Говэн размышляет

Мысль Говэна впервые проникала в такие глубины.

На его глазах совершился неслыханный переворот.

Маркиз де Лантенак вдруг преобразился.

И Говэн был свидетелем этого преображения.

Никогда бы он не поверил, что сплетение обстоятельств, пусть самых

невероятных, может привести к подобным результатам. Никогда, даже во сне,

ему не привиделось бы ничего подобного. То непредвиденное, что высокомерно

играет человеком, овладело Говэном и не выпускало его из своих когтей. Говэн

с удивлением замечал, что невозможное стало реальным, видимым, осязаемым,

неизбежным, неумолимым.

Что думал об этом он сам, Говэн?

Теперь уже нельзя уклоняться; надо делать выводы.

Перед ним поставлен вопрос, и он не смеет бежать от него.

Кто же поставил этот вопрос?

Сами события.

Да и не только одни события.

Коль скоро события, которые суть величина переменная, ставят перед нами

вопрос, то справедливость, являющаяся величиной постоянной, понуждает нас

отвечать.

За черной тучей, застилающей небо, есть звезда, которая шлет нам свой

свет.

Мы равно не можем избежать и этой тени и этого света.

Говэну учинили допрос.

Он стоял перед грозным судьей.

Перед своей совестью.

Говэн чувствовал, как все вдруг зашаталось в нем. Его решения самые

твердые, клятвы самые святые, выводы самые непреложные, -- все это вдруг

заколебалось в самых глубинах его воли.

Бывают великие потрясения души.

И чем больше он размышлял над всем виденным, тем сильнее становилось

его смятение.

Республиканец Говэн верил, что он достиг, -- да он и впрямь достиг, --

абсолюта. Но вдруг перед ним только что открылся высший абсолют.

Выше абсолюта революционного стоит абсолют человеческий.

То, что произошло, нельзя было отбросить прочь; случилось нечто весьма

важное, и Говэн сам был участником этого; был внутри этого круга, не мог из

него выйти; пусть Симурдэн говорит: " Тебя это не касается", -- он все равно

чувствовал нечто сходное с тем, что должно испытывать дерево в ту минуту,

когда его рубят под корень.

У каждого человека есть свои основы жизни; потрясение этих основ

вызывает в нем жестокое смятение; и Говэн испытывал такое смятение.

Он с силой сжимал обеими руками голову, словно надеясь, что сейчас

хлынет из нее свет истины. Разобраться в том, что произошло, было делом

нелегким. Свести сложное к простому всегда очень трудно; перед Говэном как

бы был начертан столбец грозных цифр, и ему предстояло подвести итог

слагаемых, данных судьбою, -- есть от чего закружиться голове. Но он силился

собраться с мыслями, старался отдать себе отчет, подавить поднимавшийся в

душе протест, вновь и вновь пытался восстановить ход событий.

Он мысленным взором оглядывал их одно за другим.

Кому не доводилось хоть раз в жизни, в роковой час, заглядывать в свою

совесть и спрашивать у самого себя, какой надлежит выбрать путь -- идти ли

вперед, или вернуться назад?

Говэн только что был свидетелем чуда.

Пока на земле шла борьба, шла борьба и на небесах.

Борьба добра против зла.

Сердце, наводившее ужас, только что признало себя побежденным.

Если учесть, что в этом человеке было столько дурного -- необузданная

жестокость, заблуждения, нравственная слепота, злое упрямство, надменность,

эгоизм, -- то с ним поистине произошло чудо.

Победа человечности над человеком.

Человечность победила бесчеловечность.

С помощью чего была одержана эта победа? Каким образом? Как удалось

сразить этого колосса злобы и ненависти? С каким оружием вышли против него?

с пушкой, с ружьями? Нет, -- с колыбелью.

Перед глазами Говэна зажегся ослепительный свет. В разгар гражданской

войны, в неистовом полыхании вражды и мести, в самый мрачный и самый

яростный час, когда преступление все заливало заревом пожара, а ненависть

все окутывала зловещим мраком, в минуты борьбы, где все становилось оружием,

где схватка была столь трагична, что люди уже не знали, где справедливость,

где честность, где правда, -- вдруг в это самое время Неведомое --

таинственный наставник душ -- только что пролило над бледным человеческим

светом и человеческой тьмой свое извечное великое сияние.

Лик истины внезапно воссиял из бездны над мрачным поединком меж ложным

и относительным.

Неожиданно проявила себя сила слабых.

На глазах у всех три жалких крохотных существа, трое глупеньких

брошенных сироток, что-то лепечущих, чему-то улыбающихся, восторжествовали,

хотя против них было все -- гражданская война, возмездие, неумолимая логика

кары, убийство, резня, братоубийство, ярость, злоба, все фурии ада; на

глазах у всех пожар, который вел к жесточайшему преступлению, отступил и

сдался; на глазах у всех были расстроены и пресечены злодейские замыслы; на

глазах у всех старинная феодальная жестокость, старинное неумолимое

презрение к малым сим, зверство, якобы оправданное требованиями войны и

государственными соображениями, предубеждения надменного и безжалостного

старика -- все растаяло перед невинным взором младенцев, которые почти и не

жили еще. И это естественно, ибо те, кто мало жил, не успели еще сделать

зла, они -- сама справедливость, сама истина, сама чистота, и великий сонм

ангелов небесных живет в душе младенца.

Зрелище поучительное; более того -- наставление, урок. Неистовые

ратники безжалостной войны вдруг увидели, как перед лицом всех злодеяний,

всех посягательств, всяческого фанатизма, всех убийств, перед лицом мести,

раздувающей костер вражды, и смерти, шествующей с погребальным факелом в

руке, над бесчисленным множеством преступлений подымалась всемогущая сила --

невинность.

И невинность победила. Каждый вправе был сказать: " Нет, гражданской

войны не существует, не существует варварства, не существует ненависти, не

существует преступления, не существует мрака; чтобы одолеть все эти

призраки, достаточно было возникнуть утренней заре -- детству".

Никогда еще, ни в одной битве, так явственно не проступал лик сатаны и

лик бога.

И ареной этой битвы была человеческая совесть -- совесть Лантенака.

Теперь началась вторая битва, еще более яростная и, может быть, более

важная, и ареной ее была тоже совесть человека -- совесть Говэна.

Человеческая душа -- это поле битвы.

Мы отданы во власть богов, чудовищ, гигантов, имя коим -- наши мысли. И

часто эти страшные бойцы растаптывают своей пятой нашу душу.

Говэн размышлял.

Маркизу де Лантенаку, окруженному, запертому, обреченному, объявленному

вне закона, затравленному, как дикий зверь на арене цирка, зажатому, как

гвоздь в тисках, осажденному в его убежище, которому суждено было стать его

тюрьмой, замурованному стеной железа и огня, все же удалось ускользнуть.

Произошло чудо -- он скрылся. Он совершил побег, то есть сделал то, что

требует высшего искусства в такой войне. Он снова мог стать хозяином леса,

мог укрыться в нем, стать хозяином Вандеи и продолжать войну, стать хозяином

мрака и исчезнуть во мраке. Он снова стал бы грозным бродягой, зловещим

скитальцем, вожаком невидимок, главой подземных обитателей леса, владыкой

Дубравы. Говэн добился победы, но Лантенак вернул себе свободу. Лантенак уже

был в полной безопасности, располагал необозримыми просторами для

продвижения, неистощимым выбором надежных убежищ. Он вновь становился

неуловимым, неуязвимым, недосягаемым. Лев попался в западню, но вырвался на

волю.

И вот он вернулся в силки.

Маркиз де Лантенак по собственной воле, по внезапному решению, никем не

понуждаемый, покинул верный мрак леса, лишился свободы и пошел навстречу

самой страшной опасности, и пошел без страха. В первый раз Говэн увидел его,

когда он бросился навстречу пламени, рискуя жизнью, и второй раз -- когда он

спускался с лестницы, которую своими руками отдал врагу, с той лестницы, что

принесла спасение другим, а ему принесла гибель.

Почему он пошел на это?

Чтобы спасти троих детей.

Что его ждет, этого человека?

Гильотина.

Итак, этот человек ради трех маленьких ребятишек -- своих детей? --

нет; своих внуков? -- нет; даже не детей своего сословия -- ради трех

крохотных ребятишек, которых он почти и не видел, трех найденышей, трех

никому не известных босоногих оборвышей, ради них он, дворянин, он, принц,

он, старик, только что спасшийся, только что вырвавшийся на свободу, он,

победитель, ибо его бегство было торжеством, поставил на карту все, рисковал

всем, все загубил и, спасая трех ребятишек, гордо отдал врагу свою голову,

склонив перед ним свое доселе грозное, а теперь божественное чело.

А что собирались сделать?

Принять его жертву.

Маркиз де Лантенак должен был пожертвовать или своей, или чужой жизнью;

не колеблясь в страшном выборе, он выбрал смерть для себя.

И с этим выбором согласились. Согласились его убить.

Такова награда за героизм!

Ответить на акт великодушия актом варварства!

Так извратить революцию!

Так умалить республику!

В то время, как этот старик, проникнутый предрассудками, поборник

рабства, вдруг преображается, возвращаясь в лоно человечности, -- они,

носители избавления и свободы, неужели они не поднимутся над сегодняшним

днем гражданской войны, закосневшие в кровавой рутине, в братоубийстве?

Неужели высокий закон всепрощения, самоотречения, искупления,

самопожертвования существует лишь для защитников неправого дела и не

существует для воинов правды?

Как! Отказаться от борьбы великодушия? Примириться с таким поражением?

Будучи более сильными, стать более слабыми, будучи победителями, стать

убийцами, дать богатую пищу молве, которая не преминет разнести, что на

стороне монархии спасители детей, а на стороне республики убийцы стариков!

И на глазах у всех этот закаленный солдат, этот могучий

восьмидесятилетний старик, этот безоружный боец, даже не взятый честно в

плен, а схваченный за шиворот в тот самый миг, когда он совершил благородный

поступок, старик, сам позволивший связать себя по рукам и ногам, хотя на

челе его еще не высох пот от трудов величественного самопожертвования, этот

старец взойдет по ступеням эшафота, как восходят к славе. И голову его,

вокруг которой витают, моля о пощаде, невинные ангельские души трех

спасенных им младенцев, положат под нож, и казнь его покроет позором

палачей, ибо люди увидят улыбку на устах этого человека и краску стыда на

лике республики.

И все это должно свершиться в присутствии его, Говэна, военачальника!

И он, который мог бы помешать этому, он отстранится! И он сочтет себя

удовлетворенным высокомерно брошенной фразой: " Тебя это не касается! " И

голос совести не подскажет ему, что в подобных обстоятельствах бездействие

-- есть соучастие! И он не вспомнит о том, что в столь важном акте участвует

двое: тот, кто действует, и тот, кто не препятствует действию, и что тот,

кто не препятствует, худший из двух, ибо он трус!

Но не сам ли он предуготовил эту смерть? Он, Говэн, милосердный Говэн,

разве не объявил он, что милосердие не распространяется на Лантенака и что

он предаст Лантенака в руки Симурдэна?

Да, он в долгу у Симурдэна, он обещал ему эту голову. Что ж, он платит

свой долг. Вот и все.

Но та ли это голова, что прежде?

До сего дня Говэн видел в Лантенаке лишь варвара с мечом в руках,

фанатического защитника престола и феодализма, истребителя пленных,

кровавого убийцу, -- порождение войны. И этого Лантенака он не боялся; этого

палача он отдал бы палачу; этот неумолимый не умолил бы Говэна. Ничего не

могло быть легче, путь, намеченный заранее, был зловеще прост, все было

предрешено: тот, кто убивает, -- того убьют; оставалось только следовать, не

уклоняясь, этой до ужаса прямолинейной логике. Внезапно эта прямая линия

прервалась, нежданный шквал открыл иные горизонты, вдруг произошла

метаморфоза. На сцену вышел Лантенак в новом облике. Чудовище обернулось

героем, больше чем героем -- человеком. Больше чем просто человеком --

человеком с благородным сердцем. Перед Говэном был уже не прежний

ненавистный убийца, а спаситель. Говэн был ослеплен потоками небесного

света. Лантенак сразил его молнией своего благодеяния.

Могло ли преображение Лантенака не преобразить Говэна? Как? и этот свет

не зажжет ответного света? Человек прошлого пойдет впереди, а человек

будущего поплетется за ним! Этот варвар, этот защитник суеверий воспарит

ввысь, внезапно окрыленный, и сверху будет взирать, как тонет в грязи и

мраке человек идеала! Говэн пойдет по проторенным колеям жестокости, а

Лантенак вознесется к неведомым вершинам!

И еще одно.

Узы родства!

Кровь, которую он прольет, -- ибо позволить пролить кровь -- все равно,

что самому пролить ее, -- разве это не его, не Говэна кровь? Родной дед

Говэна умер, но двоюродный дед жив. И этот двоюродный дед зовется маркиз де

Лантенак. И разве не восстанет из гроба старший брат, дабы воспрепятствовать

младшему сойти в могильный мрак? Разве не накажет он своему внуку с

уважением взирать на этот нимб серебряных кудрей, подобных тем, что

обрамляли чело старшего брата? И разве не сверкнет, будто молния, между

Говэном и Лантенаком негодующий взор мертвеца?

Неужели цель революции -- извратить природу человека? Неужели она

совершилась лишь для того, чтобы разбивать семейные узы, душить все

человеческое? Конечно, нет. Восемьдесят девятый год поднялся над землей,

чтобы утвердить непреложные истины, а отнюдь не за тем, чтобы их отрицать.

Разрушить все бастилии -- значит освободить человечество; уничтожить

феодализм -- значит заново создать семью. Виновник наших дней -- начало

всяческого авторитета и его хранитель, и нет поэтому власти выше

родительской, отсюда законность власти пчелиной матки, которая выводит свой

рой: будучи матерью, она становится королевой; отсюда вся бессмысленность

власти короля, человека, который, не будучи отцом, не может быть

властелином, отсюда -- свержение королей; отсюда -- республика. А что такое

республика? Это семья, это человечество, это революция. Революция -- есть

будущее народов; а ведь Народ -- это тот же Человек.

Теперь, когда Лантенак вернулся в лоно человечества, следовало решить,

вернется ли он, Говэн, в лоно семьи.

Теперь следовало решить, соединятся ли дед и внук, озаренные единым

светом, или же тот шаг вперед, который сделал дед, вызовет, как противовес,

отступление внука вспять.

Это и было предметом того страстного спора, который вел Говэн с

собственной совестью, и решение, казалось, напрашивалось само собой: спасти

Лантенака.

Да... Но как же Франция?

Тут головоломная задача вдруг обращалась совсем иной стороной.

А Франция? Франция при последнем издыхании! Франция, отданная врагу,

беззащитная, безоружная Франция! Даже простой ров не отделяет ее от

неприятеля -- Германия перешла Рейн; она не ограждена более даже стеной --

Италия перешагнула через Альпы, а Испания через Пиренеи. Ей осталось одно --

бескрайняя бездна, океан. Ее заступница -- пучина. Она может еще опереться

на этот щит, она, великанша, призвав в соратники море, может сразиться с

землей. И тогда она неодолима. Но, увы, даже этого выхода у нее нет. Океан

больше не принадлежит ей. В этом океане есть Англия. Правда, Англия не

знает, как его перешагнуть. Но вот нашелся человек, который хочет

перебросить ей мост, человек, который протягивает ей руку, человек, который

кричит Питту, Крэгу, Корнваллису, Дундасу, кричит этим пиратам: " Сюда! " --

человек, который взывает: " Англия, возьми Францию! " И человек этот -- маркиз

де Лантенак.

Этот человек в нашей власти. После трех месяцев погони, преследований,

ожесточенной охоты он, наконец, пойман. Длань революции опустилась на Каина;

рука 93 года крепко держит за шиворот роялистского убийцу; по таинственному

предначертанию свыше, которое вмешивается во все людские деяния, этот

отцеубийца ждет теперь кары в фамильном замке, в их лантенаковском узилище;

феодал заключен в феодальную темницу; камни его собственного замка возопили

против него и поглотили его; того, кто хотел предать свою родину, предал его

родной дом. Сам господь бог возжелал этого. Пробил назначенный час;

революция взяла в плен врага всего общества; отныне он не может сражаться,

не может бороться, не может вредить; в этой Вандее, где тысячи рук, он, и

только он, был мозгом; умрет он, умрет и гражданская война; теперь он

пойман; счастливая и трагическая развязка; после долгих месяцев избиения и

резни он здесь, этот убийца, и теперь настал его черед умереть.

Так неужели же у кого-нибудь подымется рука спасти его?

Симурдэн, другими словами, сам 93 год, крепко держал Лантенака, другими

словами, монархию, так неужели же найдется человек, который пожелал бы

вырвать из тисков эту добычу? Лантенак, воплощение того груза бедствий, что

именуется прошлым, маркиз де Лантенак уже в могиле, тяжелые врата вечности

захлопнулись за ним; и вдруг кто-то живой подойдет и отопрет замок; этот

преступник против всего общества уже мертв, вместе с ним умерли мятеж,

братоубийство, бойня, жестокая война, и вдруг кто-то пожелает воскресить их!

О, какой насмешкой осклабился бы этот череп!

И с каким удовлетворением промолвит этот призрак: " Прекрасно, я снова

жив, слышите вы, глупцы! "

И с каким рвением возьмется он вновь за гнусное свое дело! С какой

радостью окунется неумолимый Лантенак в пучину ненависти и войны! С каким

наслаждением уже завтра он будет любоваться пылающими хижинами, убитыми

пленниками, приконченными ранеными, расстрелянными женщинами!

Да полно, уж не переоценивает ли сам Говэн так завороживший его добрый

поступок старика?

Трое детей были обречены на гибель: Лантенак их спас.

Но кто обрек их на гибель?

Разве не тот же Лантенак?

Кто поставил их колыбельки среди пламени пожара?

Разве не Иманус?

А кто такой Иманус?

Правая рука маркиза.

За действия подчиненного отвечает начальник.

Следовательно, и поджигатель и убийца сам Лантенак.

Чем же так прекрасен его поступок?

Просто не довершил начатого. И ничего более.

Замыслив преступление, он отступил. Ужаснулся самого себя. Вопль матери

разбудил дремавшую под спудом извечную человеческую жалость, хранительницу

всего живого, что есть в каждой душе, даже в самой роковой. Услышав крик, он

вернулся обратно в замок. Из мрака, где он погряз, он обернулся к дневному

свету. Замыслив преступное деяние, он сам расстроил свои козни. Вот и вся

его заслуга: не остался чудовищем до конца.

И за такую малость вернуть ему все! Вернуть просторы, поля, равнины,

воздух, свет дня, вернуть лес, который он превратит в разбойничье логово,

вернуть свободу, которую он отдаст на служение рабству, вернуть жизнь,

которую он отдаст на служение смерти!

А если попытаться убедить его, попробовать вступить в сговор с этой

высокомерной душой, обещать ему жизнь на определенных условиях, потребовать,

чтобы в обмен на свободу он отказался впредь от вражды и мятежа, -- какой

непоправимой ошибкой был бы такой дар! Это дало бы ему огромное

преимущество, и ответ его прозвучал бы как пощечина; с каким презрением

воскликнул бы он: " Позор -- это ваш удел! Убейте меня! "

Когда имеешь дело с таким человеком, есть всего два выхода: или убить

его, или вернуть ему свободу. Ведь он не знает середины; он способен и на

низкий поступок и на высокое самопожертвование; он одновременно и орел и

бездна. Странная душа.

Убить его? какая мука! Дать ему свободу? какая ответственность!

Пощадив Лантенака, пришлось бы начинать в Вандее все сначала; гидра

остается гидрой, пока ей не срубят последнюю голову. В мгновение ока, с

быстротой метеора, пламя, затихшее с исчезновением этого человека,

возгорелось бы вновь. Лантенак никогда не успокоится, до тех пор, пока не

приведет в исполнение свой смертоубийственный замысел -- водрузить над

республикой, словно могильный камень, монархию, а над трупом Франции --

Англию. Спасти Лантенака -- значило принести в жертву Францию; жизнь

Лантенака -- это гибель тысяч и тысяч ни в чем не повинных существ, мужчин,

женщин, детей, захваченных водоворотом гражданской войны; это высадка

англичан, отступление революции, разграбленные города, истерзанный народ,

залитая кровью Бретань -- добыча, вновь попавшая в когти хищника. И в

сознании Говэна, в свете противостоящих друг другу истин, возникал

неразрешимый вопрос, выпускать ли тигра на волю.

И снова Говэн приходил к первоначальному рассуждению; камень Сизифа,

который не что иное, как борьба человека с самим собой, снова скатывался

вниз: значит, Лантенак тигр?

Может быть, раньше он и был тигром, ну а теперь? Мысль, пройдя по

головокружительной спирали, возвращается к своим истокам, вот почему

рассуждения Говэна были подобны свивающейся кольцом змее. В самом деле, даже

после всестороннего рассмотрения, можно ли отрицать преданность Лантенака,

его стоическую самоотверженность, его прекрасное бескорыстие? Как, под

угрозой разверстой пасти гражданской войны проявить человечность! Как, в

споре низких истин провозгласить высшую правду! Доказать, что выше монархий,

выше революций, выше всех людских дел -- великая доброта человеческой души,

долг сильного покровительствовать слабому, долг спасшегося помочь спастись

погибающему, долг каждого старца по-отечески печься о младенцах? Доказать

все эти блистательные истины и доказать их ценой собственной головы! Стать

полководцем и отказаться от своего стратегического замысла, от битв, от

возмездия! Как, будучи роялистом, взять весы, поместить на одну их чашу

французского короля, монархию, насчитывающую пятнадцать веков, старые

законы, их восстановление, старое общество, его воскрешение, а на другую --

трех безвестных крестьянских ребятишек и обнаружить вдруг, что король, трон,

скипетр и пятнадцать веков монархии куда легковеснее, чем жизнь трех

невинных существ! Неужели все это пустяки! Неужели свершивший это был и

останется тигром и должен впредь быть травим, как хищник! Нет, нет и нет! Не

может быть чудовищем человек, озаривший небесным отблеском добра пучину

гражданских войн! Меч в его руках превратился в светоч! Сатана, владыка

преисподней, вдруг стал светозарным Люцифером. Лантенак, жертвуя собой,

искупил все свои злодеяния; губя свое тело, он спас свою душу; он заслужил

прощение грехов; он сам подписал себе помилование. Разве не существует право

прощать самому себе? Отныне он достоин уважения.

Лантенак доказал, что он способен совершить необычайное. Теперь очередь

была за Говэном.

Теперь Говэну предстояло ответить на этот вызов.

Борьба добрых и злых страстей разыгрывалась сейчас над миром, порождая

хаос. Восторжествовав над этим хаосом, Лантенак взял под защиту идею

человечности; теперь Говэну надлежало сделать то же с идеей семьи.

Как же поступит он?

Неужели он обманет доверие творца? Нет. И он прошептал еле слышно:

" Спасу Лантенака".

Ну что ж! Спасай! Иди, помогай англичанам в их замыслах! Стань

перебежчиком! Перейди на сторону врага! Спаси Лантенака и предай Францию!

Говэн задрожал всем телом.

Твое решение не есть решение, мечтатель! И Говэн видел во мраке

зловещую улыбку сфинкса.

Положение Говэна как бы ставило его на грозном перекрестке трех дорог,

где сходились и сталкивались три истины, находящиеся в борении, и где

мерялись взглядом три самые высокие идеи, исповедуемые человеком:

человечность, семья, родина.

Каждый из этих голосов вещал по очереди и каждый вещал истину. Что

выбрать? Казалось, каждый по очереди подсказывал решение, в котором

сочетались мудрость и справедливость, и говорил: " Поступи так". Надо ли так

поступать? Да. Нет. Рассудок твердил одно, чувство говорило другое; и советы

их противоречили друг другу. Рассудок это всего лишь разум, а чувство

нередко сама совесть; первое исходит от самого человека, а второе -- свыше.

Вот почему чувство не столь ясно как разум, но более мощно.

И все же какая сила заключена в неумолимости разума!

Говэн колебался.

Страшная нерешительность.

Две бездны открывались перед Говэном. Погубить маркиза? Или спасти его?

И надо было броситься в одну из этих бездн.

Какая из этих двух пучин была долгом?

III