Даниил Хармс. Старуха. И между ними происходит

Повесть

... И между ними происходит

следующий разговор.

Гамсун.

На дворе стоит старуха и держит в руках стен-

ные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и

спрашиваю ее: " Который час? "

- Посмотрите, - говорит мне старуха.

Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.

- Тут нет стрелок, - говорю я.

Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:

- Сейчас без четверти три.

- Ах так. Большое спасибо, - говорю я и ухожу.

Старуха кричит мна что-то вслед, но я иду не

оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по солнечной

стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду

пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу Садовой

мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы

здороваемся, останавливаемся и долго разговарива-

ем. Мне надоедает стоять на улице, и я приглашаю

Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем водку,

закусываем крутым яйцом с килькой, потом прощаем-

ся, и я иду дальше один.

Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выклю-

чить электрическую печку. Мне очень досадно. Я по-

ворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день,

и вот уже первая неудача. Мне не следовало выхо-

дить на улицу.

Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жи-

летного кармана часы и вешаю их на гвоздик; потом

запираю дверь на ключ и ложусь на кушетку. Буду

лежать и постараюсь заснуть.

С улицы слышен противный крик мальчишек.Я лежу

и выдумываю им казнь.Больше всего мне нравится на-

пустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали

двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они

лежат в своих кроватках и не могут даже есть, по-

тому что у них не открываются рты. Их питают ис-

кусственно. Через неделю столбняк проходит, но де-

ти так слабы, что еще целый месяц должны пролежать

в постелях. Потом они начинают постепенно выздо-

равливать, но я напускаю на них второй столбняк, и

они все околевают.

Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не

могу заснуть. Мне вспоминается старуха с часами,

которую я видел сегодня на дворе, и мне делается

приятно, что на ее часах не было стрелок. А вот на

днях я видел в комиссионном магазине отвратитель-

ные кухонные часы, и стрелки у них были сделаны в

виде ножа и вилки.

Боже мой! ведь я еще не выключил электрической

печки! Я вскакиваю и выключаю ее, потом опять

ложусь на кушетку и стараюсь заснуть. Я закрываю

глаза. Мне не хочется спать. В окно светит весен-

нее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я

встаю и сажусь в кресло у окна.

Теперь мне хочется спать, но я спать не буду.

Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в

себе страшную силу. Я все обдумал еще вчера. Это

будет рассказ о чудотворце, который живет в наше

время и не творит чудес. Он знает, что он

чудотворец и может сотворить любое чудо, но он

этого не делает. Его выселяют из квартиры, он

знает, что стоит ему только махнуть платком, и

квартира останется за ним, но он не делает этого,

он покорно съезжает с квартиры и живет за городом

в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрас-

ный кирпичный дом, но он не делает этого, он про-

должает жить в сарае и в конце концов умирает, не

сделав за свою жизнь ни одного чуда.

Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон

Михайлович лопнет от зависти. Он думает, что я уже

не способен написать гениальную вещь. Скорее,

скорее за работу! Долой всякий сон и лень! Я буду

писать восемнадцать часов подряд!

От нетерпения я весь дрожу. Я не могу

сообразить, что мне делать: нужно было взять перо

и бумагу, а я хватал разные предметы, совсем не

те, которые мне были нужны. Я бегал по комнате: от

окна к столу, от стола к печке, от печки опять к

столу, потом к дивану и опять к окну. Я задыхался

от пламени, которое пылало в моей груди. Сейчас

только пять часов. Впереди весь день, и вечер, и

вся ночь...

Я стою посередине комнаты. О чем же я думаю?

Ведь уже двадцать минут шестого. Надо писать. Я

придвигаю к окну столик и сажусь за него. Передо

мной клетчатая бумага, в руке перо.

Мое сердце еще слишком бьется, и рука дрожит.

Я жду, чтобы немножко успокоиться. Я кладу перо и

набиваю трубку. Солнце светит мне прямо в глаза, я

жмурюсь и трубку закуриваю.

Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из

окна на улицу и вижу, как по панели идет человек

на механической ноге. Он громко стучит своей ногой

и палкой.

- Так, - говорю я сам себе, продолжая смотреть

в окно.

Солнце прячется за трубу противостоящего дома.

Тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и

ложится мне на лицо. Надо воспользоваться этой

тенью и написать несколько слов о чудотворце. Я

хватаю перо и пишу:

" Чудотворец был высокого роста".

Больше я ничего написать не могу. Я сижу до

тех пор, пока не начинаю чувствовать голод. Тогда

я встаю и иду к шкапику, где хранится у меня про-

визия, я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок са-

хара и больше ничего.

В дверь кто-то стучит.

- Кто там?

Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу

перед собой старуху, которая утром стояла на дворе

с часами. Я очень удивлен и ничего не могу ска-

зать.

- Вот я и пришла, - говорит старуха и входит в

мою комнату.

Я стою у двери и не знаю, что мне делать:

выгнать старуху или, наоборот, предложить ей

сесть? но старуха сама идет к моему креслу возле

окна и садится в него.

- Закрой дверь и запри ее на ключ, - говорит

мне старуха.

Я закрываю и запираю дверь.

- Встань на колени, - говорит старуха.

И я становлюсь на колени.

Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего

положения. Зачем я стою на коленях перед какой-то

старухой? Да и почему эта старуха находится в моей

комнате и сидит в моем любимом кресле? Почему я не

выгнал эту старуху?

- Послушай-те, - говорю я, - какое право име-

ете вы распоряжаться в моей комнате, да еще коман-

довать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях.

- И не надо, - говорит старуха. - Теперь ты

должен лечь на живот и уткнуться лицом в пол.

Я тотчас исполнил приказание...

Я вижу перед собой правильно начерченные

квадраты. Боль в плече и в правом бедре заставляет

меня изменить положение. Я лежу ничком, теперь я с

большим трудом поднимаюсь на колени. Все члены мои

затекли и плохо сгибаются. Я оглядываюсь и вижу

себя в своей комнате, стоящего на коленях посере-

дине пола. Сознание и память медленно возвращают-

ся ко мне. Я еще оглядываю комнату и вижу, что на

кресле у окна будто сидит кто-то. В комнате не

очень светло, потому что сейчас, должно быть, бе-

лая ночь. Я пристально вглядываюсь. Господи! Не-

ужели это старуха все еще сидит в моем кресле? Я

вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно, это сидит

старуха и голову опустила на грудь. Должно быть,

она уснула.

Я поднимаюсь и, прихрамывая, подхожу к ней.

Голова старухи опущена на грудь, руки висят по

бокам кресла. Мне хочется схватить эту старуху и

вытолкать ее за дверь.

- Послушай-те, - говорю я, - вы находитесь в

моей комнате. Мне надо работать. Я прошу вас уйти.

Старуха не движется. Я нагибаюсь и заглядываю

старухе в лицо. Рот у нее приоткрыт и изо рта

торчит соскочившая вставная челюсть. И вдруг мне

делается все ясно: старуха умерла.

Меня охватывает страшное чувство досады. Зачем

она умерла в моей комнате? Я терпеть не могу

покойников. А теперь возись с этой падалью, иди

разговаривать с дворником, управдомом, объясняй

им, почему эта старуха оказалась у меня. Я с

ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она

и не умерла? Я щупаю ее лоб. Лоб холодный. Рука

тоже. Ну что мне делать?

Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безум-

ная злость поднимается во мне.

- Вот сволочь! - говорю я вслух.

Мертвая старуха как мешок сидит в моем кресле.

Зубы торчат у нее изо рта. Она похожа на мертвую

лошадь.

- Противная картина, - говорю я, но закрыть

старуху газетой не могу, потому что мало ли что

может случиться под газетой.

За стеной слышно движение: это встает мой

сосед, паровозный машинист. Еще того не хватало,

чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит

мертвая старуха! Я прислушиваюсь к шагам соседа.

Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно

пора уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я

слышу, как за стенкой шумит примус. Ах, поскорее

ушел бы этот проклятый машинист!

Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Прохо-

дит восемь минут, но чай у соседа еще не готов и

примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю.

Мне снится, что сосед ушел и я, вместе с ним,

выхожу на лестницу и захлопываю за собой дверь с

французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу

попасть в квартиру. Надо звонить и будить осталь-

ных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на пло-

щадке лестницы и думаю, что мне делать, и вдруг

вижу, что у меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы

лучше рассмотреть, есть ли у меня руки, и вижу, что

с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый

ножик, а с другой стороны - вилка.

- Вот, - говорю я Сакердону Михайловичу, кото-

рый сидит почему-то тут же на складном стуле.- Вот

видите, - говорю я ему, - какие у меня руки?

А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу,

что это не настоящий Сакердон Михайлович, а глиня-

ный.

Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу

у себя в комнате на кушетке, а у окна, в кресле,

сидит мертвая старуха.

Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в

кресле нет. Я смотрю на пустое кресло, и дикая

радость наполняет меня. Значит, это все был сон.

Но только где же он начался? Входила ли старуха

вчера в мою комнату? Может быть, это тоже был сон?

Я вернулся вчера домой, потому что забыл выключить

электрическую печку. Но, может быть, и это был

сон? Во всяком случае, как хорошо, что у меня в

комнате нет мертвой старухи и, значит, не надо

идти к управдому и возиться с покойником!

Однако сколько же времени я спал? Я посмотрел

на часы: половина десятого, должно быть, утра.

Господи! Чего только не приснится во сне!

Я спустил ноги с кушетки, собираясь встать, и

вдруг увидел мертвую старуху, лежащую на полу за

столом, возле кресла. Она лежала лицом вверх, и

вставная челюсть, выскочив изо рта, впилась одним

зубом старухе в ноздрю. Руки подвернулись под

туловище и их не было видно, а из-под задравшейся

юбки торчали костлявые ноги в белых, грязных

шерстяных чулках.

- Сволочь! - крикнул я и, подбежав к старухе,

ударил ее сапогом по подбородку.

Вставная челюсть отлетела в угол. Я хотел

ударить старуху еще раз, но побоялся, чтобы на те-

ле не остались знаки, а то еще потом решат, что это

я убил ее.

Я отошел от старухи, сел на кушетку и закурил

трубку. Так прошло минут двадцать. Теперь мне ста-

ло ясно, что все равно дело передадут в уголовный

розыск и следственная бестолочь обвинит меня в

убийстве. Положение выходит серьезное, а тут еще

этот удар сапогом.

Я подошел опять к старухе, наклонился и стал

рассматривать ее лицо. На подбородке было малень-

кое темное пятнышко. Нет, придраться нельзя. Мало

ли что? Может быть, старуха еще при жизни стукну-

лась обо что-нибудь? Я немного успокаиваюсь и на-

чинаю ходить по комнате, куря трубку и обдумывая

свое положение.

Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод,

все сильнее и сильнее. От голода я начинаю даже

дрожать. Я еще раз шарю в шкапике, где хранится у

меня провизия, но ничего не нахожу, кроме куска

сахара.

Я вынимаю свой бумажник и считаю деньги.

Одиннадцать рублей. Значит, я могу купить себе

ветчины и хлеб и еще останется на табак.

Я поправляю сбившийся за ночь галстук, беру

часы, надеваю куртку, тщательно запираю дверь

своей комнаты, кладу ключ к себе в карман и выхожу

на улицу. Надо раньше всего поесть, тогда мысли

будут яснее и тогда я предприму что-нибудь с этой

падалью.

По дороге в магазин еще приходит в голову: не

зайти ли мне к Сакердону Михайловичу и не расска-

зать ли ему все, может быть, вместе мы скорее при-

думаем, что делать. Но я тут же отклоняю эту

мысль, потому что некоторые вещи надо делать одно-

му, без свидетелей.

В магазине не было ветчинной колбасы, и я

купил себе полкило сарделек. Табака тоже не было.

Из магазина я пошел в булочную.

В булочной было много народу, и к кассе стояла

длинная очередь. Я сразу нахмурился, но все-таки в

очередь встал. Очередь продвигалась очень медлен-

но, а потом и вовсе остановилась, потому что у

кассы произошел какой-то скандал.

Я делал вид, что ничего не замечаю, и смотрел

в спину молоденькой дамочки, которая стояла в

очереди передо мной. Дамочка была, видно, очень

любопытной: она вытягивала шейку то вправо, то

влево и поминутно становилась на цыпочки, чтобы

разглядеть, что происходит у кассы. Наконец она

повернулась ко мне и спросила:

- Вы не знаете, что там происходит?

- Простите, не знаю, - сказал я как можно

суше.

Дамочка повертелась в разные стороны и наконец

опять обратилась ко мне:

- Вы не могли бы пойти и выяснить, что там

происходит?

- Простите, меня это нисколько не интересует,

- сказал я еще суше.

- Как не интересует? - воскликнула дамочка. -

Ведь вы же сами задерживаетесь из-за этого в оче-

реди!

Я ничего не ответил и только слегка поклонил-

ся. Дамочка внимательно посмотрела на меня.

- Это, конечно, не мужское дело стоять в

очередях за хлебом, - сказала она. - Мне жалко

вас, вам приходится тут стоять. Вы, должно быть,

холостой?

- Да, холостой, - ответил я, несколько сбитый

с толку, но по инерции продолжая отвечать довольно

сухо и при этом слегка кланяясь.

Дамочка еще раз осмотрела меня с головы до ног

и влруг, притронувшись пальцами к моему рукаву,

сказала:

- Давайте я куплю что вам нужно, а вы подожди-

те меня на улице.

Я совершенно растерялся.

- Благодарю вас, - сказал я. - Это очень мило

с вашей стороны, но, право, я мог бы и сам.

- Нет, нет, - сказала дамочка, - ступайте на

улицу. Что вы собирались купить?

- Видите ли, - сказал я, - я собирался купить

полкило черного хлеба, но только формового, того,

который дешевле. Я его больше люблю.

- Ну вот и хорошо, - сказала дамочка. - А

теперь идите. Я куплю, а потом рассчитаемся.

И она даже слегка подтолкнула меня под локоть.

Я вышел из булочной и встал у самой двери.

Весеннее солнце светит мне прямо в лицо. Я закури-

ваю трубку. Какая милая дамочка! Это теперь так

редко. Я стою, жмурюсь от солнца, курю трубку и

думаю о милой дамочке. Ведь у нее светлые карие

глазки. Просто прелесть какая она хорошенькая!

- Вы курите трубку? - слышу я голос рядом с

собой. Милая дамочка протягивает мне хлеб.

- О, бесконечно вам благодарен, - говорю я,

беря хлеб.

- А вы курите трубку! Это мне страшно нравит-

ся, - говорит милая дамочка.

И между нами происходит следующий разговор.

ОНА: Вы, значит сами ходите за хлебом?

Я: Не только за хлебом; я себе все сам поку-

паю.

ОНА: А где же вы обедаете?

Я: Обыкновенно я сам варю себе обед. А иногда

ем в пивной.

ОНА: Вы любите пиво?

Я: Нет, я больше люблю водку.

ОНА: Я тоже люблю водку.

Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы

когда-нибудь с вами вместе выпить.

ОНА: И я тоже хотела бы выпить с вами водки.

Я: Простите, можно вас спросить об одной вещи?

ОНА (сильно покраснев): Конечно спрашивайте.

Я: Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в Бога?

ОНА (удивленно): В Бога? Да, конечно.

Я: А что вы скажете, если нам сейчас купить

водки и пойти ко мне. Я живу тут рядом.

ОНА (задорно): Ну что ж, я согласна!

Я: Тогда идемте.

Мы заходим в магазин, и я покупаю пол-литра

водки. Больше у меня нет денег, какая-то только

мелочь. Мы все время говорим о разных вещах, и

вдруг я вспоминаю, что у меня в комнате, на полу,

лежит мертвая старуха.

Я оглядываюсь на мою новую знакомую: она стоит

у прилавка и рассматривает банки с вареньем. Я

осторожно пробираюсь к двери и выхожу из магазина.

Как раз, против магазина, останавливается трамвай.

Я вскакиваю в трамвай, даже не посмотрев на его

номер. На Михайловской улице я вылезаю и иду к

Сакердону Михайловичу. У меня в руках бутылка с

водкой, сардельки и хлеб.

Сакердон Михайлович сам открыл мне двери. Он

был в халате, накинутом на голое тело, в русских

сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с на-

ушниками шапке, но наушники были подняты и завяза-

ны на макушке бантом.

- Очень рад, - сказал Сакердон Михайлович,

увидя меня.

- Я не оторвал вас от работы? - спросил я.

- Нет, нет, - сказал Сакердон Михайлович. - Я

ничего не делал, а просто сидел на полу.

- Видите ли, - сказал я Сакердону Михайловичу.

- Я к вам пришел с водкой и закуской. Если вы

ничего не имеете против, давайте выпьем.

- Очень хорошо, - сказал Сакердон Михайлович.

- Вы входите.

Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с

водкой, а Сакердон Михайлович поставил на стол две

рюмки и тарелку с вареным мясом.

- Тут у меня сардельки, - сказал я. - Так, как

мы их будем есть: сырыми, или будем варить?

- Мы их поставим варить, - сказал Сакердон Ми-

хайлович, - а сами будем пить водку под вареное

мясо. Оно из супа, превосходное вареное мясо!

Сакердон Михайлович поставил на керосинку

кастрюльку, и мы сели пить водку.

- Водку пить полезно, - говорил Сакердон Ми-

хайдович, наполняя рюмки. - Мечников писал, что

водка полезнее хлеба, а хлеб - это только солома,

которая гниет в наших желудках.

- Ваше здоровие! - сказал я, чокаясь с Сакер-

доном Михайдовичем.

Мы выпили и закусили холодным мясом.

- Вкусно, - сказал Сакердон Михайдович.

Но в это мгновение в комнате что-то щелкнуло.

- Что это? - спросил я.

Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг

щелкнуло еще раз. Сакердон Михайлович вскочил со

стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.

- Что вы делаете? - крикнул я.

Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинул-

ся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и

поставил ее на пол.

- Черт побери! - сказал Сакердон Михайлович. -

Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька

эмалированная, и теперь эмаль отскочила.

- Все понятно, - сказал я, кивая головой.

Мы сели опять за стол.

- Черт с ними, - сказал Сакердон Михайлович, -

мы будем есть сардельки сырыми.

- Я страшно есть хочу, - сказал я.

- Кушайте, - сказал Сакердон Михайлович, по-

додвигая мне сардельки.

- Ведь я последний раз ел вчера, с вами в

подвальчике, и с тех пор ничего еще не ел, -

сказал я.

- Да, да, да, - сказал Сакердон Михайлович.

- Я все время писал, - сказал я.

- Черт побери! - утрированно вскричал Сакердон

Михайлович. - Приятно видеть перед собой гения.

- Еще бы! - сказал я.

- Много поди наваляли? - спросил Сакердон Ми-

хайлович.

- Да, - сказал я. - Исписал пропасть бумаги.

- За гения наших дней, - сказал Сакердон Ми-

хайлович, поднимая рюмки.

Мы выпили. Сакердон Михайлович ел вареное мя-

со, а я - сардельки. Съев четыре сардельки, я за-

курил трубку и сказал:

- Вы знаете, я ведь к вам пришел, спасаяь от

преследования.

- Кто же вас преследовал? - спросил Сакердон

Михайлович.

- Дама, - сказал я.

Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не

спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я

продолжал:

- Я с ней познакомился в булочной и сразу влю-

бился.

- Хороша? - спросил Сакердон Михайлович.

- Да, - сказал я, - в моем вкусе.

Мы выпили, и я продолжал:

- Она согласилась идти ко мне и пить водку. Мы

зашли в магазин, но из магазина мне пришлось поти-

хоньку удрать.

- Не хватило денег? - спросил Сакердон Михай-

лович.

- Нет, денег хватило в обрез, - сказал я, - но

я вспомнил, что не могу пустить ее в свою комнату.

- Что же, у вас в комнате была другая дама? -

спросил Сакердон Михайлович.

- Да, если хотите, у меня в комнате находится

другая дама, - сказал я, улыбаясь. - Теперь я

никого в свою комнату не могу пустить.

- Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, -

сказал Сакердон Михайлович.

- Нет, - сказал я, фыркая от смеха. На этой

даме я не женюсь.

- Ну тогда женитесь на той, которая из булоч-

ной, - сказал Сакердон Михайлович.

- Да что вы все хотите меня женить? - Сакердон

Михайлович я.

- А что же? - сказал Сакердон Михайлович, на-

полняя рюмки. - За ваши успехи!

Мы выпили. Видно, водка начала оказывать на

нас свое действие. Сакердон Михайлович снял свою

меховую с наушниками шапку и швырнул ее на

кровать. Я встал и прошелся по комнате, ощущая уже

некоторое головокружение.

- Как вы относитесь к покойникам? - спросил я

Сакердона Михайловича.

- Совершенно отрицательно, - сказал Сакердон

Михайлович. - Я их боюсь.

- Да, я тоже терпеть не могу покойников, -

сказал я. - Подвернись мне покойник, и не будь он

мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его

ногой.

- Не надо лягать мертвецов, - сказал Сакердон

Михайлович.

- А я бы пнул его сапогом прямо в морду. -

Терпеть не могу покойников и детей.

- Да, дети - гадость, - согласился Сакердон

Михайлович.

- А что, по-вашему, хуже: покойники или дети?

- спросил я.

- Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А

покойники все-таки не врываются в нашу жизнь, -

сказал Сакердон Михайлович.

- Врываются! - крикнул я и сейчас же замолчал.

Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на

меня.

- Хотите еще водки? - спросил он.

- Нет, - сказал я, но, спохватившись, приба-

вил: - Нет, спасибо, я больше не хочу.

Я подошел и сел опять за стол. Некоторое время

мы молчим.

- Я хочу спросить вас, - говорю я наконец. -

Вы веруете в Бога?

У Сакердона Михайловича появляется на лбу по-

перечная морщина, и он говорит:

- Есть неприличные поступки. Неприлично

спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если

вы видели, как он только что положил себе в карман

двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и

самый удобный и приятный способ отказа - это

соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того

человека деньги есть, и тем самым лишили его воз-

можности вам просто и приятно отказать. Вы лишили

его права выбора, а это свинство. Это неприличный

и бестактный поступок. И спросить человека: " веру-

ете ли в Бога? " - тоже поступок бестактный и не-

приличный.

- Ну, - сказал я, - тут уж нет ничего общего.

- А я и не сравниваю, - сказал Сакердон Михай-

лович.

- Ну, хорошо, - сказал я, - оставим это. Из-

вините только меня, что я задал вам такой непри-

личный и бестактный вопрос.

- Пожалуйста, - сказал Сакердон Михайлович. -

Ведь я просто отказался отвечать вам.

- Я бы тоже не ответил, - сказал я, - да толь-

ко по другой причине.

- По какой же? - вяло спросил Сакердон Михай-

лович.

- Видите ли, - сказал я, - по-моему, нет ве-

рующих или неверующих людей. Есть только желающие

верить и желающие не верить.

- Значит, те, что желают не верить, уже во

что-то верят? - сказал Сакердон Михайлович. - А

те, что желают верить, уже заранее не верят ни во

что?

- Может быть, и так, - сказал я. - Не знаю.

- А верят или не верят во что? В Бога? -

спросил Сакердон Михайлович.

- Нет, - сказал я, - в бессмертие.

- Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я

в Бога?

- Да просто потому, что спросить: верите ли вы

в бессмертие? - звучит как-то глупо, - сказал я

Сакердону Михайловичу и встал.

- Вы что, уходите? - спросил меня Сакердон

Михайлович.

- Да, - сказал я, - мне пора.

- А что же водка? - сказал Сакердон Михайло-

вич. - Ведь и осталось-то всего по рюмке.

- Ну, давайте допьем, - сказал я.

Мы допили водку и закусили остатками вареного

мяса.

- А теперь я должен идти, - сказал я.

- До свидания, - сказал Сакердон Михайлович,

провожая меня через кухню на лестницу. - Спасибо

за угощение.

- Спасибо вам, - сказал я. - До свидания.

И я ушел.

Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со

стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку,

опять надел на голову свою меховую с наушниками

шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михай-

лович заложил за спину, и их не было видно. А из-

-под задравшегося халата торчали голые костлявые

ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голе-

нищами,

Я шел по Невскому, погруженный в свои мысли.

Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать

ему все. А разделавшись со старухой, я буду целые

дни стоять около булочной, пока не встречу ту

милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48

копеек. У меня есть прекрасный предлог ее разыски-

вать. Выпитая водка продолжала еще действовать, и

казалось, что все складывается очень хорошо и про-

сто.

На Фонтанке я подошел к ларьку и, на

оставшуюся мелочь, выпил большую кружку хлебного

кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошел дальше

с мерзким вкусом во рту.

На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнув-

шись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револь-

вера: я бы убил его тут же на месте.

До самого дома я шел, должно быть, с искажен-

ным от злости лицом. Во всяком случае почти все

встречные оборачивались на меня.

Я вошел в домовую контору. На столе сидела

низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобры-

сая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала

себе помадой губы.

- А где же управдом? - спросил я.

Девка молчала, продолжая мазать губы.

- Где управдом? - повторил я резким голосом.

- Завтра будет, не сегодня, - отвечала гряз-

ная, курносая, кривая и белобрысая девка.

Я вышел на улицу. По противоположной стороне

шел инвалид на механической ноге и громко стучал

своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за

инвалидом, передразнивая его походку.

Я завернул в свою парадную и стал подниматься

по лестнице. На втором этаже я остановился; про-

тивная мысль пришла мне в голову: ведь старуха до-

лжна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а гово-

рят, что при открытом окне покойники разлагаются

быстрее. Вот ведь глупость какая! И этот чертов

управдом будет только завтра! Я постоял в нереши-

тельности несколько минут и стал подниматься даль-

ше.

Около двери в свою квартиру я опять остановил-

ся. Может быть пойти к булочной и ждать там ту ми-

лую дамочку? Я бы стал умолять ее пустить меня к

себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю, что

сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную

не придет. Да и вообще из этого ничего бы не выш-

ло.

Я отпер дверь и вошел в коридор. В конце

коридора горел свет, и Марья Васильевна, держа в

руках какую-то тряпку, терла по ней другой тряп-

кой. Увидя меня, Марья Васильевна крикнула:

- Ваш шпрашивал какой-то штарик!

- Какой старик? - сказал я.

- Не жнаю, - отвечала Марья Васильевна.

- Когда это было? - спросил я.

- Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна.

- Вы разговаривали со стариком? - спросил я

Марью Васильевну.

- Я, - отвечала Марья Васильевна.

- Так как же вы не знаете, когда это было? -

сказал я.

- Чиша два тому нажад, - сказала Марья Василь-

евна.

- А как этот старик выглядел? - спросил я.

- Тоже не жнаю, - сказала Марья Васильевна и

ушла на кухню.

Я подошел к своей комнате.

" Вдруг, - подумал я, - старуха исчезла. Я

войду в комнату, а старухи-то и нет. Боже мой!

Неужели чудес не бывает?! "

Я отпер дверь и начал ее медленно открывать.

Может быть, это только показалось, но мне в лицо

пахнул приторный запах начавшегося разложения. Я

заглянул в приотворенную дверь и, на мгновение,

застыл на месте. Старуха на четвереньках медленно

ползла ко мне навстречу.

Я с криком захлопнул дверь, повернул ключ и

отскочил к противоположной стенке.

В коридоре появилась Марья Васильевна.

- Вы меня жвали? - спросила она.

Меня так трясло, что я ничего не мог ответить

и только отрицательно замотал головой. Марья Ва-

сильевна подошла поближе.

- Вы ш кем ражговаривали, - сказала она.

Я опять отрицательно замотал головой.

- Шумашедший, - сказала Марья Васильевна и

опять ушла на кухню, несколько раз по дороге огля-

нувшись на меня.

" Так стоять нельзя. Так стоять нельзя", -

повторял я мысленно. Эта фраза сама собой сложи-

лась где-то внутри меня. Я твердил ее до тех пор,

пока она не дошла до моего сознания.

- Да, так стоять нельзя, - сказал я себе, но

продолжал стоять как парализованный. Случилось

что-то ужасное, но предстояло сделать что-то,

может быть, еще более ужасное, чем то, что уже

произошло. Вихрь кружил мои мысли, и я только

видел злобные глаза мертвой старухи, медленно

ползущей ко мне на четвереньках.

Ворваться в комнату и раздробить этой старухе

череп. Вот что надо сделать! Я даже поискал глаза-

ми и остался доволен, увидя крокетный молоток, не-

известно для чего уже в продолжение многих лет

стоящий в углу коридора. Схватить молоток, ворва-

ться в комнату и трах!..

Озноб еще не прошел. Я стоял с поднятыми

плечами от внутреннего холода. Мои мысли скакали,

путались, возвращались к исходному пункту и вновь

скакали, захватывая новые области, а я стоял и

прислушивался к своим мыслям и был как бы в

стороне от них и был как бы не их командир.

- Покойники, - объясняли мне мои собственные

мысли, - народ неважный. Их зря называют п о к о й

н и к и, они скорее б е с п о к о й н и к и. За

ними надо следить и следить. Спросите любого

сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего

поставлен там? Только для одного: следить, чтобы

покойники не расползались. Бывают, в этом смысле,

забавные случаи. Один покойник, пока сторож, по

приказанию начальства, мылся в бане, выполз из

мертвецкой, заполз в дезинфекционную камеру и съел

там кучу белья. Дезинфекторы здорово отлупцевали

этого покойника, но за испорченное белье им

пришлось рассчитываться из своих собственных

карманов. А другой покойник заполз в палату

рожениц и так перепугал их, что одна роженица тут

же произвела преждевременный выкидыш, а покойник

набросился на выкинутый плод и начал его, чавкая,

пожирать. А когда одна храбрая сиделка ударила

покойника по спине табуреткой, то он укусил эту

сиделку за ногу, и она вскоре умерла от заражения

трупным ядом. Да, покойники народ неважный, и с

ними надо быть начеку.

- Стоп! - сказал я своим собственным мыслям. -

Вы говорите чушь. Покойники неподвижны.

- Хорошо, - сказали мне мои собственные мысли,

- войди тогда в свою комнату, где находится, как

ты говоришь, неподвижный покойник.

Неожиданное упрямство заговорило во мне.

- И войду! - сказал я решительно своим соб-

ственным мыслям.

- Попробуй! - сказали мне мои собственные мыс-

ли.

Эта насмешливость окончательно взбесила меня.

Я схватил крокетный молоток и кинулся к двери.

- Подожди! - закричали мне мои собственные

мысли. Но я уже повернул ключ и распахнул дверь.

Старуха лежала у порога, уткнувшись лицом в

пол.

С поднятым крокетным молотком я стоял нагото-

ве. Старуха не шевелилась.

Озноб прошел, и мысли мои текли ясно и четко.

Я был командиром их.

- Раньше всего закрыть дверь! - скомандовал я

сам себе.

Я вынул ключ с наружной стороны двери и

вставил его с внутренней. Я сделал это левой ру-

кой, а в правой я держал крокетный молоток и все

время не спускал со старухи глаз. Я запер дверь на

ключ и, осторожно переступив через старуху, вышел

на середину комнаты.

- Теперь мы с тобой рассчитаемся, - сказал я.

У меня возник план, к которому обыкновенно

прибегают убийцы из уголовных романов и газетных

происшествий; я просто хотел запрятать старуху в

чемодан, отвезти ее за город и спустить в болото.

Я знал одно такое место.

Чемодан стоял у меня под кушеткой. Я вытащил

его и открыл. В нем находились кое-какие вещи:

несколько книг, старая фетровая шляпа и рваное

белье. Я выложил все это на кушетку.

В это время громко хлопнула наружная дверь, и

мне показалось, что старуха вздрогнула.

Я моментально вскочил и схватил крокетный

молоток.

Старуха лежит спокойно. Я стою и прислушива-

юсь. Это вернулся машинист, я слышу, как он ходит

у себя по комнате. Вот он идет по коридору на кух-

ню. Если Марья Васильевна расскажет ему о моем су-

масшествии, это будет нехорошо. Чертовщина какая!

Надо и мне пройти на кухню и своим видом успокоить

их.

Я опять перешагнул через старуху, поставил

молоток возле самой двери, чтобы, вернувшись

обратно, я бы мог, не входя еще в комнату, иметь

молоток в руках, и вышел в коридор. Из кухни

неслись голоса, но слов не было слышно. Я прикрыл

за собой дверь в свою комнату и осторожно пошел на

кухню: мне хотелось узнать, о чем говорит Марья

Васильевна с машинистом. Коридор я прошел быстро,

а около кухни замедлил шаги. Говорил машинист,

по-видимому, он рассказывал чтото случившееся с

ним на работе.

Я вошел. Машинист стоял с полотенцем в руках и

говорил, а Марья Васильевна сидела на табурете и

слушала. Увидя меня, машинист махнул мне рукой.

- Зравствуйте, здравствуйте, Матвей Филлипо-

вич, - сказал я ему и прошел в ванную комнату. По-

ка все было спокойно. Марья Васильевна привыкла к

моим странностям и этот последний случай могла уже

и забыть.

Вдруг меня осенило: я не запер дверь. А что

если старуха выползет из комнаты?

Я кинулся обратно, но вовремя спохватился и,

чтобы не испугать жильцов, прошел через кухню спо-

койными шагами.

Марья Васильевна стучала пальцем по кухонному

столу и говорила машинисту:

- Ждорово! Вот это ждорово! Я бы тоже швисте-

ла!

С замирающим сердцем я вышел в коридор и тут

уже чуть не бегом пустился к своей комнате.

Снаружи все было спокойно. Я подошел к двери

и, приотворив ее, заглянул в комнату. Старуха

по-прежнему спокойно лежала, уткнувшись лицом в

пол. Крокетный молоток стоял у двери на прежнем

месте. Я взял его, вошел в комнату и запер за

собою дверь на ключ. Да, в комнате определенно

пахло трупом. Я перешагнул через старуху, подошел

к окну и сел в кресло. Только бы мне не стало

дурно от этого пока еще хоть и слабого, но

все-таки нестерпимого запаха. Я закурил трубку.

Меня подташнивало, и немного болел живот.

Ну что же я так сижу? Надо действовать скорее,

пока эта старуха окончательно не протухла. Но, во

всяком случае, в чемодан ее надо запихивать

осторожно, потому что как раз тут-то она и может

тяпнуть меня за палец. А потом умирать от трупного

заражения - благодарю покорно!

- Эге! - воскликнул я вдруг. - А интересуюсь

я: чем вы меня укусите? Зубки-то ваши вон где!

Я перегнулся в кресле и посмотрел в угол по ту

сторону окна, где, по моим расчетам, должна была

находится вставная челюсть старухи. Но челюсти там

не было.

Я задумался: может быть, мертвая старуха

ползала у меня по комнате, ища свои зубы? Может

быть даже, нашла их и вставила себе обратно в рот?

Я взял крокетный молоток и пошарил им в углу.

Нет, челюсть пропала. Тогда я вынул из комода

толстую байковую простыню и подошел к старухе.

Крокетный молоток я держал наготове в правой руке,

а в левой я держал байковую простыню.

Брезгливый страх к себе вызывала эта мертвая

старуха. Я приподнял молотком ее голову: рот был

открыт, глаза закатились кверху, а по всему подбо-

родку, куда я ударил ее сапогом, расползлось боль-

шое темное пятно. Я заглянул старухе в рот. Нет,

она не нашла свою челюсть. Я опустил голову. Голо-

ва упала и стукнулась об пол.

Тогда я расстелил по полу байковую простыню и

подтянул ее к самой старухе. Потом ногой и кро-

кетным молотком я перевернул старуху через левый

бок на спину. Теперь она лежала на простыне. Ноги

старухи были согнуты в коленях, а кулаки прижаты к

плечам. Казалось, что старуха, лежа на спине, как

кошка, собирается защищаться от нападающего на нее

орла. Скорее, прочь эту падаль!

Я закатал старуху в толстую простыню и поднял

ее на руки. Она оказалась легче, чем я думал. Я

опустил ее в чемодан и попробовал закрыть крышкой.

Тут я ожидал всяких трудностей, но крышка сравни-

тельно легко закрылась. Я щелкнул чемоданными зам-

ками и выпрямился.

Чемодан стоит перед мной, с виду вполне благо-

пристойный, как будто в нем лежит белье и книги. Я

взял его за ручку и попробовал поднять. Да, он

был, конечно, тяжел, но не чрезмерно, я мог вполне

донести его до трамвая.

Я посмотрел на часы: двадцать минут шестого.

Это хорошо. Я сел в кресло, чтобы немного передох-

нуть и выкурить трубку.

Видно, сардельки, которые я ел сегодня, были

не очень хороши, потому что живот мой болел все

сильнее. А может быть, это потому, что я ел их

сырыми? А может быть, боль в животе была и чисто

нервной.

Я сижу и курю. И минуты бегут за минутами.

Весеннее солнце светит в окно, и я жмурюсь от

его лучей. Вот оно прячется за трубу противостоя-

щего дома, и тень от трубы бежит по крыше, переле-

тае улицу и ложится мне на лицо. Я вспоминаю, как

вчера в это же время я сидел и писал повесть. Вот

она: клетчатая бумага и на ней надпись, сделанная

мелким почерком: " Чудотворец был высокого роста".

Я посмотрел в окно. По улице шел инвалид на

механической ноге и громко стучал своей ногой и

палкой. Двое рабочих и с ними старуха, держась за

бока, хохотали над смешной походкой инвалида.

Я встал. Пора! Пора в путь! Пора отвозить

старуху на болото! Мне нужно еще занять деньги у

машиниста.

Я вышел в коридор и подошел к его двери.

- Матвей Филлипович, вы дома? - спросил я.

- Дома, - ответил машинист.

- Тогда, извините, Матвей Филлипович, вы не

богаты деньгами? Я послезавтра получу. Не могли ли

бы вы мне одолжить тридцать рублей?

- Мог бы, - сказал машинист. И я слышал, как

он звякал ключами, отпирая какой-то ящик. Потом он

открыл дверь и протянул мне новую красную

тридцатирублевку.

- Большое спасибо, Матвей Филлипович, - сказал

я.

- Не стоит, не стоит, - сказал машинист.

Я сунул деньги в карман и вернулся в свою ком-

нату. Чемодан спокойно стоял на прежнем месте.

- Ну теперь в путь, без промедления, - сказал

я сам себе.

Я взял чемодан и вышел из комнаты.

Марья Васильевна увидела меня с чемоданом и

крикнула:

- Куда вы?

- К тетке, - сказал я.

- Шкоро приедете? - спросила Марья Васильев-

на.

- Да, - сказал я. - Мне нужно только отвезти к

тетке кое-какое белье. А приеду, может быть, и се-

годня.

Я вышел на улицу. До трамвая я дошел благопо-

лучно, неся чемодан то в правой, то в левой руке.

В трамвай я влез с передней площадки прицепно-

го вагона и стал махать кондукторше, чтобы она

пришла получить за багаж и билет. Я не хотел пере-

давать единственную тридцатирублевку через весь

вагон, и не решался оставить чемодан и сам пройти

к кондукторше. Кондукторша пришла ко мне на пло-

щадку и заявила, что у нее нет сдачи. На первой же

остановке мне пришлось слезть.

Я стоял злой и ждал следующего трамвая. У меня

болел живот и слегка дрожали ноги.

И вдру я увидел мою милую дамочку: она перехо-

дила улицу и не смотрела в мою сторону.

Я схватил чемодан и кинулся за ней. Я не знал,

как ее зовут, и не мог ее окликнуть. Чемодан

страшно мешал мне: я держал его перед собой двумя

руками и подталкивал его коленями и животом. Милая

дамочка шла довольно быстро, и я чувствовал, что

мне ее не догнать. Я был весь мокрый от пота и вы-

бивался из сил. Милая дамочка повернула в переу-

лок. Когда я добрался до угла - ее нигде не было.

- Проклятая старуха! - прошипел я, бросая че-

модан на землю.

Рукава моей куртки насквозь промокли от пота и

липли к рукам. Двое мальчишек остановились передо

иной и стали меня рассматривать. Я сделал спокой-

ное лицо и пристально смотрел на ближайшую подво-

ротню, как бы поджидая кого-то. Мальчишки шепта-

лись и показывали на меня пальцами. Дикая злоба

душила меня. Ах, напустить бы на них столбняк!

И вот из-за этих паршивых мальчишек я встаю,

поднимаю чемодан, подхожу с ним к подворотне и

заглядываю туда. Я делаю удивленное лицо, достаю

часы и пожимаю плечами. Мальчишки издали наблюдают

за мной. Я еще раз пожимаю плечами и заглядываю в

подворотню.

- Странно, - говорю я вслух, беру чемодан и

тащу его к трамвайной остановке.

На вокзал я приехал без пяти минут семь. Я

беру обратный билет до Лисьего Носа и сажусь в

поезд.

В вагоне, кроме меня, еще двое: один, как вид-

но, рабочий, он устал и, надвинув кепку на глаза,

спит. Другой, еще молодой парень, одет деревенс-

ким франтом: под пиджаком у него розовая косово-

ротка, а из-под кепки торчит курчавый кок. Он ку-

рит папироску, всунутую в ярко-зеленый мундштук из

пластмассы.

Я ставлю чемодан между скамейками и сажусь. В

животе у меня такие рези, что я сжимаю кулаки,

чтобы не застонать от боли.

По платформе два милиционера ведут какого-то

гражданина в пикет. Он идет, заложив руки за спину

и опустив голову.

Поезд трогается. Я смотрю на часы: десять ми-

нут восьмого.

О, с каким удовольствием спущу я эту старуху в

болото! Жаль только, что я не захватил с собой

палку, должно быть, старуху придется подталкивать.

Франт в розовой косоворотке нахально разгляды-

вает меня. Я поворачиваюсь к нему спиной и смотрю

в окно.

В моем животе происходят ужасные схватки; тог-

да я стискиваю зубы, сжимаю кулаки и напрягаю но-

ги.

Мы проезжаем Ланскую и Новую Деревню. Вон

мелькает золотая верхушка Буддийской пагоды, а вон

показалось море.

Но тут я вскакиваю и, забыв все вокруг, мелки-

ми шажками бегу в уборную. Безумная волна качает и

вертит мое сознание...

Поезд замедляет ход. Мы подъезжаем к Лахте. Я

сижу, боясь пошевелиться, чтобы меня не выгнали на

остановке из уборной.

- Скорее бы он трогался! Скорее бы он трогал-

ся!

Поезд трогается, и я закрываю глаза от наслаж-

дения. О, эти минуты бывают столь сладки, как мгно-

вения любви! Все силы мои напряжены, но я знаю,

что за этим последует страшный упадок.

Поезд опять останавливается. Это Ольгино. Зна-

чит, опять эта пытка!

Но теперь это ложные позывы. Холодный пот вы-

ступает у меня на лбу, и легкий холодок порхает

вокруг моего сердца. Я поднимаюсь и некоторое

время стою прижавшись головой к стене. Поезд идет,

и покачиванье вагона мне очень приятно.

Я собираю все свои силы и пошатываясь выхожу

из уборной.

В вагоне нет никого. Рабочий и франт в розовой

косоворотке, видно, слезли на Лахте или в Ольгино.

Я медленно иду к своему окошку.

И вдруг я останавливаюсь и тупо гляжу перед

собой. Чемодана, там, где я его оставил, нет.

Должно быть, я ошибся окном. Я прыгаю к следующему

окошку. Чемодана нет. Я прыгаю назад, вперед, я

пробегаю вагон в обе стороны, заглядываю под

скамейки, но чемодана нигде нет.

Да, разве можно тут сомневаться? Конечно, пока

я был в уборной, чемодан украли. Это можно было

предвидеть!

Я сижу на скамейке с вытаращенными глазами, и

мне почему-то вспоминается, как у Сакердона Михай-

ловича с треском отскакивала эмаль от раскаленной

кастрюльки.

- Что же получилось? - спрашиваю я сам себя. -

Ну кто теперь поверит, что я не убивал старуху?

Меня сегодня же схватят, тут же или в городе на

вокзале, как того гражданина, который шел, опустив

голову.

Я выхожу на площадку вагона. Поезд подходит к

Лисьему Носу. Мелькают белые столбики, окружающие

дорогу. Поезд останавливается. Ступеньки моего

вагона не доходят до земли. Я соскакиваю и иду к

станционному павильону. До поезда, идущего в го-

род, еще полчаса.

Я иду в лесок. Вот кустики можжевельника. За

ними меня никто не увидит. Я направляюсь туда.

По земле ползет большая зеленая гусеница. Я

опускаюсь на колени и трогаю ее пальцем. Она

сильно и жилисто складывается несколько раз в одну

сторону.

Я оглядываюсь. Никто меня не видит. Легкий

трепет бежит по моей спине. Я низко склоняю голову

и негромко говорю:

- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне при-

сно и во веки веков. Аминь.

....................

На этом я временно заканчиваю свою рукопись,

считая, что она и так уже достаточно затянулась.

< Конец мая и первая половина июня 1939 года.>