.12 г.