Луи Альтюссер, философ фигуративного

Дмитрий Потемкин

Вся философская жизнь Альтюссера была в первую очередь жизнью чтения. Он всегда был прилежным читателем: Гегеля, Монтескье, Спинозы, Макиавелли, Фейербаха, Маркса, Руссо, Ленина и многих других. Хотя слово " прилежный" здесь не совсем подходит. Скорее надо говорить о том, что сам Альтюссер всегда обозначал словом rigueur, о строгости. Это слово он постоянно, с почти пугающей навязчивостью повторяет из текста в текст. Располагаясь на доконцептуальном уровне мысли Альтюссера, оно, тем не менее, является одним из ключевых ее элементов, концентрируя в себе все ее основные сложности и противоречия, в том числе и противоречие между концептуальным и не-концептуальным, риторическим, выражая то, чему Франсуа Матерон дал удачное имя " l'impure pureté du concept" ¹.

При этом понимать rigueur у Альтюссера можно не только лишь как строгость научную, точность (что, разумеется, в его текстах является основным и господствующим значением rigueur), но также и в смысле определенной модальности этоса, строгость в смысле суровости, прямоты. То есть Альтюссер призывает не только к научной строгости, но также задает и определенную этику высказывания. Призывая к точности, однозначности, он в то же время самим этим жестом создает в своей мысли неустранимую раздвоенность научного и этического. Эта принципиальная неоднозначность rigueur, невозможность окончательно разделить два его значения открывает пространство интерпретационного маневра – нельзя ли за фасадом сциентистской антигуманистической риторики (сформировавшей и до сих пор формирующей расхожий образ " Альтюссера-структуралиста") разглядеть скрытое, подспудное движение этической мысли Альтюссера, мысли о человеческом². Но уже без Человека гуманизма. Мысли о том, что остается после критики гуманизма, о том, что самим гуманизмом всегда оказывалось скрыто, вытеснено.

Чтобы сделать видимым это движение этической мысли Альтюссера, мы должны прочесть его текст, прочесть в буквальном смысле – à la lettre, как он сам говорил. Тексты Альтюссера, в сущности, до сих пор остаются не прочитанными³. Слишком часто они сводятся к произведенным ими понятиям: сверхдетерминация, симптоматическое чтение, интерпелляция и так далее. Но та этика строгости, о которой говорим мы, располагается именно на уровне текста. Она образуется в зазоре между концептуальным и риторическим. И поэтому, только проследив сложную работу альтюссеровского риторического аппарата, мы сможем до конца понять работу аппарата концептуального.

Вообще риторика для Альтюссера всегда была предметом крайне проблематичным. Стоит вспомнить хотя бы его рассуждения, посвященные классическим марксистским метафорам " переворачивания", " рационального зерна" и " мистической оболочки", описывающим отношения материалистической диалектики к диалектике Гегеля. Подробному разбору этих метафор, попытке их концептуального анализа он посвящает десятки страниц. Но чем дальше заходит анализ Альтюссера, тем яснее становится принципиальная несводимость этих метафор к строгой концептуальной схеме. Альтюссер сталкивается с избытком фигуративности как таковой, сопротивляющейся всякому концептуальному присвоению.

Это же противоречие работает и в мысли самого Альтюссера, где сложная система кочующих из текста в текст метафор, вроде бы призванных лишь наглядно дублировать работу понятий, в действительности производит определенное смещение, dé calage, как говорил сам Альтюссер, в самом концептуальном аппарате. В итоге в текстах Альтюссера мы имеем две параллельные тенденции. Этьен Балибар называл их " альтюссерианством структуры" и " альтюссерианством конъюнктуры" ⁴. И если первое из них с развалом " школы Альтюссера" фактически потерпело исторически поражение, то второе существует скорее в режиме потенциальности, оставаясь именно тенденцией, актуализация которой требует работы чтения.

Все три представленных текста тем или иным образом связаны с проблемами человеческого, этики и фигуративности, задающих проблемный узел искомой нами " другой" мысли Альтюссера. И мы не случайно обращаемся к текстам, место которых в наследии Альтюссера до сих пор остается довольно неопределенным, а их тематика с первого взгляда кажется маргинальной – не стоит ли начать сборку " другой" мысли Альтюссера с краев его наследия, обратиться к той его части, которая долгое время оставалась практически незамеченной, всегда каким-то образом выпадала⁵? Не имеет ли эта незамеченность структурный характер? Может быть, именно эти тексты и следует прочесть в первую очередь, если мы намереваемся отнестись к наследию Альтюссера по-альтюссериански? Особую важность здесь будут иметь тексты, посвященные проблема искусства и, в частности, вопросам живописи. Как заметил еще Уоррен Монтаг⁶, период интереса к авангардной живописи у Альтюссера совпадет с периодом пика его философской активности. В эти годы он пишет свои главные работы о Марксе. Но одновременно с ними Альтюссер пишет и главный свой текст о живописи – " Кремонини, художник абстрактного", где ставит, в сущности, те же вопросы, но с определенным смещением, обусловленным переходом из области философии и науки в область искусства. В противоположность базовым предпосылкам соцреализма с его критикой абстрактного искусства Альтюссер, отсылая к тезису Маркса о человеке как " совокупности всех общественных отношений", говорит о невозможности натурального изображения этих отношений. Понимание человека, которое открывает нам мысль Маркса, предполагает, что мы уже находимся в пространстве именно абстрактного – отношений. Вот почему противопоставление абстракции реализму бьет совершенно мимо. Искусство, если оно есть нечто иное, нежели просто идеология, не может представлять человека и мир в узнаваемой, идеологической форме. В этом смысле от реализма приходится отказываться ради самой реальности. С другой стороны, Альтюссер одновременно выступает и против абстракционизма, работающего с чистой возможностью. В центре его интереса лежит то, что он именует реальным абстрактным. И это реальное абстрактное не требует от художника тотального отказа от фигуративности. Скорее даже наоборот – речь идет о ее новом утверждении. Неслучайно работы Леонардо Кремонини относят к течению, получившему название " Nouvelle Figuration". Эта фигуративность предполагает не реалистическую передачу полноты присутствия, а как раз попытку изобразить (figurer) особый тип детерминированного отсутствия, который и управляет человеком. Она меняет и отношения художника со своим произведением, делая его самого почти что абстракцией – есть уже не художник и его произведение, но произведение и его художник. Но абстракция оказывается, в конечном счете, необходимой именно для того, чтобы каждый конкретный человек мог через нее увидеть (а не узнать) отношения, " которые конституируют его в его бытии, которые создают его вплоть до его индивидуальности и его свободы". Здесь, когда речь заходит о свободе, вопрос получает еще и дополнительное, этическое, измерение. И Альтюссер, ссылаясь на революционную традицию, формулирует понимание свободы с предельной строгостью (и суровостью), как делает это мало где еще: "...свобода людей достигается... через знание законов их рабства, и... " реализация" их конкретной индивидуальности достигается через анализ и овладение абстрактными отношениями, которые управляют ими".

Схожим образом проблемы фигуративности и этики переплетаются в позднем тексте Альтюссера " Портрет философа-материалиста", где он пытается перейти от анализа живописи к собственному живописному творчеству (пусть лишь и на фигуративном уровне). Как и люди Кремонини, герой альтюссеровского портрета не имеет явных узнаваемых черт, он лишен лица в его традиционной гуманистической функции. И если художник отдает себя изображению отношений, то философ-материалист как бы растворяется в своем пути, не имеющем начала и конечной цели. Вообще, фигура " пути" проходит через все работы Альтюссера. Так, он, ссылаясь на Дицгена, часто определял философию как " неверный путь неверных путей" (" den Holzweg der Holzwege"), что, конечно, вызывает ассоциации и с Хайдеггером, чья известная формула " der Mensch ist das Weg" как раз предельно точно отражает то понимание человека, которое мы находим в этом тексте Альтюссера (и которое можно проследить через все его работы). Обращаясь к образам из американских вестернов, Альтюссер рисует портрет сурового философа-материалиста, путешествующего на поезде по захолустным городишкам (что, кстати, причудливым образом перекликается с хайдеггерианским провинциализмом). Здесь перед нами та же этика умаления субъективности, родственная поздним текстам того же Хайдеггера. При этом интересно, что все напряжение текста снова приходится на отношения между концептуальным (понятиями истока, цели и т.д.) и фигуративным (образом пути). Именно в этом противоречии рождается альтюссерианская этика строгости. В ней выбор пути всякий раз предполагает определенную долю риска – ведь заранее никогда не известно, приведет ли он куда-нибудь вообще. Но выбрав, необходимо следовать по нему неуклонно (пусть сам этот путь и предельно извилист).

Не менее интересный план понимания человеческого дан в раннем тексте Альтюссера " Человек, эта ночь", посвященном одной из главных метафор немецкой классической философии – знаменитой гегелевской ночи. Текст был написан в качестве рецензии на книгу Александра Кожева. В нем, обращаясь к известному пассажу Гегеля о человеке-ночи, Альтюссер говорит о человеке как об особом роде ничто. Человек рождается в ничто и этим ничто живет. Сама история предстает как " торжество и признание человеческого ничто оружием борьбы и труда". Здесь же он развивает и ставшую позднее для него очень важной в связи с текстами Ленина тему ошибки⁷, рождающей необходимость: " Человек есть торжествующая ошибка, обращающая свою аберрацию во всемирный закон", – заключает Альтюссер. Снова мы видим, как понимание человека рождается на стыке концепта и фигуры, собирая вокруг себя разные ряды понятий и метафор.

Эта неустранимая особенность альтюссеровского текста – противоречивое переплетение в нем фигуративности и концептуальной абстрактности – и делает его столь живым и напряженным, придавая ему человеческое измерение.

Представленный здесь нами в крайне схематичном варианте способ обращения с текстом Альтюссера, разумеется, не претендует на тотальность охвата. Мы лишь попытались задать общее направление возможного прочтения, показать один из путей движения в этом огромном и крайне противоречивом наследии.