Нездоровое воскресенье и крошки понедельника

Утром похолодало – градусов на десять точно. Сухен выполз из палатки, стуча зубами, и, как привидение в стелившемся по земле тумане, побрел к озеру. Едва теплая вода коснулась кончиков пальцев, и Сухен почему-то подумал об осени – всего через пару месяцев деревья будут махать голыми ветвями на простуженном ветру, с одержимостью покойника вгоняющем в депрессию… Сухен ненавидел осень, сырость и холод, которые она с собой несла. Он как мог старался удержать в ладонях тепло, бережное прикосновение к пальцам, отогревал их чашкой с кофе – но все было совершенно бессмысленно, если это тепло не было нужно никому, кроме него. А он со все растущей неизбежностью понимал, что его тепло просто неспособно согреть того, кто в нем так очевидно не нуждается – сидя сейчас на песке перед туманным озером, разглядывая белые молочные потеки в воздухе, пронизанном желтым светом невысоко поднявшегося солнца. Не спится, значит… Сухен с жалостью подумал, что вчера он, возможно, перегнул – даже если Хун слепой дурак, у него не было права делать ему еще больнее. Сухен сощурился и посмотрел на бледное солнце – и почему все обязано быть таким сложным? Ведь это же глупо – позволять страдать ему и мучиться вместе с ним. Неужели он не может просто найти нормальных слов, чтобы объясниться? И говоря «он», Сухен не знает, имеет он в виду себя самого или Хуна.
Ветер принес чей-то голос с другого берега, прокатив его сквозь туман – счастливое восклицание, какими под завязку должны быть наполнены такие воскресные утра на исходе лета. Счастье, солнце, надежда – а вместо этого почему-то он в сыром тумане, наверняка уже промокший насквозь и почти не спавший.
Просто подойти и сказать… Но ирония в том, что насколько Хун смешон со своей глупой симпатией, которую он никогда не посмеет озвучить, боясь не столько чужих насмешек, сколько себя самого, ровно настолько же труслив Сухен – предпочитая прятать искренность за насмешками и злым сарказмом. Робкое туманное солнце топит в нежности и сожалениях, и Сухен думает, что раскрыться перед кем-то, не боясь продемонстрировать свои самые глупые страхи и смешные надежды – это дорогого стоит. Но, может быть, ему удастся попробовать?
Сухен прокашлялся и медленно подошел к Хуну:
- Всю ночь здесь просидел? – кашель не помог ему сделать голос звонче, и хрипота сделала его тон неприятно насмешливым – Хун ничего не ответил и отвернулся.
Сухен присел рядом:
- Если не против, я хотел бы тебе кое-что сказать… - начал Сухен, с радостью отметив, что Хун повернул к нему лицо и взглянул прямо – без доверия и скорее напряженно, но и это было хорошо. – Когда вчера я шел за тобой…
Хун закусил губу, его бровь дернулась – он явно ожидал очередной насмешки.
- Я не думал…
Позади них вдруг раздался смех – Сухен вслед за Хуном обернулся, чтобы увидеть, как Сонхен с Кисопом вытаскивают Эйджея на мороз, игнорируя попытки сонного тела зацепиться за нагретое место в палатке. Хун усмехнулся и перевел взгляд на Сухена, ожидая продолжения.
«Я глупый», - подумал Сухен. А потом сказал:
- Я не думал, что утром будет такой густой туман, - последние слова Сухен произносил, с ужасом отмечая все крепнущий во взгляде Хуна вопрос «С ума сошел?»
Хун едва заметно качнул головой и поднялся.
- Хун, постой, - Сухен вскочил следом и хотел схватить его за руку, но Хун раздраженно отмахнулся от него и пошел вдоль берега. Бледно-желтое солнце обливало его высокую фигуру убийственно нежным светом воскресного утра, а Сухен… что же, он опять струсил.
- Куда это он? – удивленно спросил подошедший Сонхен.
- Спроси чего полегче, - жестко ответил Сухен.
Сонхен сощурил глаза и укоризненно добавил:
- Опять поругались.

К девяти утра стало гораздо теплее, народ отогрелся у костра, лениво переговаривался и жевал жареный на огне хлеб, запивая омерзительно сладким и крепким чаем – Джесоп решил, что заварку и сахарный песок назад тащить бессмысленно, и высыпал в чайник все, что у него осталось.
- Наконец-то домой, - весело сказал Сонхен. – Я хочу в город, в душ, к ноутбуку.
- На работу ты попадешь, когда в город вернешься, а не к ноутбуку, - буркнул Илай. – Как по мне, так комары лучше работы.
Сонхен заметно погрустнел, и Кисоп насмешливо почесал его за ухом:
- А отпуск у тебя только через полгода…
- Как и у тебя, между прочим, - Сонхен надулся и обиженно сделал глоток мерзкого чая.
- Поразительная синхронность, не правда ли? – хмыкнул Сухен. – Уже третий год вы уезжаете в одно и то же время и возвращаетесь с одинаковым загаром.
Сонхен пораженно захлопал глазками, не ожидая от Сухена такой подлянки – нет, он заметил, что Сухен неспроста сегодня такой едкий, но не понимал, зачем он отыгрывается на них с Кисопом. Кисоп заметил его нервозность и снова почесал за ушком – но уже без насмешки, которую он переадресовал Сухену:
- Я в солярии загораю, - Кисоп усмехнулся. – Чтобы тебе было, о чем посплетничать.
Сухен издевку оценил, но продолжать не стал. Вместо этого он повернулся к Хуну, держа в руках свежий прожаренный ломтик хлеба, и мерзко улыбнулся:
- Хунни, еще кусочек?
Хун доверчиво протянул руку, но Сухен – и он это отлично видел – разжал пальцы, позволяя хлебу упасть прямо в песок.
- Ой, упал, - Сухен не пожалел сожаления в голосе. – И, кажется, последний был…
Хун встал, и тем же способом – совершенно случайно – толкнул Сухена, опрокинув его чай на песок:
- Жаль, вода не последняя, - шепнул он, направляясь к палаткам, чтобы сложить рюкзак.
Сухен с раздражением уставился ему в спину и опомнился только тогда, когда почувствовал чей-то слишком интенсивный взгляд – Донхо мигнул и быстро опустил голову, возвращаясь к еде и с удивлением осознавая, что у вечно надменного и безразличного Сухена, оказывается, тоже есть свои интересы, которые ему, во всяком случае, пересекать нежелательно. По крайней мере не тогда, когда Илай рядом с ним незаметно бросает на него теплые и чуть насмешливые взгляды.

Обходить озеро, чтобы выйти к той дороге, которую изначально предлагал Сухен, им стало лень, и возвращались назад они тем же путем, что и пришли сюда – и почему-то никто не вспомнил об огромной луже. В этот раз, помятуя о том, что идти им еще далеко, обувь сняли на песке и воду переходили босиком. Сухен бесконечно злился, смотря то на улыбающихся Илая и Донхо, то на хмурого Хуна. Сухен ненавидел весь мир и уже готов был признать, что, если Хун будет продолжать в том же духе, он собственноручно кинется налаживать его личную жизнь, спустив всех собак на Донхо – лишь бы он перестал скрипеть зубами, когда никто не видит, и вымучивать адресованные малышу Донхо улыбки, помогая ему не поскользнуться на илистом дне. Возможно, именно это бесило Сухена больше всего – Хун злился на него, потому что он говорил правду, но по-прежнему старался относиться к Донхо, как старший брат, оберегая от всего, от чего возможно. Эта готовность пожертвовать собой и нежелание марать руки о зависть и обиду – были тем, чего Сухен искренне не понимал. Если бы Хун хоть раз в жизни раскрыл глаза пошире и разглядел хоть кого-нибудь, кто не откликался на имя Илай – Сухен бы никогда не заставил его делать все это. Сухен бы обожал его всего – от мягких почти черных глаз и глупой улыбки до привычки к состраданию – и никогда и ни за что не позволил бы себе разрушать хоть что-то, принадлежащее ему. Но раз Хуну нравится все это… Сухен, когда никто не смотрел на них, постучал Хуну по плечу, заставляя обернуться – а потом дернул за руку и подставил подножку. Хун шлепнулся в воду – коленями и руками – и тихо про себя выругался. Сухен хмыкнул и продолжил идти – раз Хуну нравится все это, ничто больше не остановит Сухена, когда у него появится хоть малейшая, хоть самая по-детски глупая возможность окунуть его с головой в то дерьмо, в котором он продолжает барахтаться… Обида и ревность сорвали Сухену тормоза – ему незачем было быть лучше, чем он был на самом деле.

Сухен со смешком подумал, что у Хуна, очевидно, ангельское терпение – он заставил его идти в душ последним, вынудив напару с Сонхеном готовить, потом отправил убирать во дворе, мотивируя это тем, что ключи от домика достались ему по знакомству, и если после них хоть одна вещь изменит свое местоположение, их никогда сюда больше не пустят. Единственное, что не доставляло Сухену радости во всем этом, было молчаливое раздражение Хуна – он только кивал и уходил делать то, что ему было поручено – и, кажется, даже наслаждался одиночеством, переставляя шезлонги во дворе вдали от солнечных улыбок Илая и Донхо. Настолько, что отослал Эйджея, который по доброте душевной вызвался ему помочь, обратно.
И Сухен решил дожать.
За обедом он все выискивал, к чему придраться, и когда Хун, набирая чайник, умудрился уронить его в раковину, Сухен остервенел – он отобрал посудину у Хуна и зло бросил:
- Из рук выпало, да? Ты ничего нормально сделать не можешь.
- Да ладно тебе, Сухен, - вступился за Хуна Сонхен, - подумаешь, чайник.
- А что мне еще делать? – Сухен от распирающего его раздражения его даже схватился за висок. – Если кое-кто даже чайник налить не в состоянии? Если он ничего в своей жизни вообще не может сделать не облажавшись?
- А ты ко мне нянькой или судьей нанялся? – вспылил Хун, чье терпение в конце концов не выдержало произвола Сухена. – Ты слишком грубый для няньки и, - Хун с наслаждением притормозил, чтобы едко добавить: - слишком лицемерный для судьи.
- Надо же, - съязвил Сухен, - какие слова знает наш неумный мальчик.
- Не-твой, - Хун нарочно выделил слова, - мальчик, может быть, и тупой, но не ведет себя, как дерьмо и – главное – не лезет, куда не просят.
- Да если бы не я, ты бы и свечку не отказался подержать, - проорал Сухен, сжимая кулаки, которые так и чесались заехать Хуну по лицу. – Никогда не видел человека, у которого гордости было бы меньше, чем у тебя!
Народ за столом сжался от неприятного чувства, подсказывающего, что причин этой ссоры они не знают – зато Хун и Сухен, кажется, вполне в курсе самых слабых мест друг друга.
- Зачем мне гордость? – рассмеялся Хун. – Чтобы твои издевки были пикантнее?
- Я же о тебе забочусь! Ты же… дурень! – Сухен даже фыркнул от переизбытка чувств.
- Даже если и дурень, тебя-то как это касается?
Сухен наливался красным в лице – уже второй раз Хун сказал, что это все не его дело. Неужели он совсем не понимает…
- Никак, - рявкнул Сухен. – Провались ты со своей грустной физиономией. Вены порежь, печень донорам отдай или что там еще несчастные влюбленные делают.
Когда Хун понял, что вся остальная компания после этих слов воззрилась на него с искренним удивлением, его понесло:
- Скотина, - прошипел он Сухену, прежде чем хлопнуть дверью.
- Придурок, - ответил Сухен.

Часа через полтора Сухена отпустило, и у него снова случился реверс – собственные слова показались ему слишком жестокими, а то, что он опозорил Хуна перед всеми – до слез обидным. Хун с обеда шатался где-то вокруг домика, отчаянно стараясь сделать свою кислую рожу менее мученической – а может и правда его все в конец задолбало, и он поплыл к берегам нирваны, когда, мечтательно растянувшись в кресле на улице, пробормотал Кисопу что-то вроде:
- Закурить бы сейчас…
- С чего бы? – удивленно спросил Кисоп, припомнив те мрачные времена, когда они долго и утомительно «бросали» вместе.
- Не знаю, - рассмеялся Хун. – Хорошо бы было. День хороший, надеяться не на что, жалеть не о чем…
- Чего? – переспросил Кисоп.
- Забудь, - зевнул Хун, потягиваясь на шезлонге.
- Странные вы какие-то, - пробормотал Кисоп, и Хун просто взял и проигнорировал это «вы», даже не попытавшись уточнить, к кому оно относилось. Донхо с Илаем… Что же, пора было приучить себя говорить «Донхо с Илаем» не морщась, и Хун искренне хотел забыть. Даже он заметил, что им хорошо вместе, и ни ревность, ни обида не заставили бы его – не в пример Сухену – мелко подличать, чтобы испортить парочке настроение. Хун просто сдался. Теперь он мог это сделать – признаться себе, что Илай был ему очень и очень небезразличен – и все стало намного проще. Осталось только отпустить. По чуть-чуть, потихоньку привыкнуть к тому, что его улыбки и:
- Хей, как дела? – теперь адресовались преимущественно Донхо. Хун чувствовал не ревность – когда после обеда Илай то ли обнял, то ли просто прислонился к Донхо, засунув ладонь в задний карман его джинсов – только потребность, наконец, хорошо затянуться горькой сигаретой и забыть все это к чертовой матери.
Сухен, стоявший все это время в дверях коттеджа и слышавший весь этот разговор, только вздохнул – что же, у него был еще один план. Вот только надо ли ему вмешиваться? От размышлений его оторвал Илай, шепнувший у него над ухом:
- Ты опять ведешь себя, как скотина. Интересно, почему?
- Да? – Сухен хмыкнул и развернулся к Илаю. – Не пойти ли бы тебе со своими догадками куда подальше?
- Угу, - Илай в ответ качнул головой. – Только меня тебе не задеть, как Хуна, как ни старайся. Я невосприимчив к твоему яду.
- Какая жалость, - с наигранной грустью вздохнул Сухен.
- Ну почему… - Илай потянулся. – Вдруг это потому, что мое предназначение – вставить твои мозги на место.
- А сейчас они не на месте? – ядовито поинтересовался Сухен.
- Неа, - весело ответил Илай. – Помирись с ним. Я думаю, ему очень обидно, что ты опустил его у всех на глазах ни за что… Особенно после того, как ты носился с ним, когда умер…
- Да знаю я, знаю, - отмахнулся Сухен. – Если бы еще твоя задница тут не мешалась…
- Я-то при чем? – искренне удивился Илай.
- Ты и правда не понимаешь? – сузив глаза, спросил Сухен.
- Что не понимаешь? – переспросил Илай.
- Ничего, - отмахнулся Сухен. – Одни дурни вокруг. Отвали, сам разберусь.
- Хорошо, - согласился Илай. – Только уж, пожалуйста, разберись, крутой ты наш парень, – челюсти сводит, когда вы друг на друга орете.
Когда Илай ушел, Сухен почесал затылок и решил, что выбросит номер Илая с четверки на быстром наборе – просто из мести. Илай слишком хороший друг.

Что всегда удивляло Сухена, так это то, что когда твой собственный мир расходится по швам, никто не обращает на это внимание. Остальные продолжают вести себя, как обычно, когда твоя личная планетка в этой вселенной переживает апокалипсис – один из основных законов мироздания. Помятуя это, равно как и то, что страдать на публику – не есть бон тон, Сухен до вечера бродил то по домику, то по окрестностям, пока в нем снова не созрела решимость упереться рогом, но объясниться кое с кем, даже если этого кое-кого придется связать, чтобы заставить выслушать.
Сухену всего лишь нужен был предлог, чтобы усыпить внимание Хуна – надо было сделать что-то, чтобы Хун не послал его сразу после всего того, что он ему наговорил. Сухен в задумчивости добрел до машины и, открыв бардачок, разыскал в нем старую початую пачку сигарет – не то чтобы она оказалась там случайно, но и отрицать ее существование, спроси его кто-нибудь, Сухен бы не стал. Он даже с каким-то довольством погладил блестящий белый бок пачки, прихватил зажигалку и направился обратно к коттеджу.
В гостевой комнате он нашел троицу Сонхен-Кисоп-Джесоп, увлеченно режущуюся в какую-то игрушку на экране телевизора, и подумал, что оно и к лучшему – вряд ли Хун зависал где-то в компании Илая и Донхо. Сухен догадливо направился на кухню – и нашел Хуна там, сидящим над кружкой с остывшим чаем и смотрящим в окно.
- Хей, Хун, - игривым тоном начал Сухен, - Хун-ни…
Хун оторвался от кружки и посмотрел на него взглядом «Тебе мало было? Хочешь, чтобы я тебе по лицу заехал?», который Сухен храбро игнорировал, продолжив:
- Смотри, что у меня есть, - Сухен извлек мятую пачку из кармана и повертел перед Хуном.
- Ага, - скептически ответил Хун. – Как будто ты мне ее просто так отдашь. Там вообще сигареты или – вдруг – тротиловые палочки? Тебе же весло будет, если вдруг передо мной еще и взорвется что-нибудь?
- Ты слишком плохо обо мне думаешь, - обиженно заявил Сухен. – Пачка в обмен на то, что ты меня выслушаешь, идет?
- Иди нахрен, - сказал Хун. – Вместе со своими сигаретами.
Сухен подумал, что это фейл, и, убрав из голоса издевку, просто попросил:
- Ну что тебе стоит? Просто дай мне возможность объясниться.
- Ты про туман уже с утра поговорил, - напомнил Хун. – Я про погоду лучше в интернете почитаю, ага?
- Ну Хун, - взмолился Сухен. – Не будь таким, как я.
- А какой же ты? – насмешливо спросил Хун.
- Дерьмо, - с трудом выговорил Сухен, и ответ рассмешил Хуна. Он поднялся, сказал:
- Хорошо, - и Сухен выдохнул с облегчением. Но Хун, сделав шага два вперед, развернулся и протянул руку: - Моя пачка? Я не из-за твоего бреда согласился. Плати.
Сухен неохотно протянул ему сигареты и хотел было шагнуть вон из кухни, когда заметил в зеркале на стене отражение коридора, ведущего в ванную и спальные комнаты – Илай опирался спиной на дверь ванной и тянул упирающегося Донхо на себя. Сухен оглянулся на Хуна, искренне надеясь, что он не заметил – но его ожидания не оправдались. Хун не мигая смотрел на то, как парочка целуется, а потом Илай затаскивает тихо смеющегося Донхо в ванную, запирая за ними дверь.
- Ну дела, - нервно сказал Сухен, на секунду представив, что это не Донхо и Илай, а он сам и…
- Да уж, - Хун напоказ безразлично почесал шею и шагнул на улицу.
Когда они выбрались на крыльцо, снова почти осенний холодный ветер встряхнул волосы, и Сухен предложил:
- Пройдемся?
Хун ответил:
- Почему нет? – настороженно косясь на увешанное блестящими звездами небо. Очевидно, рисунок белых точек на черном так привлек его, что Хун запнулся о ступеньку и слетел на землю.
- Это настолько неприятно тебе? – спросил Сухен, вглядываясь в его лицо.
- Нет, - сухо оборвал Хун. – Я не девочка.
- Я рад, - честно сказал Сухен, хотя поведение Хуна и не соответствовало его словам.
Они медленно прошли по дороге, ведущей к лесу, обогнув припаркованные машины, и Хун вдруг вспомнил, что у него в руке все еще зажата пачка. Он вытащил сигарету, поднес к губам и только тогда сообразил, что зажечь нечем.
- Черт, - выругался он, беспомощно взмахнув рукой.
Сухен молча протянул ему зажигалку. Хун взял ее, вскользь успев подумать, что Сухен опять продумал все до мелочей – Сухен очевидно умнее и всегда был тем еще манипулятором. Просто до всей этой истории Сухен никогда не пытался в своих партиях разыграть его самого – Хун думал, что это потому, что Сухен относится к нему немножко по-другому, чем к остальным. Илая, например, он признавал кем-то вроде друга, но это не мешало ему отмачивать над ним грандиозные шутки – как в тот раз, когда он подсунул секретарше якобы приказ об увольнении Илая с обозначенной причиной «Недостойное офицера поведение», и Илай, припомнив все пьянки, пошел к шефу отделения осведомляться о том, в какой срок ему надо собрать вещички и испариться. О чем они там говорили, никому не известно, но Илай вышел из кабинета красный, как помидорина, а, пораскинув мозгами и сообразив, чьих рук этот розыгрыш дело, попытался придушить озорного трассолога… Хун щелкнул зажигалкой, еще раз порылся в памяти – и из связанного с Сухеном не нашел там ничего обидного. Только бесконечные чашки с кофе, появлявшиеся из ниоткуда, когда он валился с ног после ночи, проведенной в больнице, вдруг оплаченные счета, когда у него абсолютно не было на них денег, только рука Сухена на его плечах, когда ему хотелось перестать быть, глядя на белую мраморную плиту. Хун затянулся, выпустив в ночной воздух струю белого дыма, и еще раз подумал о том, что странно все это. И именно поэтому то, что Сухен никак не желал заткнуться и все продолжал этот разговор, глядя в небо сказав:
- Ты сам во всем виноват, - так неумолимо бесило Хуна. Как будто он сам себе придумал то, что чувствовал к Илаю. Как будто это сделало его кем-то вроде больного СПИДом, которого Сухен, всегда твердо помнивший о безопасном сексе, жалел с высоты своего опыта и осторожности. Впрочем, может быть, все оно именно так и было…
- В чем? – устало спросил Хун. – В том, что, мать его, влюбился в того, кто мне не ровня?
Сухен бросил на него удивленный взгляд – вот еще, значит, как. Значит, Хун не просто боялся признаться, но еще и считал себя недостойным Илая? Сухен поджал губы, следя за растворяющимся в темноте сладковатым дымом, и упрямо продолжил:
- Ты заранее объявил себя проигравшим. Ты даже не пытался сделать что-нибудь, - Хуну казалось, что Сухен отчитывает его, как своих стажеров – загибая пальцы, железным тоном голоса, как гвоздями, приколачивает к позорной доске, чтобы недостатки были видны получше. – Твоя нерешительность настолько глупа, что начинаешь сомневаться, а действительно ли ты чувствуешь хоть что-то. Ты так трепетно оберегал свою чистую совесть, что мне кажется, что она для тебя дороже, чем все твои так называемые чувства.
Хун стряхнул пепел и уставился себе под ноги – о да, в словах Сухена была одна сплошная правда… Вот только какого черта Сухен все пытается влезть с ней к нему под кожу? Хун, конечно, дурень – но не настолько же. Все эти взгляды в спину, то, как Сухен окунул его утром в лужу, а потом наорал за обедом, разговоры про туман. Вся рассыпанная мозаика слов и поступков Сухена вдруг начала складываться перед Хуном в понятный узор, и он поднял глаза на Сухена, опалив его горячив взглядом:
- Это ты мне говоришь? Черт побери, ТЫ – МНЕ?
Тонкая клубящаяся струйка дыма, колыхаясь, плыла вверх, и Сухен подумал, что дожал – дожал Хуна. А заодно и самого себя прижал к стенке. Сухен без мыслей схватил Хуна за руку, обжегся о горячим угольком тлеющий кончик сигареты, выбросил ее вон – она вспыхнула в темноте обиженным светлячком – и сильно толкнул Хуна к ближайшему стволу. Хун впечатался лопатками в дерево и растерянно смотрел на Сухена – нет, ему не верилось, что его слова настолько задели Сухена, что он решил-таки с ним подраться. Возможно, поэтому он ничего не сделал, когда пальцы Сухена сжались в его волосах, а сам он, приблизившись вплотную, яростно выдохнул ему в лицо:
- Я могу и по-другому. Скажи, ты этого хотел? – Хуна встряхнули, и он ударился затылком о дерево.
Хун все продолжал смотреть в черные, как само небо, глаза Сухена, сверкавшие отчаянной решимостью, и не понимал, чего «этого» – казалось, Сухен хотел бы в это самое мгновение расщепить Хуна на атомы и растворить в сыром летнем воздухе, скормив их своей ненависти. И Хун понял, как он ошибается, только когда Сухен наклонился к нему еще ближе и пробормотал:
- Хун… - а потом прижался губами.
Вновь с запозданием до Хуна дошло, что это не просто прикосновение, а поцелуй – и он к нему был очевидно не готов. Хун дернулся всем телом, но Сухен, легко отскочив от него сантиметров на десять, тут же вернул свою позицию, притянув Хуна к себе за шею. Хун чувствовал его руку, пальцы, скользнувшие в волосы, настойчивые теплые губы – и по-прежнему не понимал, издевка это, сошел Сухен с ума или, не дай бог, все вообще по-настоящему.
- Су… хен, - пробормотал он, подняв руки, чтобы надавить на чужие плечи.
Но внутри Сухена произошло короткое замыкание – и теперь нервы медленно горели, расплавленный пластик, которым он упаковывал свои неправильные чувства так долго, стекал с них вязкой раскаленной жижей, и Сухена проще было убить, чем заставить оторваться от этих пухлых губ, о которых он не позволял себе даже думать, вынудить разжать кулак, отпустив мягкие шелковые пряди волос, оттащить от ставосьмидесятисантиметрового тела, на которое он так любил незаметно смотреть и которое сейчас отчаянно извивалось, пытаясь освободиться от него. Сухен оторвал чужие руки, упиравшиеся ему в плечи, и, схватив за запястья, завел за спину, в очередной раз хорошо приложив Хуна спиной о ствол.
- Перестань упираться, - тихо попросил Сухен, сделав над собой нечеловеческое усилие, чтобы на три секунды отпустить растревоженные уже губы.
- Слезь с меня, - прошипел Хун, выворачивая руки себе и Сухену. Но от помешавшегося Сухена невозможно было освободиться – нервное напряжение чертовски добавило ему сил, и Хун не мог его стряхнуть, как ни пытался, кажется, сделав только хуже – Сухен воспользовался тем, что Хуну без рук нечем было закрыться, и поцеловал его уже в шею, прижав грудью к дереву.
Хун никогда не думал, что кто-либо вообще способен удержать его, не говоря уже о том, чтобы обращаться с ним так, зажав в углу, как школьницу. Придавленный к стволу, он все продолжал вырываться, силясь хотя бы пнуть Сухена куда-нибудь, чувствуя, как горячие поцелуи тают на его шее, растекаясь чарующим теплом по коже, как от тела Сухена нагревается маленький кулончик на его груди и вплавляется внутрь, как горячий нож в желе. И когда Сухен вдруг, продолжая удерживать его руки за запястья, большими пальцами погладил ладони, Хун окончательно уверился в том, что Сухен не способен так шутить.
Сухен не сразу сообразил, что Хун больше не вырывается – и осторожно отпустил его руки… которые так же осторожно поднялись, чтобы опуститься ему на пояс. Сухен благодарно пробормотал:
- Хун… - и снова поцеловал. Нежные губы мягко раскрылись в ответ, и Сухен сжал Хуна крепче, с головой погружаясь в поцелуй. Тепло чужого рта, наполненного горячим дыханием, так безумно вкусно контрастировало с прохладным ветром, облизывавшим голые плечи, что Сухен, решивший, что уже все можно, не думая забрался под майку Хуна, поднимая ее вверх. Он с явной одержимостью погладил поясницу, потом перебрался на живот, кончиками пальцев обводя твердые кубики мышц. Чувствовать Хуна было восхитительно приятно – так же, как смотреть в его темные кофейные глаза, никогда не прятавшие в коричневой густоте ни зависти, ни злости – только немного приятнее. Касаться теплой кожи, приходя в восторг от того, что теперь можно – позволить отпустить ревность и обожание, утонув в сумасшествии летней ночи, понимая, что Хун, наконец, разглядел в нем того, кем Сухен всегда хотел быть.
Когда воздуха стало совсем не хватать, а Сухен добрался под майкой до его груди, задев сосочек, Хун рассмеялся и остановил Сухена:
- Ну хватит, хватит. Тебе прямо все и сразу.
Сухен послушно убрал руки и сказал:
- Могу и подождать.
Хун сосредоточенно посмотрел куда-то за плечо Сухена в светящуюся огнями коттеджа темноту и спросил:
- И как мне это понимать?
Сухен не думал, прежде чем ответить:
- Прямо, Хун. Прямо, - Хун посмотрел на него, и Сухен твердо продолжил: - Ты мне нравишься. И я не собираюсь больше это прятать. Хватит, набегались.
- Да уж, - согласился Хун. – Достаточно, - Хун извлек теперь уже совсем мятую пачку из кармана и вытащил сигарету, усмехнувшись: – Белый фильтр, Сухен, как на тебя похоже… Почему ты мне не сказал?
- Потому же, почему ты не сказал Илаю, - ответил Сухен. Хун щелкнул зажигалкой, и Сухен, поморщившись, отобрал у него сигарету вместе с пачкой, выбросив в темноту, под деревья. – Завязывай с этим.
Хун сжал ладонь в кулак, прогоняя воспоминание о проехавшихся по ней пальцах Сухена, и, помолчав, сказал:
- Значит, ты и в самом деле серьезно…
- Да, - снова подтвердил Сухен.
- Даже странно, - признался Хун. – Я не замечал до сегодняшнего дня.
- Ты дурень, я тебе уже говорил, - усмехнулся Сухен.
Хун качнул головой, соглашаясь – что с него взять, приходилось признавать, что он и впрямь не самый догадливый человек в их компании.
- Но… - начал Хун. – Ты же понимаешь, что я не могу тебе ничего обещать?
- Я не тороплю, - ответил Сухен, по-своему перекроив смысл вопроса.
- Тогда… пойдем обратно?
- Пойдем.
Утром Сухен считал, что этот день мог быть самым неудачным в его жизни. Шагая по мягкой земле, выстеленной черными тенями, он не перестал думать о нем, как о неудачном – просто это стало неважным, когда он смог переступить через те тысячи «но» и «нельзя», которые отделяли его от Хуна утром. Он сделал все, что мог – теперь ему осталось только доверять Хуну.

- Понеде-е-ельник, - уныло протянул Сонехен, дуя на чашку с кофе.
- Понедельник, - весело сказал Кисоп, ткнув его под бок. – А знаешь, что в нем самое веселое?
- А, в нем еще и веселое есть? – не без скепсиса поинтересовался Сонхен.
- Конечно, - улыбнулся Кисоп. – Твоя унылая физиономия.
Кисоп быстро наклонился и клюнул губами в щеку Сонхена – и тот, к удивлению остальных, не залился краской, как обычно, а слегка улыбнулся, став похожим на самого себя – вечно жизнерадостного и сияющего, как начищенный котелок.
- Неплохие выходные, - загадочно промурлыкал Джесоп, косясь на это двойное сияние справа.
- Не могу не согласиться, - подмигнул Илай, украдкой сжав пальцы Донхо под столом.
Донхо поперхнулся, закашлялся – и Илай заботливо треснул ему по спине. Донхо согнуло еще сильнее, и он поднял вверх руки, весьма правдоподобно заверяя Илая, что ему нормально и не надо так больше делать – лучше подавиться, чем умереть со сломанным позвоночником.
Сухен, делая глоток из своей чашки, подумал, что Донхо придется привыкнуть к таким шуткам – а может быть, Илай специально это делает, чтобы научить слишком мягкого Донхо быть чуточку сильнее. Сухен усмехнулся и посмотрел на Хуна – тот сидел в углу и ковырялся в своей тарелке, кажется, совсем не обращая внимания на происходящее за столом.
«Как ребенок», - подумал Сухен, против воли почувствовав поднимающуюся внутри теплую волну – черт побери, именно из-за этой наивности и детской непосредственности он и обратил внимание на Хуна… много-много месяцев назад.
- Ну все, - скомандовал Сухен, споласкивая чашку под краном, - пора домой.

Сухен еще раз осмотрел коттедж перед тем, как запереть дверь – шутки шутками, а тот тип, у которого он одолжил ключи, и впрямь был параноиком насчет чистоты и порядка. Но, к большому удовольствию Сухена, ничто, на первый взгляд, не говорило о том, что они провели здесь три дня, успев напиться, подраться, поссориться и помириться. Насыщенный выходные, ничего не скажешь…
Сухен спустился с крыльца, остановившись у своей машины. Джесоп, Сонхен и Кисоп складывали сумки в багажник, привычно переругиваясь, а Хун, улыбаясь, говорил о чем-то с Илаем и Донхо, стоя рядом с огромным универсалом.
- Дурень, - в сердцах высказался Сухен.
Сухен открыл дверь и забрался на водительское сиденье, мысленно желая Хуну истлеть в пепел и развеяться по ветру. Вчера ему казалось, что все возможно, что все просто и понятно… Да вот, оказывается, и нет. Сухен мог простить Хуну сотни вещей, но никак не глупость. Что же, если его больше устраивает компания Илая и Донхо, он не будет возражать. Сухен раздраженно повернул ключ, включив двигатель – когда дверца с пассажирской стороны распахнулась и веселый Хун забрался на сиденье:
- Ты же не собирался меня оставить?
- Ты так мило им улыбался, что я подумал, что мое общество тебе не по душе, - ядовито ответил Сухен.
Хун фыркнул:
- Да ты еще и ревнивый, оказывается.
- Как сам дьявол, - заверил Сухен, разворачивая машину. Он бы для профилактики еще похмурил брови с час или полтора, но насмешливый взгляд темных под кофе глаз неизбежно плавил его раздражение, и предательская улыбка нарисовалась на его губах, когда он пробурчал: - Где этот придурок учился парковаться?
Универсал Илая стоял поперек дороги, перекрывая выезд, и Сухен нервно просигналил пару раз, призывая Илая пошевеливаться. Но вместо каких-либо адекватных действий в ответ на его раздражение огромная машина вдруг зазвучала тяжелыми динамиками, а из окна высунулась рука с поднятым средним пальцем.
- Зря ты над ним три дня издевался, - услужливо заметил Хун. – И в грязь его не надо было макать, и мячиком бить, и на бревне одного оставлять.
- Знаю, - рявкнул Сухен, барабаня пальцами по рулю. – Ох и пошучу я еще над тобой… И придумаю что-нибудь поинтереснее липового увольнения, будь уверен.
Хун почесал кончик носа и сострадательно пробормотал:
- Бедный Илай…
Универсал впереди, наконец, мигнул габаритами и тяжело выехал на дорогу, поднимая за собой облако пыли.