Диктанты

Я уже представил вам, благосклонные читатели, не-

которых моих соседей; позвольте же мне теперь познако-

мить вас ещё и с генерал-майором Аполлоном Иннокен-

тьевичем Хвалынским.

Представьте себе человека высокого, когда-то строй-

ного и в самой, как говорится, поре. Правда, некогда

правильные и приятные черты лица его, в своё время,

по-видимому, очень красивого, огрубели, щёки обвисли,

и весь он теперь кажется несколько расплывшимся и

как-то осевшим.

Человек он добрый, но понятия и привычки у него

донельзя странные. Например, подходит к нему небога-

тый и нечиновный сосед-помещик; Хвалынский обяза-

тельно посмотрит на него сбоку, чуть-чуть искоса, по-

молчит, напыжится и начнёт не произносить, а цедить

сквозь зубы, и похож он в это время на самца перепела.

Хлопотун он и выжига страшный, а хозяин плохой, и

хозяйничает у него управитель. Говорят, состоял он в мо-

лодые годы адъютантом у какого-то значительного лица,

но на войне не бывал, и о военных его доблестях никто

ничего не слыхал.

Хорош бывает Хвалынский на больших званых обе-

дах. Обеды — его стихия, и тут он совершенно в своей та-

релке, располагая возможностью проявить себя, что на-

зывается, вовсю. Пирог, суп, рыбу, жаркое — всё он ест

с одинаковым аппетитом. С нескрываемым удовольстви-

ем, заражая и других, пьёт любые вина: шампанское, ма-

лагу, кахетинское. В начале обеда он придерживается

чувства собственного достоинства: говорит мало и немно-

гословно, ни от кого и ниоткуда не ожидая особого вни-

мания. Но провинциальные обеды (их называют у нас

«балками») обычно недолго бывают сдержанными, и Хва-

лынский вместе со всеми гостями, будь то на свадьбе или

на именинах, быстро оживляется, начинает улыбаться

во все стороны, предлагает тосты за дам — словом, вхо-

дит во вкус празднества. Соседи его тоже то чокаются, то

громко аплодируют. (По И. С, Тургеневу.)

Проснувшись, я долго не мог сообразить, где я. Надо

мной, как гигантский шатёр, расстилалось голубое небо,

по которому тихо плыло и таяло сверкающее облако. За^

кинув несколько голову, я мог видеть в вышине тёмную

деревянную церковку, наивно глядевшую на меня с вы-

сокой, как скала, кручи, из-за зелёных деревьев. Впра-

во, в нескольких саженях От меня, стоял какой-то незна-

комый шалаш, а у самых моих ног, прозрачная как стек-

ло, плескалась река — красивая Ветлуга. Берега её,

неясные и таинственные, стояли, как будто прислушива-

ясь к немолчному шороху реки.

Когда на рассвете, часа три назад, я укладывался

здесь в ожидании ветлужского парохода, вода была ещё

далеко, за старою лодкой, лежащей на берегу. Теперь

уже, взмывая и покачивая приливом, река приплёскива-

ла почти к самым моим ногам. Ветлуга, очевидно, взыг-

рала. Резвые струи бежали, толкаясь, кружась, свёрты-

ваясь воронками и развиваясь опять.

Не на шутку разыгравшаяся Ветлуга сильно обеспо-

коила всех ожидавших переправы, даже и самого пере-

возчика. Но, несмотря ни на что, перевоз совершался

как обычно, и голоса людей гремели и раскатывались

над рекой.

Вскоре на плёс плавно выбежал долгожданный паро-

ход, мигая бледнеющими на рассвете огнями.

Солнце давно золотило верхушки приветлужских ле-

сов, а я, бессонный, сидел на верхней палубе и любовался

всё новыми уголками, которые щедро открывала краса-

вица река, ещё окутанная кое-где синеватой, как дымок,

мглой. (По В. Г. Короленко.)

Воропаев вступал в Бухарест с ещё не зажившей ра-

ной, полученной им в бою за Кишинёв. День был ярок и,

пожалуй, немного ветрен. Он влетел в город на танке

с разведчиками и потом остался один. Собственно гово-

ря, ему следовало лежать в госпитале, но разве улежишь

в день вступления в ослепительно белый, кипящий воз-

буждением город? Он не присаживался до поздней ночи,

а всё бродил по улицам, вступая в беседы, объяснял

что-то или просто без слов с кем-то обнимался, и его ки-

шинёвская рана затягивалась, точно излечиваемая вол-

шебным зельем.:

, А следующая рана, случайно полученная после Буха-

реста, хотя и была легче предыдущей, но заживала

необъяснимо долго, почти до самой Софии.

Но когда он, опираясь на палку, вышел из штабного

автобуса на площадь в центре болгарской столицы и, не

ожидая, пока его обнимут, сам стал обнимать и целовать

всех, кто попадал в его объятия, что-то защемило в ране,

и она замерла. Он тогда едва держался на ногах, голова

кружилась, и холодели пальцы рук — до того утомился

он в течение дня, ибо говорил часами на площадях, в ка-

зармах и даже с амвона церкви, куда был внесён на ру-

ках. Он говорил о России и о славянах, будто ему было не

меньше тысячи лет.

И с каждым новым радостным криком толпы его рана

как бы заживала. Спустя три дня от неё остался лишь не-

широкий рубец. Да, такие дни случаются, может быть,

раз или два в столетие, им дано исцелять, эти дни чудо-

творны, и счастлив тот, кого судьба наградила такими

днями... (По П. Павленко.)

Яков помолчал, взглянул кругом и закрылся рукой.

Все так и впились в него глазами. Когда же наконец

Яков открыл своё лицо, оно было бледно, как у мёртвого;

глаза его мерцали сквозь опущенные ресницы. Он глубо-

ко вздохнул и запел...

Первый звук его голоса был слаб и неровен и, каза-

лось, не выходил из его груди, но принёсся откуда-то

издалека, словно залетел случайно в комнату. За этим

первым звуком последовал другой, более твёрдый и про-

тяжный, но всё ещё, видимо, дрожащий, как струна,

когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она ко-

леблется последним, быстро замирающим колебанием;

за вторым — третий, и, понемногу разгорячась и расши-

ряясь, полилась заунывная песнь. «Не одна во поле доро-

женька пролегала», — пел он, и всем нам сладко стано-

вилось и жутко.

Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он

был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже

сначала отзывался чем-то болезненным; но в нём была и

неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и

сладость, и какая-то увлекательно беспечная, грустная

скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и ды-

шала в нём и так и хватала за сердце, хватала прямо за

его русские струны.

Песнь росла, разливаясь. Яковом, видимо, овладело

упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему

счастью. Голос его не трепетал более — он дрожал, но той

едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стре-

лой вонзается в душу слушателя, и, беспрестанно креп-

чая, твердел и расширялся. (По И. С. Тургеневу.)